В 1800 году в записке, поданной графом Растопчиным императору Павлу, говорилось: "Порта, расстроенная во всех частях, отнимает нерешимостию и последние силы своего правления. Все меры, ею ныне предпринимаемые, ни что иное, как лекарство, даваемое безнадежному больному, коему медики не хотят объявить об его опасности". Вследствие такого приговора Растопчин предлагал раздел Турции. "Я предлагаю,- писал он,- раздел Турции, согласясь с Пруссиею, Австриею и Франциею. Россия возьмет Романию, Булгарию и Молдавию; Австрия - Боснию, Сербию и Валахию; Пруссии, взамен и в удовлетворение, отдать все курфиршество ганноверское и епископство падернборнское и минстерское; Франции - Египет. Грецию со всеми островами архипелагскими учредить, по примеру венецианских островов, республикою под защитою четырех держав, делящих владения Порты Оттоманской".
Прошел год с чем-нибудь; в 1802 году граф Кочубей подал императору Александру I совершенно другое мнение. По поводу слухов о покушениях Бонапарта на Турцию Кочубей спрашивал: "Что в таком случае Россия делать должна?" - и отвечал: "Поведение ее не может быть иное, как или приступить к поделу Турции с Франциею и Австриею, или стараться отвратить столь вредное положение вещей. Сомнения нет, чтоб последнее не было предпочтительнее, ибо независимо, что Россия в пространстве своем не имеет уже нужды в расширении, нет соседей покойнее турков и сохранение сих естественных неприятелей наших должно действительно впредь быть коренным правилом нашей политики". Кочубей советовал снестись по этому делу с Англиею и предостеречь Турцию.
христианские государства, имеющие эти средства.
Граф Кочубей справедливо вооружался против плана о разделе Турции замечанием, что Россия в пространстве своем не имеет уже нужды в расширении. Но напрасно он так безусловно принимал положение Монтескье, что для государства нет ничего выгоднее слабых соседей. История показала ясно, что слабое государство всегда служит поводом к столкновению и борьбе между сильными, ибо слабое государство подчиняется влиянию каждого сильного и ни одно государство не может позволить другому усиливать свое влияние над слабым, брать его в опеку, делать исключительно своим орудием. Граф Кочубей смеется над выражением, что турки - естественные неприятели России, требуя, чтобы сохранение этих естественных неприятелей стало коренным правилом нашей политики. Но надобно осторожно смеяться над словами, которые переданы нам предками; надобно прежде решить вопрос: действительно ли опустели слова, лишившись своего смысла, действительно ли исчезли отношения, которые предки выражали в этих словах; действительно ли, например, слабая Порта отказалась от старой привычки притеснять своих подданных и рушилась ли связь между ними и Россиею, связь, которую предки считали основою, сутью отношений? Слабость не всегда безвредна; в истории часто повторяется сказка о богатыре и его любимом коне: конь давно умер, от него остались одни кости, . но в костях гнездится змея.
"Нет соседей покойнее турок, и сохранение их должно быть коренным правилом нашей политики". Положим, что сами турки были покойны; но обязанность охранять их разве не влекла к сильным беспокойствам? Разве война с Франциею на турецкой почве, война для сохранения Турции, была менее опасна, чем война с самими турками? Слабость Турции налагала тяжелую обязанность борьбы с другими государствами, которые захотели бы усилиться на ее счет или усилить в ней свое влияние с исключением русского влияния,- борьбы, необходимой в слабом государстве, открытом для всех влияний. Русский посол в Париже, граф Морков, доносил своему двору, что Бонапарт наводит постоянно разговор на близкое распадение Оттоманской империи, и 24 декабря 1802 года канцлер Воронцов отправил Моркову письмо, в котором уполномочивал его каждый раз отвечать ясно, что император никак не намерен принять участие ни в каком проекте, враждебном Турции. Это заявление было нужно для охранения естественных неприятелей России. Но можно ли было охранять этих покойных соседей, когда Порта подпала под влияние французского посла Себастиани, который заставил ее нарушить договоры с Россиею и обнаружить явно враждебные намерения, объявив ей, что всякое возобновление или продолжение союза с врагами Франции, каковы Англия и Россия, будет не только явным нарушением нейтралитета, но участием Порты в войне, которую эти державы ведут с Франциею. И вот, несмотря на все желание охранять Турцию, надобно было с нею воевать.
Через восемь лет по окончании этой войны, в 1821 году, вспыхивает греческое восстание, и турки, свободные от всяких политических перестановок народных чувств и отношений, продолжая считать себя естественными врагами России, а русских - естественными врагами Турции, непременно хотят видеть в греческом восстании дело России, против нее обращают всю свою злобу, ее оскорбляют. Опять должна начаться война с этими слабыми, покойными соседями. Но в Европе не хотят спокойно смотреть на эту войну, ибо здесь также главным правилом политики объявлено охранение Турции, недопущение, чтобы сильная Россия сокрушила Турцию или усилила над нею свое влияние, опираясь на единоверное и единоплеменное народонаселение. С этих пор четверть века в Европе готовился антикрестовый поход на Восток, поход против христианской России и ее единоверцев в защиту магометанской Турции.
3 февраля 1822 года русский посол в Вене (Татищев) получил от императора Александра многознаменательный рескрипт: "Я не хочу войны. Я это доказал. Я это доказываю. Но единственное средство предупредить войну состоит в том, чтоб говорить туркам от имени Европы, и говорить языком, ее достойным. Дело нейдет о том, чтоб сделать Турцию европейским государством. Дело идет о том, чтоб заставить ее занять то же место, какое она занимала в политической системе до марта месяца прошлого года. И для этого не нужно церемониться с турками. Надобно насильно спасать их. Попытки, беспрестанно повторяемые и постоянно бесполезные, кончатся тем, что лишат союз всякого уважения. Порта сделается неисправимою, и, конечно, не такую соседнюю державу союзные дворы хотят завещать России, чтоб упрочить систему, на которой основано спокойствие Европы".
причем Россия готова была служить Европе, ее спокойствию всеми своими средствами, как послужила к освобождению от Наполеона. И неужели, спрашивал император Александр, союзные дворы захотят отнять у России такую благодетельную для Европы роль, завещавши ей неисправимых соседей, которые не будут давать ей покою?
Союзные дворы именно этого и хотели. Во-первых, они никак не хотели допустить Турцию почувствовать влияние России, заставить ее подчиняться требованиям последней, дать России сделать что-нибудь для турецких христиан и тем скрепить связь между ними и Россиею. Во-вторых, им невыносимо тяжко было значение России в этом общем управлении европейскими делами, это агамемноновское место русского императора в собраниях государей. Они воспользовались средствами России для свержения материального ига Наполеона; но теперь им тяжело казалось важное значение России, нравственное влияние русского императора.
На конгрессах после русского императора самым видным лицом являлся австрийский канцлер Меттерних, влиянию которого приписывался поворот Александра от либеральной политики к охранительной. Собственно, поворот произошел вследствие революционных движений, снова начавших волновать Европу; но Меттерних воспользовался этими движениями, чтобы дать силу своим внушениям и советам, и действительно торжествовал уступки, сделанные русским императором в пользу охранительного начала. И Александр, и Меттерних поставлены были греческим восстанием в самое затруднительное положение. По поводу революционных движений в разных краях Европы было провозглашено: что восстание подданных против правительства непозволительно; что союз правительств должен вмешиваться в таких случаях и уничтожать революционное движение. И вот, греки восстают против своего правительства точно так, как испанцы и итальянцы восставали против своих правительств; и если союз объявил себя против восстания, то и теперь должен был объявить себя против греков, на стороне султана, по крайней мере для избежания противоречия не должен был заступаться за бунтовщиков. Но с другой стороны, восстали христиане для свержения ига мусульманских поработителей. Если и Западная Европа не могла отказаться от сочувствия этому явлению, то отказаться от сочувствия ему для России, для русского государя значило - вступить в вопиющее противоречие с собственною историею и с одним из самых живых чувств народных. Затруднительное положение Меттерниха условливалось затруднительным положением императора Александра: австрийский канцлер должен был трепетать при мысли, что глава охранительного союза имеет могущественные побуждения изменить провозглашенным началам союза, тогда как подобная измена принципу, во мнении Меттерниха, была непосредственно вредна существенным интересам Австрийской монархии. Освобождение греков должно было повести к освобождению и других христианских подданных Порты, славян, что усиливало влияние России на Балканском полуострове. Кроме того, государственные люди Австрии тревожились еще другим опасением: освобождение славян турецких могло отозваться среди многочисленных славянских подданных самой Австрии.
Меттерних твердил, что греческое восстание есть явление, тождественное с революционными движениями Италии, Испании, и произведено по общему революционному плану, чтобы повредить Священному союзу и его охранительным стремлениям. Император Александр не спорил против этого; но озлобленные греческим восстанием турки свирепствуют против христиан, оскорбляют Россию. Русский государь предлагает следующую систему действия: если позволить туркам подавить восстание, то известно, как они воспользуются своим торжеством, и это опозорит союз, опозорит правительства перед народами; необходимо следующее: уладить дело вмешательством европейских держав по общему их соглашению; Порта не согласится допустить это вмешательство; надобно принудить ее к тому силою - и русское войско будет готово привести в исполнение приговор конгресса по восточным делам, причем русский император обязывается не думать о своих частных выгодах.
Но этого предложения испугались, как дара Данаев. Мысль впустить русское войско в турецкие владения, дать ему возможность занять Константинополь,- эта мысль приводила в трепет. Притом тут противоречие принятой системе: в Италии войско ходило против возмутившихся подданных для восстановления законного правительства, а в Турцию войско пойдет против правительства, чтобы заставить его не очень строго поступать с возмутившимися подданными.
восстание. Австрийский интернунций в Константинополе действовал поэтому очень мягко; но английский посланник лорд Стратфорд с островитянскою бесцеремонностью выражал свое сочувствие к Турции и враждебность к России и тем усиливал в турецком правительстве опасные надежды, что его поступки найдут одобрение и поддержку в британском кабинете. Несмотря, однако, на видимое различие в способе действия представителей Австрии и Англии при Порте, обе державы имели в виду одну цель - покончить греческое восстание как можно скорее, но покончить одними турецкими средствами, без вмешательства России, и, в то время как Меттерних умолял императора Александра не сходить с политической почвы, не выдвигать религиозного интереса, английский министрлорд Кесльри умолял его продолжать систему долготерпения, чтобы дать туркам время успокоиться, покинуть свои заблуждения, перестать питать недоверчивость: ведь турецкие смуты нисколько не нарушают внутреннего спокойствия России - из-за чего же последней в них вмешиваться?
конгрессе прекратить революционное движение в Испании и поручили исполнение этого дела Франции, Англия была страшно раздражена этим вмешательством Франции в испанские дела; кроме того, не в интересах Англии было прекращение смут в Испании, ей нужно было продолжить испанскую революцию, продолжить слабость правительства испанского, чтобы дать возможность испанским колониям в Америке отделиться от метрополии, так как этого требовали торговые, интересы Англии. Отсюда перемена английской политики; из консервативной она стала либеральною, что и обозначилось в деятельности нового министра - Каннинга, который отличался поддержкою революционных движений и ненавйстью к России. Понятно, что перемена английской политики должна была сильно отозваться на ходе восточных дел: в Лондоне было решено принять самое деятельное участие в освобождении греков; и так как России нельзя было исключить из этого участия, то по крайней мере не дать ей здесь первого места, заслонив ее своим влиянием, показать грекам и всей Европе, что освобождение Эллады есть дело Англии, а не России.
В таком положении находился Восточный вопрос, когда с началом второй четверти века Россия увидела на своем престоле нового императора. В Париже знаменитый итальянец блюл за интересами России с горячим усердием русского патриота: император Николай Павлович потребовал у Поццо-ди-Борго его мнения относительно главных политических вопросов.
Россия, по мнению Поццо, есть такое государство, которого сила заключается не в случайных обстоятельствах; Россия имеет редкое счастие содержать в самой себе все, что нужно для выполнения ее планов, если только эти планы основаны на сущности ее средств. Приступая к рассмотрению предметов, занимавших тогда внимание кабинетов европейских, Поццо ставит прежде всего охранение общественного порядка против революционных идей и движений. В этом отношении все правительства имеют одинакие обязанности и одинакие интересы; один только министр, управляющий английским кабинетом, кажется, хочет предоставить себе гибельную свободу смотреть на революцию с точки зрения собственных выгод; это великое несчастие и великая опасность; но здесь континент Европейский от него отделяется и руководствуется одним общим интересом; здесь и мы достаточно тверды для собственного охранения.
В деле Испании и ее колоний нечего делать: русский кабинет может продолжать изъявлять мадридскому свое благорасположение и давать ему доказательства этого, не компрометируя себя и не принимая обязательств, которые нельзя выполнить. Относительно Португалии надобно ждать, ибо неизвестно, что тут замышляют Англия и Австрия. Из Италии, государства второго разряда, обращаются к России за покровительством: в их дела нужно вмешиваться только тогда, когда это совершенно необходимо. В таком же положении находятся государства германские: неблагоразумно вмешиваться в их ежедневные дела; но политика и слава требуют поддерживать убеждение, что их восстановление есть главным образом дело России и что от нее они должны ожидать охранения, когда чье-нибудь честолюбие подвергнет их опасности. Дания составляет, так сказать, часть нас самих; справедливость этого открывается при первом взгляде на карту; поэтому нам следует блюсти за ее сохранением и оберегать ее от насилий, откуда бы они ни последовали, особенно от насилий Англии. Морское могущество Соединенных Американских Штатов не может иметь столкновений с Россиею, часто оно может быть ей благоприятно или выгодно; поэтому следует поддерживать добрые отношения с американцами и заставлять их смотреть на петербургский двор как единственный-на континенте, с которым им выгодно быть в дружбе. Швеция слаба: не для чего ее трогать. С Пруссией нет причин к раздору, все причины к союзу. Другое дело Австрия, которая тянет к Англии. Англия стала соперничать и завидовать России, потому что Россия стала главным государством на континенте. От соперничества и зависти один шаг до вражды, когда интересы столкнутся по обстоятельствам. Каннинг ненавидит Россию. Диктаторский тон Каннинга понравился английскому народу; бравируя весь свет, Каннинг стал популярен у себя. Россия представляет ему всякие препятствия, и он будет стараться отстранять их, не разбирая средств. Сила и природа вещей притягивают Францию к России. Эта связь между ними служит единственным способом уединить Англию и отнять у нее возможность составлять континентные союзы. Австрия представляет единственное государство, к которому она могла бы обратиться с предложением союза; но пока Франция останется свободною в своих движениях и в употреблении своих сил - Австрия не посмеет объявить России войну.
императора Николая от войны и убедит его принять посредничество Англии как в русско-турецком, так и в греческом деле. Но Веллингтон с самого начала увидел, как трудно ему исполнить это поручение. "Я решился,- сказал ему император,- идти по стопам моего брата. Император Александр перед смертью принял формальное решение войною получить удовлетворение, которого он не мог достигнуть путем дипломатическим. Россия еще не ведет войны с Портою, но дружественные сношения прерваны между обеими странами, и я не сделаю ни шага назад, когда дело будет идти о чести моей короны". Император отклонил решительно всякое вмешательство посторонней державы в распре между Россиею и Турциею, в то, что он считал чисто русским вопросом. Веллингтон, которого задача состояла в том, чтобы удержать императора от войны, начал представлять, что поводы к войне, выставляемые с русской стороны, не имеют достаточной важности; но курьер уже вез в Константинополь русский ультиматум, состоявший из трех пунктов: 1) полное восстановление того положения, в каком находились Дунайские княжества до 1821 года; 2) немедленное освобождение сербских уполномоченных и точное исполнение Бухарестского договора относительно выгод, полученных Сербиею, и 3) высылка уполномоченных на границу для окончания прерванных переговоров относительно собственно русских дел. Ультиматум оканчивался грозою, что если через шесть недель требуемые статьи не будут выполнены, то русское посольство оставит Константинополь.
Грозный ультиматум упал как с неба на Порту. Занятая исключительно Греческим вопросом, раздраженная переменою английской политики и оскорбительными выходками английского посла Стратфорда Каннинга, Порта выпустила из виду Россию, тем более что известие об обстоятельствах, сопровождавших восшествие на престол императора Николая, подавало ей надежду на внутренние волнения в России, которые не дадут ее государю возможности думать о ввешней войне: и вдруг громовой удар разразился с той стороны, с какой его вовсе не ожидали. Первый добрый приятельский совет смущенная Порта услыхала из Вены. Греческое восстание поставило Меттерниха в тяжелое положение, нарушив драгоценный ему принцип общего вспоможения правительств против восставших подданных. "Во всяком другом случае,- говорил он,- государства были обязаны пред европейским миром и правом помочь султану против греков; но тут религия удержала их от этого: они не могли помогать грекам без нарушения основ международного права и не могли против них сражаться без нарушения религиозных интересов. Страдательное положение было здесь самое целесообразное. Россия первая отняла у держав выгоду положения. Она взяла себе в голову, будто вмешательство во что бы то ни стало составляет для нее необходимость, и так как она не могла действовать на греков, то устремила свою деятельность на Порту".
Эту деятельность, однако, удалось задержать на первое время, как вдруг Англия изменила. Решительный шаг императора Николая понравился в Вене; понравилось резкое разграничение, сделанное императором между двумя вопросами - Русско-турецким и Греческим. В Вену дали знать о словах императора, сказанных послам французскому, английскому и прусскому: "Дело России есть дело исполнения договоров, а не поддержка восстания, противного праву. Россия будет стараться покончить первое дело; если же другие государства захотят вмешаться во второе, то Россия может принять участие в их мудрых советах; но для этого ее отношения с Портою должны быть одинаковы с отношениями других дворов". Меттерниху также дали знать из Петербурга, что когда одного влиятельного русского сановника и ревностного защитника греков спросили, как он думает, что будет, если султан исполнит русские требования,- то он отвечал: "Тогда все пропало!"
"дипломатический гений" предписал австрийскому интернунцию в Константинополе барону Оттенфельсу сообщить рейс-эфенди, что император Франц считает со своей стороны обязанностью дружбы и доброго соседства подать султану совет удовлетворить предложениям русского императора ввиду явной пользы, которая произойдет для Порты от этого удовлетворения, и важных опасностей, которые будут неизбежным следствием отказа. Представители других держав сделали Порте такие же внушения, и султан уступил: в Дунайских княжествах восстановлен был прежний порядок, сербские послы освобождены и назначены уполномоченные для переговоров с русскими уполномоченными на границах. Европейские посольства в Константинополе торжествовали это событие, думая, что все затруднения устранены; но радость была преждевременная.
первую роль. 24 марта (4 апреля) герцогом Веллингтоном - с английской и графами Нессельроде и Ливеном - с русской стороны был подписан протокол, в котором обе державы обязывались содействовать примирению между Портою и греками. С английской стороны ссылались при. этом на просьбу греков, адресованную ими британскому правительству, и на то, что Англия уже объявила Порте о своей готовности исполнить эту просьбу; русский же двор основывал свой поступок на религии, справедливости и человеколюбии. Условия примирения были поставлены следующие: 1) Порта удерживает свою верховную власть над Грециею; 2) Греция платит ей однажды навсегда определенную дань; 3) турецкие земли в Морее и на островах отходят к грекам за известный выкуп; 4) Порта сохраняет известное участие при выборе правительственных лиц, которые должны все состоять из греков; 5) свобода религии и торговли; 6) отдельное и независимое управление.
привести к разрушению Турецкой империи; но и независимо от этого государственный организм Турции до того слаб во всех своих частях, что грозит скорым разрушением. Надобно, следовательно, предусмотреть подобное событие, исполненное затруднениями всякого рода. "Умрет ли Турция от внутреннего истощения или от внешнего насилия - все равно,- сказал император Николай герцогу Веллингтону,- благоразумие требует не дожидаться открытия ее наследства, чтоб узнать наследников. Я готов объясниться об этом с Англиею". "Вопрос легче было бы разрешить,- отвечал герцог,- если бы в наследстве после султана Махмуда было два Константинополя. Я согласен, что Турция очень больна, но эта болезнь продолжается уже более трех столетий".
Веллингтон выехал из Петербурга, сделавши свое дело на бумаге; но едва успел он оставить русскую столицу, как в Лондон пришло известие из Константинополя от Стратфорда Каннинга, что ни греки, ни Порта не хотят принимать условий примирения, предъявленных Веллингтоном в Петербурге. "Дипломатический гений" в письме своем к барону Оттенфельсу в Константинополь не удерживается от резких выражений и насмешек над протоколом 23 марта. "Дело 4 апреля,- писал он,- все состоит из ошибок и слабости. Герцог Веллингтон приехал в Петербург с двояким заблуждением: он думал, что греческое дело здесь на первом плане и что император Николай ищет только предлогов к войне; разубедившись в этом словами монарха и посылкою ультиматума, сделанною без ведома его, герцога, он захотел спасти английское посредничество. Тут он встретился с господами Нессельродом и Ливеном; оба, испуганные тем, что их новый государь покидает святое дело греков, и желая спасти это дело, употребили все усилия, чтобы связать английское посредничество с русским. С одной стороны, страх императора Николая, чтоб англичане не присвоили себе решительного покровительства над Пелопонезом и островами, а с другой - его вполне естественная неопытность в дипломатических делах повлияли на совершение дела, исполненного слабости и смеха. Император допустил его (l'а tolere). В результате будет. нуль. Все недовольны - обыкновенная участь дипломатических глупостей, как всяких глупостей. Оставайтесь в отрицательном положении, но будьте благосклонны к примирению. Только близкое будущее может нам доказать, есть ли еще греки, которых надобно спасать. Если французский поверенный в делах будет сильно волноваться, постарайтесь его сдержать. Что несомнительно выходит из протокола 4 апреля, так это совершенная свобода для нас поступать по собственному нашему усмотрению необходимости и приличий. Мы никогда не употребим во зло этой свободы; напротив, мы заставим ее служить общему делу и благу несокрушимого союза, который спас и спасет еще в будущем общественное и политическое тело. Наша роль в Восточном вопросе должна быть роль государства, дружественного Порте, старающегося охранить внутренний и внешний мир этой державы. Мы сознаем обязанность помогать ей нашими лучшими советами".
Но смеется тот, кто последний смеется. Несмотря на все благоговение к "дипломатическому гению", получивший это письмо, конечно, не мог не заметить некоторых странностей и противоречий, происходящих от сильного желания навязать свою любимую мысль, что русский император неблагосклонно относился к грекам; что протокол 23 марта есть дело Нессельроде и Ливена. Если император не желал передать в руки одной Англии покровительство новорожденной Греции, то этим одним уже достаточно можно было объяснить необходимость участия России в протоколе: зачем же тут является еще неопытность в делах политических? Но весь этот набор объяснений был заведомо фальшивый у Меттерниха, потому что Татищев прочел ему депешу графа Нессельроде[3]
"Что касается второй половины Восточного вопроса, то есть мер, относящихся к усмирению Греции, е. и. в. надеется, что союзники его отдадут справедливость побуждениям, заставившим не касаться в настоящее время такого деликатного предмета в спорах России с Портою. Во всех фазах переговоров, относившихся к вмешательству, на необходимость которого для усмирения Греции император Александр постоянно указывал, согласным желанием союзников было, чтоб Россия могла быть поставлена в Константинополе на одну линию с другими державами-посредницами и чтоб она могла обнаруживать полезное влияние. Император (Николай) имел в виду это желание; союзники легко признают, что система, им принятая, доставит все средства достигнуть в этом отношении результатов, которых требует религия, человеколюбие, интересы Европы. Если Диван, как мы надеемся, исполнит наши требования, то нет сомнения, что в таком случае оттоманская политика совершенно изменится и, присоединяя свои усилия к усилиям держав, занятых умиротворением той части Европейской Турции, где теперь свирепствует бич истребительной войны, Россия ускорит успех этого благородного предприятия этим самым влиянием своим, которое она получит вследствие блистательного удовлетворения Портою ее требованиям. Если же, напротив, Диван принудит императора прибегнуть к войне, то решения е. и. в., принятые в этом смысле, также будут содействовать умиротворению Греции. Греческий вопрос, следовательно, может быть всегда решен по желанию императора Александра, или обдуманным вмешательством, или вследствие энергических решений, которые принуждена будет принять Россия. Но чем нельзя более медлить, что император считает еще более важным - это определение собственных отношений России к Порте. Пока эти отношения не будут определены, всякие другие окончательные переговоры невозможны, и если Россия будет принуждена оружием решать свою распрю с Портою, то император желает убедить Европу, что его требования справедливы, основаны на обещаниях неоспоримых и торжественных договорах; что его предложения представляли верное средство уничтожить всякий предмет дальнейшего спора между Петербургским кабинетом и Диваном. Император желает также, чтобы злонамеренность не могла обвинить Россию в требованиях, могущих повести к войне, обвинить в том, что для предъявления этих требований она воспользовалась восстанием. Император желает, чтобы в тот день, когда его войско выступит в поход, свойство прав, защиту которых она приняла на себя, и содержание ноты, которую он приказал передать Порте, уничтожили преступную надежду, которую люди волнений и беспорядков могли бы возложить на это событие".
и "дипломатический гений" должен употреблять все усилия, чтобы Турцияудовлетворила русским требованиям, ибо это меньшее зло - война должна повести к худшему; дипломатическая глупость Каннинга связала Англию с Россиею, то есть подчинила Англию России, дала последней такое выгодное положение; Франция слаба от внутренней неурядицы; но если и примет участие в деле, то будет за Россию, а не за Австрию. Еще при восшествии на престол императора Николая Австрия сделала Франции предложение согласиться насчет средств заставить Россию продолжать прежнюю бездейственную политику относительно Греции. Франция отвечала, что в турецких делах нужно принять политику, более сообразную с законными желаниями России и с истинными интересами остальной Европы. Русский двор сведал и о предложении, и об ответе. Когда австрийское министерство узнало, что в Петербурге дело известно, то поспешило вовремя запереться, что никогда не делало никаких предложений в этом роде и желает только одного: поддержания Священного союза во всей целости.
Выставка союза была нужна, чтобы накинуть тень на протокол 23 марта. Россия, которая до сих пор так стояла за союз, теперь согласилась с чуждою союзу Англиею, без ведома членов союза, которые и прежде готовы были согласиться на статьи, занесенные в протокол. Австрийский посланник граф Лебцельтерн высказался перед императором Николаем, что протокол должен был неприятно удивить союзников. "Герцог Веллингтон мне сказал,- отвечал император,- что существуют переговоры между некоторыми из греческих вождей и Лондонским кабинетом и в Лондоне существует мнение, что план начальствующего турецкими войсками против греков Ибрагима-паши состоит в том, чтобы переселить всех греков из Морей и вместо них поселить мусульман. Я ему отвечал, что если это справедливо, то никто из союзников не потерпит подобного скандала. Я у него потребовал доказательств; он мне сказал, что материальных доказательств дать мне не может, но в Лондоне в этом убеждены, и британское министерство решилось предупредить такое важное событие и вмешаться в дело примирения, и он, герцог, имеет предложить мне некоторые основные пункты этого примирения. Видя, что Англия после многолетних оппозиций нашим желаниям сама идет к нам навстречу в этом деле, сама предлагает те основания, в которых союзники уже были согласны, что Англия решилась одна овладеть переговорами, я думал, что оказываю услугу союзу, присоединяя к Англии тот самый союз, которого требования она прежде отвергала; я считал себя в эту минуту представителем всех союзников, блюдущим за их интересами. Минута была дорогая, герцог давал мне возможность воспользоваться ею, и я воспользовался. И, предполагая даже, что относительно меня существует недоверие, я говорил сам себе: будут себя успокаивать тем, что Россия станет полагать преграды английскому честолюбию, а Англия русскому. Мои намерения были чисты. С большим доверием к ним меня бы лучше поняли. Один только прусский король оценил положение, в котором я находился; он мне это доказал прелестным письмом, которое я буду хранить как драгоценный знак его дружбы"[4].
и в Вене сильно беспокоились. И что всего досаднее, греки потерпели сильное поражение; султан, следовательно, получил возможность прекратить восстание собственными средствами, а тут, как нарочно, вмешательство! Меттерних пишет австрийскому послу в Лондон князю Эстергази: "Если Пелопонез, один или с островами, представляет - чего мы не допускаем - необходимые элементы для государства политически независимого, то существование такого государства достаточно, чтоб сделать существование Оттоманского государства в Европе проблематическим; соединение же всех стран, населенных греками, в одно целое сделало бы существование Порты невозможным. В том и другом случае образование независимой Греции будет синонимом изгнания турок из Европы. Чего может и чего должен желать наш двор? Он постоянно будет желать, чтоб первые причины движения, игры отвратительной и опасной, исчезли как можно скорее. Он не видит другого лекарства против зла, кроме умиротворения восставших областей! Но умиротворение может произойти тремя путями: чрез добровольное подчинение греков Порте; чрез окончательное усмирение восставших силою турецкого оружия; наконец - чрез полюбовное улажение дел с помощию держав, посредничествующих между султаном и его возмутившимися подданными. Это последнее средство было предметом забот нашего двора в продолжение пяти лет. И теперь благодаря торжеству Порты над восстанием дело переменилось. Никогда мы не признаем права препятствовать умиротворению, которое держава, законно существующая, может совершить собственными средствами. Говорят об истреблении целого народа, о его переселении; не допуская даже возможность этих слухов и давая требованиям человеколюбия тот вес, какого они заслуживают, мы не принесем им в жертву принципов, с падением которых рушится все, что ни есть положительного, священного в кодексе международного права".
В сентябре 1826 года кончились переговоры между русскими и турецкими уполномоченными в Аккермане. Порта уступила всем требованиям России; между обеими империями восстановлялись вполне дружественные отношения; тайный советник Рибопьер, участвовавший вместе с графом Воронцовым в аккерманских переговорах, отправился теперь послом в Константинополь; но здесь задача его была труднее; здесь он вместе с представителями других европейских держав должен был настаивать, чтобы Порта дала Греции устройство, согласно петербургскому протоколу 23 марта. Австрия не могла уклониться от общего дела, но, как охотно соглашался на это князь Меттерних, видно из депеш его Оттенфельсу от 30 декабря (н. с.): "Говоря с рейс-эфенди, вы не осуждайте, не оправдывайте, даже не входите в рассуждение насчет средств, предлагаемых дворами Лондонским и Петербургским; вы только поддерживайте как существующий факт планы, на которых остановились дворы". Не уклоняясь от общего действия для решения Греческого вопроса, Меттерних продолжал, однако, настаивать, чтобы это решение было актом воли султана, а не следствием посредничества европейских государств. С русской стороны доказывали ему всю непрактичность подобного требования. "Если бы,- писал граф Нессельроде Татищеву,- можно было дать такой характер окончанию печальной борьбы, то, конечно, мы нестали бы этому противиться; думаем, что Англия и другие дворы не стали бы возражать против такой развязки, если бы только акт Порты был точно так же гарантирован, как гарантированы акты, относящиеся к Молдавии, Валахии, Сербии, ибо без этой гарантии греки будут смотреть на уступки Порты как на обман".
Наступает 1827 год, в который Греческий вопрос так или иначе должен был решиться. В Петербурге видели ясно, что он может решиться только энергическими средствами. "Мы не скрываем,- писал гр. Нессельроде Татищеву,- что средства ведения дела, в которых мы условились уже с союзниками, кажутся нам недостаточными. Мы на них согласились, потому что нам нужно исчерпать все пути примирения; но мы не верим в их действительность, ибо наш собственный опыт заставляет нас предвидеть случай, когда эти средства окажутся недействительными, и мы предлагаем Великобритании условиться насчет дальнейших средств. Решено, в случае отказа со стороны турок, пригрозить им признанием независимости Греции. Можно ли иметь уверенность, что эта угроза склонит Порту к уступчивости; Турки не могут не видеть, что Греция, разделенная на партии, управляемая эфемерными властями, не может еще быть признана союзными державами как независимое государство. Только в отдаленном будущем турки могут предусматривать возможность осуществления сделанной им угрозы, и этот страх пред отдаленною бедою заставит ли их согласиться на пожертвование непосредственное? Не думаем. То же самое можно сказать и о решении более энергическом - отозвать посланников. И это решение не дает полной уверенности в успехе. И сначала Порта умела различать, с свойственной ей проницательностью, простые дипломатические демонстрации от твердо принятых решений. Издавна она привыкла быть равнодушной к первым и готовою уступить вторым. В 1821 году мы прервали с нею дипломатические сношения; наши союзники не пощадили угроз, и, однако, нашим самым справедливым требованиям не было удовлетворения; но Порта по инстинкту угадала минуту, когда ее сопротивления должны были прекратиться,- и в пять месяцев покончено было дело, которое не могло быть кончено в десять лет, как скоро Перта признала, что ее упорство может возыметь для нее опасные следствия".
более торжественный характер. И в протоколе 23 марта Россия и Англия отказывались от всяких исключительных выгод; то же самое Россия предлагала внести и в договор. Порта ускорила заключение этого договора: на требования Стратфорда Каннинга рейс-эфенди отвечал, что султан, по закону божественному, по праву завоевания и по торжественному признанию от всех держав, есть законный государь областей, находящихся теперь в возмущении, и потому никогда не признает ни за каким иностранным двором права вмешиваться между ним и возмутившимися подданными. Так как Порта не вмешивается во внутренние распри Англии и ирландскими католиками, то надеется, что и Англия удержится от вмешательства в греческий мятеж. На представления Рибопьера, что мир и дружба, восстановленные между Россиею и Портою в Аккермане, могут утвердиться окончательно только с умиротворением Греции, которое одно установит мир в Европе,- рейс-эфенди выразил удивление, что Россия теперь мир и дружбу между обеими империями приводит в зависимость от греческих дел, тогда как в Аккермане она высказалась, что не предъявит никаких требований относительно греков.
"Вы ошибаетесь,- отвечал Рибопьер,- никогда русские уполномоченные этого не объявляли и не могли объявить, потому что император никогда не отказывался и не откажется от своих прав стараться об умирении Греции; если граф Воронцов в жару разговора вам сказал, что Россия не будет говорить в Аккермане о греческих делах, то эти слова имели такой смысл, что Русский двор не хотел усложнять еще более распри между двумя правительствами; он хотел прежде всего покончить свою честную распрю, чтоб потом обратиться к Порте, как держава дружественная, с представлением о необходимости умирить Грецию". "Ни угрозы, ни оружие,- возразил рейс-эфенди,- не заставят Порту отказаться от решения не допускать постороннего вмешательства, и если этот предмет подаст повод к перерыву дружественных отношений между обеими империями, то Порта и тут не переменит своего решения; она знает страшные силы России; знает, что не может бороться с нею: но оттоманы предпочтут скорее удалиться в Азию, чем допустят принцип, разрушающий верховную власть и независимость, именно принцип вмешательства державы между государем и его возмутившимися подданными!" И Рибопьер, и рейс-эфенди говорили решительно, но ни с той, ни с другой стороны не было перейдено за пределы дружественного тона; но барон Оттенфельс, передавая об этом Меттерниху, в то же время передавал ему и тревожные вести: Рибопьер говорил одному из доверенных лиц: "Я приехал в Константинополь не затем, чтоб интриговать; я иду прямо к цели, потому что я орган силы!"
Другие известия сообщил барон Оттенфельс Меттерниху о Стратфорде Каннинге, который, по этим известиям, являлся кающимся трешником, ищущим спасения в советах и поддержке австрийского интернунция. "Англия и Австрия,- говорил Стратфорд Каннинг Оттенфельсу,- Англия и Австрия - два государства, которые представляют настоящих сохранителей европейскогоравновесия; они не могут желать его разрушения и встретятся наконец, как бы ни были по наружности различны пути, по которым они идут. Нас несправедливо осуждают за этот несчастный протокол 4 апреля (23 марта); я не перестану никогда жалеть о том, что он появился на свет, и очень бы хотел уничтожить его тем или другим способом; но есть ли теперь какой-нибудь способ к этому? Чтобы судить нас по справедливости, надобно взять во внимание время, когда протокол был подписан. Тогда мы были убеждены во враждебных замыслах России против Порты, и, хотя бы собственно русские вопросы были решены удовлетворительно, что казалось тогда невероятным, все же Петербургский двор нашел бы в греческих делах предлог к войне с турками, и, чтоб именно связать ему руки, мы и задумали эту сделку. Теперь мы видим, куда это нас завело; ясно, что Россия имела в виду только свои интересы, свои честолюбивые виды. Осуждают наше поведение относительно испанских колоний в Америке и видят сходство в нашем поведении относительно Греции и нашим поведением относительно Испании. Но в Америке дело шло только о наших торговых выгодах; тут мы виноваты разве только в том, что скорее других народов увидели, что американские колонии потеряны для Испании; мы первые поняли дело так, как оно есть; другие государства не замедлили последовать нашему примеру. Но все это неприложимо к Греции; наши торговые выгоды требуют щадить Порту; правда, быть может, мы слишком уступили давлению общественного мнения в Англии и в Европе, которое высказывается сильно в пользу греков, но вы знаете наше положение: английское правительство не могло пойти прямо против общественного мнения. Но что сделано, то сделано. Теперь только вы можете мне помочь. Надобно уяснить Порте настоящие виды Англии. Сам я этого сделать не могу; мне никогда не поверят; я своим поведением раздражил Порту; рейс-эфенди ненавидит меня и мое правительство". На другой день барон Оттенфельс написал рейс-эфенди, что британский посланник является кающимся грешником (se persente en pecheur penitent) и желает помириться с его превосходительством.
Что сделано, то сделано, и надобно было, хотя бы и поневоле, доделывать. От русского вопроса: "Что будем делать, если Порта отвергнет наши представления?" - нельзя было уклониться. Франция, которой очень не нравилась связь между Россиею и Англиею, требовала общеевропейского постановления и действия. 6 июля (н. с.) в Лондоне заключен был договор уполномоченными России, Англии и Франции. Договаривающиеся державы предложат Порте свое посредничестводля примирения между нею и греками. Предложение будет сделано сообща, и в то же время от обеих воюющих сторон потребуется перемирие. Остальные условия примирения оставлены те же, какие были означены в петербургском протоколе 23 марта 1826 г. Договаривающиеся державы обязались не искать никакого земельного приобретения, никакого исключительного влияния, никакой особенной торговой выгоды. Если по истечении месячного срока одна из воюющих сторон не согласится на перемирие, то договаривающиеся державы принимают меры для воспрепятствования дальнейшим столкновениям между воюющими сторонами, не принимая, впрочем, участия во враждебных действиях между ними.
1876 г.
[3]
[4]