Появление самозванца
Соловьев считал, что «чудом спасшийся царевич» не был, конечно, царевичем Дмитрием. По одним слухам, царевича спас доктор, по другим – мать, поскольку все ожидали, что Дмитрия в живых Борис не оставит. Вот ребенка и подменили другим, а настоящего Дмитрия спрятали. Правда, по слухам, подмена произошла ночью, хотя, по сыскному делу, царевич «накололся» днем. Нет, считал историк, если через десять лет можно было не признать в лице самозванца черт Дмитрия, в силу прошедшего времени, то жители Углича видели мертвое тело царевича и признали, что это именно он. Реальный Дмитрий умер. А того Дмитрия, который стал самозванцем, использовали и обманули высокопоставленные люди, которые желали свести с Москвы род Годунова.
«Чтоб сознательно принять на себя роль самозванца, – писал Соловьев, – сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же касается до первого, то в нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?»
что самозванным царевичем был Гришка Отрепьев, беглый монах, не мог им быть и «побочный сын Стефана Батория», поскольку юноша говорил на московском наречии без акцента, а вот латинские слова писал с ошибками, так что вряд ли его воспитывали в иезуитском колледже. И совершенно нереально, что самозванца выпестовала Польша, желающая таким образом присоединить к себе Московию. Хотя такие планы присоединения и возникали периодически, но они чаще всего были завоевательными, да и растила бы тогда Польша не московского «царевича», а польского самозванца, не знающего реалий соседней страны.
«Некоторые современники говорили, – замечает историк, – что монах Григорий Отрепьев играл в деле важную роль, был руководителем самозванца; это мнение основывалось на том, что подле самозванца при его появлении действительно находился монах, называвшийся Григорием Отрепьевым; но дело объясняется известием, что Отрепьев, объявивши себя царевичем, сдал свое прежнее имя монаху Леониду. Если бы монах Григорий Отрепьев существовал отдельно, то что мешало явиться ему в Москву и этим появлением уничтожить годуновскую выдумку или ошибку и самым блистательным образом подтвердить, что тот, кто называется Димитрием, не есть расстрига Гришка Отрепьев? Желание некоторых писателей, чтоб так было, остается только желанием, ибо не подкрепляется свидетельствами источников. Что самозванец был москвич, с которым иезуиты познакомились уже после того, как он объявил себя царевичем, неоспоримо доказывает послание папы Павла V к воеводе сендомирскому, где говорится, что Лжедимитрий обращен в католицизм францисканцами, а не иезуитами».
Нет, считал Соловьев, не Сапега «заслал» самозванца для Смуты, а виновны в этом внутренние силы, которые стремились уничтожить царя Бориса. В одной летописи о Годунове сказано буквально следующее:
«Навел он на себя негодование чиноначальников всей Русской земли: отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили».
Так что «сотворили» самозванца недовольные политикой Годунова русские бояре.
«Московская хроника» Буссова
По «Московской хронике» Буссова, это дело выглядело так:
«Был один монах, по имени Гришка Отрепьев. Его, поскольку он и все монахи были заодно с изменниками и мятежниками против Бориса, подговорили, чтобы он уехал, а для того чтобы все осталось незамеченным, объявили, что он бежал из монастыря. Ему было дано приказание ехать в королевство Польское и в большой тайне высмотреть там какого-либо юношу, который возрастом и обличием был бы схож с убитым в Угличе Димитрием, а когда он такого найдет, то убедить его, чтобы он выдал себя за Димитрия и говорил бы, что тогда, когда его собирались убить, преданные люди по соизволению Божию в великой тайне увели его оттуда, а вместо него был убит другой мальчик. Монаха подгонять не пришлось; прибыв на польский рубеж, на Борисфен в Белоруссии (которая принадлежит польской короне), он немедля расставил сети и заполучил, наконец, такого, какого ему хотелось, а именно – благородного, храброго юношу, который, как мне поведали знатные поляки, был незаконным сыном бывшего польского короля Стефана Батория. Этого юношу монах научил всему, что было нужно для выполнения замысла. После обстоятельного наставления он дал ему совет: постараться поступить на службу к князю Адаму Вишневецкому, деду Михаила Вишневецкого, короля Польского, потому что тот живет в Белоруссии у самого московитского рубежа, а когда ему это удастся и он как-нибудь потом найдет благоприятный случай, то пусть с печальным видом и грустными словами жалуется на свое злосчастье и откроет князю, что он прямой наследник Московского государства и младший сын прежнего царя Ивана Васильевича и что, когда он был еще ребенком, на его жизнь посягал и хотел его убить Борис Федорович и т. д. и если бы Бог не помешал этому и не внушил преданным людям тайком увезти его, то и убил бы. Пусть он всегда и всюду держит и ведет себя так, как он, Отрепьев, его наставлял и учил. А чтобы князья и другие во всем ему могли поверить (когда он со временем откроется им), монах передал ему еще и золотой крест, который убитому Димитрию был дан при крещении крестным отцом, князем Иваном Мстиславским, и был у мальчика на шее, когда его убили. На этом кресте были вырезаны имена Димитрия и его крестного отца.
После того как монах наладил это обманное дело, он опять вернулся в Россию и отправился к полевым казакам (Feld-Cosaquen) в Дикое поле (ins wilde Feld) распространять среди них слух, что настоящий наследник Московского государства, Димитрий Иванович (которого ныне царствующий царь Борис хотел убить в Угличе), в действительности еще жив и содержится в большой чести у князя Адама Вишневецкого близ рубежа, пусть они направятся к нему, и если они честно поддержат его, то впоследствии он их за это щедро наградит. И посланный монах Гришка Отрепьев не пожалел трудов, чтобы поднять на ноги отряд воинских людей.
Подученный юноша нанялся личным слугою к князю Вишневецкому и держал себя хорошо. И вот, когда однажды князь пошел в баню, а он ему там прислуживал, князь приказал ему что-то принести в баню, он принес не то, что нужно было, князь рассердился, дал ему затрещину и обозвал его сукиным сыном. Тогда он сделал вид, что это очень задело его за сердце, начал в бане горько плакать и сказал князю: „Знал бы ты, князь Адам, кто я такой, так не обзывал бы меня сукиным сыном, а тем более не бил бы меня по шеям из-за такой малости, но раз уж я выдаю себя за твоего слугу, то приходится мне терпеть“.
„Кто же ты? Как твое имя?“
Борис Федорович посягал на его жизнь, затем – как он спасся и кто ему помогал, а также сколько времени он тайно скрывался здесь в Белоруссии, прежде чем поступить к нему на службу, показал ему также золотой крест, усыпанный драгоценными каменьями, и сказал, что его подарил ему крестный отец при крещении, – все, как монах Гриша Отрепьев его наставлял и учил. Затем он по московитскому обычаю упал князю в ноги и сказал: „Князь Адам Вишневецкий! Поскольку так получилось, что ты узнал, кто я такой, то я предаю себя в твою власть, делай со мной, что хочешь, не хочу я больше жить в такой нужде, если же ты мне поможешь вернуть свое, то воздается тебе с избытком, если бог мне поможет“. Князь Адам был удивлен и изумлен, а так как юноша был учтив и к тому же умен и скромен, да еще показал дорогой крест, он сразу поверил его словам, почтя за правду, что он действительно сын Грозного, попросил у него прощения за затрещину и за бранные слова, пригласил его остаться в бане и тоже помыться и не уходить, пока он сам за ним не придет. Он пошел к своей супруге и велел ей дать распоряжение по кухням, погребам, залам и комнатам сделать и приготовить все так, чтобы в этот вечер он мог угостить и принять московского царя. Его жене и всему двору это известие показалось весьма удивительным, именно то, что царь всея Руси так скоро и неожиданно прибудет к ним. Князь приказал оседлать и великолепно убрать шесть прекрасных лошадей, определил и каждой лошади слугу, одетого в нарядное платье, приказал также как можно изящней убрать свою лучшую карету, запрячь в нее шесть отличных упряжных лошадей, и все они должны были стоять во дворе, так что слуги полагали, что хозяин сам хочет куда-то ехать. Когда все было выполнено к его удовольствию, он взял с собой двоих слуг, пошел в баню, подарил своему бывшему слуге, молодому русскому царю, дорогие одежды, выказал ему много почтения, сам прислуживал ему, вывел из бани, подарил ему шесть верховых лошадей с приставленными к ним слугами, а также и седла, палаши, пищали и всевозможные принадлежности, а также княжескую карету с шестью упряжными лошадьми и кучерами и еще других слуг для ухода за его персоной и при этом попросил, чтобы его величество соблаговолил на этот раз милостиво принять столь скромный подарок от него, скромного князя, а если он сможет еще чем-либо услужить ему, то не пожалеет ни трудов, ни стараний, пусть не сомневается и ждет от него всего наилучшего. Юноша поблагодарил с большим уважением, пообещал, если Бог ему поможет, воздать за это сторицей, и с тех пор он жил по-княжески. Так как слух о молодом царе пошел повсюду и был сообщен также правящему московскому царю Борису Федоровичу (по велению которого истинный юный Димитрий был убит в детстве), он немало испугался такой новости, полагая, что такое дело не принесет ему много мира и покоя от поляков, его врагов. Поэтому он отправил в большой тайне послов к князю Адаму Вишневецкому и предложил ему в потомственное владение несколько московских крепостей и городов, расположенных на рубеже, и, кроме того, большую сумму денег, если он выдаст ему вора (den Worm). Вследствие этого предложения Бориса князь еще более утвердился в своем решении отбросить сомнения и поверить, что юноша действительно сын Грозного, раз Борис так его преследует. Он отправил посла обратно с ответом, что такого человека у него нет, и он никогда о нем ничего не слыхал и не ведал. Но так как большая сила московита и его близкое соседство наводили князя на разные мысли и он поэтому боялся быстрого неожиданного нападения, он приказал тотчас же подать себе и молодому государю карету и в сопровождении нескольких всадников уехал с ними в другой город, называемый Вишневцом, который стоял на несколько миль дальше от рубежа в глубь страны. Там он показал юноше письмо Бориса. Когда тот прочел и понял содержание, он горько заплакал, упал князю в ноги и сказал: „wolan Bochdathy“ – „волен Бог да ты. Делай со мной, что хочешь, я сейчас в твоей власти и предаюсь в твои руки“. Князь сказал, чтобы Димитрий не беспокоился, он не предаст его, именно потому он и уехал с ним из своего замка сюда, подальше от рубежа, чтобы Димитрий там (поскольку это близко к рубежу) не подвергся непредвиденному нападению и не попал в руки своих врагов, пусть он остается здесь, в Вишневце, со своими слугами, все необходимое будет ему предоставлено, а он, князь, поедет назад, и если что-либо опять услышит о Борисе, он немедля даст ему знать. Когда же Борис Федорович снова прислал гонца к князю Адаму Вишневецкому с еще более щедрыми предложениями, чем прежние, а одновременно с этим подослал и многих убийц, чтобы прикончить того, кто выдавал себя за Димитрия, князь позаботился о том, чтобы отправить Димитрия отсюда в глубь Польши, к воеводе Сандомирскому, где он точно так же был принят как сын Ивана Васильевича и был спасен от подосланных Борисом убийц».
Юрий и Марина Мнишек
Но Соловьев больше верил, что «царевич» не был родом из литовских областей, хотя, вполне вероятно, что часть жизни, позднюю, провел в Польше. По русским летописям же Григорий Отрепьев и самозванец были одним лицом. Якобы Отрепьев увидел при дворе Сандомирского воеводы его старшую дочь и был очарован ею навсегда. Марина же Мнишек тоже была очарована – возможностью вдруг стать русской царицей. Так что пылкому юноше она отказом не ответила. Тем временем отец панны Юрий Мнишек разведывал, есть ли хоть какая надежда на успех в Москве. Когда путем расспросов стало ясно, что Борис сидит на престоле непрочно, Мнишек месте с дочерью и «царевичем» отправился в Краков к королевскому двору.
«Наружность искателя Московской державы, – рассказывает Соловьев, – не говорила в его пользу: он был среднего или почти низкого роста, довольно хорошо сложен, лицо имел круглое, неприятное, волосы рыжеватые, глаза темно-голубые, был мрачен, задумчив, неловок».
«Дмитрий» обещал, тогда его повели к королю. Король тут же признал его царевичем. Он назначил юноше приличное содержание и обязал польских панов помогать в военных предприятиях. Юноша, вернувшись в Сандомир, тут же предложил свою руку красавице Марине, та предложение приняла, но Юрий Мнишек отложил свадьбу до утверждения жениха на московском престоле. С «царевича» он взял также расписку, что он обязуется:
«1) тотчас по вступлении на престол выдать Мнишку 1 000 000 польских золотых для подъема в Москву и уплаты долгов, а Марине прислать бриллианты и столовое серебро из казны царской; 2) отдать Марине Великий Новгород и Псков со всеми жителями, местами, доходами в полное владение, как владели прежние цари; города эти остаются за Мариною, хоть бы она не имела потомства от Димитрия, и вольна она в них судить и рядить, постановлять законы, раздавать волости, продавать их, также строить католические церкви и монастыри, в которых основывать школы латинские; при дворе своем Марина также вольна держать латинских духовных и беспрепятственно отправлять свое богослужение, потому что он, Димитрий, соединился уже с римскою церковию и будет всеми силами стараться привести и народ свой к этому соединению. В случае если дело пойдет несчастно и он, Димитрий, не достигнет престола в течение года, то Марина имеет право взять назад свое обещание или, если захочет, то ждет еще год».
Этого ему показалось мало, и через месяц Дмитрий дал новую расписку, что отдаст Марине в потомственное владение Смоленское и Северское княжества, исключая половину Смоленского и шесть городов из Северского, которые должны отойти королю, но для компенсации «потери» он восполнит недостачу из других прилежащих земель. Пока что Мнишек делил шкуру неубитого медведя. «Царевичу» предстояло отвоевать свое московское царство.
Движение самозванца на Москву
у «царевича» было пока небольшое, но боеспособное. С этим войском он подошел к пограничному Путивлю и потребовал сдаться законному наследнику престола. Путивль сдался.
«Когда в Москву к Борису прибыло спешное донесение об этом, он пришел в великий ужас, хорошо распознав, откуда это идет и к чему может привести, и, верно, вспомнив то, что сказал упоминавшийся выше старец о появлении звезды, стал горько жаловаться на предательство и вероломство вельмож, князей и бояр и сказал им в лицо, что это их рук дело и задумано оно, чтобы свергнуть его, в чем он и не ошибся», – пишет Буссов.
«Разговор кончился очень неприятными для него словами Марфы, что люди, которых уже нет на свете, говорили ей о спасении ее сына, об отвозе его за границу», – замечает Соловьев.
тоже не скупился на грамоты и всюду, где шли поляки, казаки и переметнувшаяся на его сторону часть русского войска, распространялись его письма к народу, в которых объяснялось, что он не самозванец, а настоящий сын Ивана Васильевича. Не зная, как бороться с «царевичем», Москва пошла даже на такой шаг: в Польшу были отправлены обличители. Один из них, Постник Огарев, вез любопытнейший документ: «В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудове монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и наконец постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кириллов Белозерский монастырь; но он с товарищами своими, попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным, ушел в Литву. И мы дивимся, каким обычаем такого вора в ваших государствах приняли и поверили ему, не пославши к нам за верными вестями. Хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены». Последняя строка этого замечательного обличения заставляла тут же усомниться, что царевич умер в детстве, и давала повод думать, что в Москве он неугоден, потому что от седьмой жены! Так что пользы от обличителей не было. Да и в самой Московии тоже уже все больше людей верило, что идет настоящий, чудом спасенный царевич! Самозванец тоже прислал свое обличение, для Бориса оно было горче горчего.
«Жаль нам, что ты душу свою, по образу Божию сотворенную, так осквернил и в упорстве своем гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что господь бог дал, но ты, в противность воли божией, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольскою помощию. Сестра твоя, жена брата нашего, доставила тебе управление всем государством, и ты, пользуясь тем, что брат наш по большей части занимался службою божиею, лишил жизни некоторых могущественнейших князей под разными предлогами, как-то князей Шуйских, Ивана и Андрея, потом лучших горожан столицы нашей и людей, приверженных к Шуйским, царя Симеона лишил зрения, сына его Ивана отравил; ты не пощадил и духовенства: митрополита Дионисия сослал в монастырь, сказавши брату нашему Феодору, что он внезапно умер, а нам известно, что он и до сих пор жив и что ты облегчил его участь по смерти брата нашего; погубил ты и других, которых имени не упомним, потому что мы были тогда не в совершенных летах. Но хотя мы были и малы, помнишь, однако, сколько раз в грамотах своих мы тебе напоминали, чтоб ты подданных наших не губил; помнишь, как мы отправили приверженца твоего Андрея Клешнина, которого прислал к нам в Углич брат наш Феодор и который, справив посольство, оказал к нам неуважение, в надежде на тебя. Это было тебе очень не по нраву, мы были тебе препятствием к достижению престола, и вот, изгубивши вельмож, начал ты острить нож и на нас, подготовил дьяка нашего Михайлу Битяговского и 12 спальников с Никитою Качаловым и Осипом Волоховым, чтобы нас убили; ты думал, что заодно с ними был и доктор наш Симеон, но по его старанию мы спасены были от смерти, тобою нам приготовленной. Брату нашему ты сказал, что мы сами зарезались в припадке падучей болезни; ты знаешь, как брат наш горевал об этом; он приказал тело наше в Москву принести, но ты подговорил патриарха, и тот стал утверждать, что не следует тело самоубийцы хоронить вместе с помазанниками божиими; тогда брат наш сам хотел ехать на похороны в Углич, но ты сказал ему, что в Угличе поветрие большое, а с другой стороны подвел крымского хана: у тебя было вдвое больше войска, чем у неприятеля, но ты расположил его в обозе под Москвою и запретил своим под смертною казнию нападать на неприятеля; смотревши три дня в глаза татарам, ты отпустил их на свободу, и хан вышел за границы нашего государства, не сделавши ему никакого вреда; ты возвратился после этого домой и только на третий день пустился за ним в погоню. А когда Андрей Клобуков перехватал зажигальщиков, и они объявили, что ты велел им жечь Москву, то ты научил их оговорить в этом Клобукова, которого велел схватить и на пытке замучить. По смерти брата нашего (которую ты ускорил) начал ты подкупать большими деньгами убогих, хромых, слепых, которые повсюду начали кричать, чтобы ты был царем; но когда ты воцарился, то доброту твою узнали Романовы, Черкасские, Шуйские. Опомнись и злостью своей не побуждай нас к большому гневу; отдай нам наше, и мы тебе, для Бога, отпустим все твои вины и место тебе спокойное назначим: лучше тебе на этом свете что-нибудь претерпеть, чем в аду вечно гореть за столько душ, тобою погубленных».
Романовы, Черкасские, Шуйские и могли быть «создателями» царевича. Борис не знал, что делать. На помощь пришел патриарх, разослав свою грамоту, как понимать события в государстве, и приказ петь молебны, чтобы отвратить божью кару. Но чем больше поминалось имя Дмитрия в церквах, тем больше народа в него верило. Шуйскому даже пришлось говорить перед толпой, что своими руками он держал мертвое тело. Но народ значительно переглядывался, мол, заставил его Борис, вот и говорит.
остались почти только его русские сторонники. Их было мало. Но тут ему повезло: на выручку пришли казацкие отряды. Обеспокоенный поражением самозванец хотел было вернуться за польскую границу, но тут стало ясно, что дело не только в самозванце. Его не выпустили и сказали, что если попробует бежать, поймают и выдадут Борису, так что лучше ему вести войско на Москву. И Дмитрий пошел. Города сдавались. Не видя выхода, Борис решил уладить дело ядом, подослал в Путивль монахов с отравой, но заговор раскрыли. А 13 апреля, неожиданно, умер сам Борис: когда он встал от стола, из ушей, рта и носа тут же хлынула кровь. Ходили слухи, что царь, боясь прихода Дмитрия, сам принял яд. После его смерти на престол был возведен его сын Федор, считавшийся законным наследником. Москвичи ему присягнули, но это уже ничего не могло изменить. Войско, в которое послали митрополита, чтобы привести к присяге новому царю, перешло на сторону Дмитрия. Это войско выступило навстречу Дмитрию к Орлу и соединилось с его частями. В Москву самозванец стал слать грамоту за грамотой, в которых, как писал Бер, —
«…объявил подробно, сколько было ему лет, когда хотели его умертвить; кто замышлял на жизнь его; кто был его спасителем, крестным отцом; как воспитывали его в Белоруссии, как помогали ему Польские вельможи, и каким образом, за несколько пред тем лет, он приезжал с Польским послом, великим канцлером Сапегою, в Москву, где видел на прародительском престоле злодея своего, Бориса».
Грамоты читали по всей Москве. В конце концов народ потребовал, чтобы Шуйский сказал правду, стоя на Лобном месте. На этот раз Шуйский сказал, что царевич спасся. Этого было достаточно: царя Федора с матерью и с сестрою вытащили из дворца, сначала заперли в старом доме Бориса под стражей, а затем мать и сына убили, а Ксению насильно постригли и заточили в монастырь.
–1606 годы)
моля о прощении за преступление клятвы по неведению:
«Когда слышим похвалу нашему преславному царю, – говорил оратор, – то разгораемся любовию к произносящему эти похвалы; мы были воспитаны во тьме и привлекли к себе свет. Уподобляяся богу, подвигнись принимать, благочестивый царь, наши мольбы и не слушай людей, влагающих в уши твои слухи неподобные, подвигающих тебя на гнев, ибо если кто и явится тебе врагом, то бог будет тебе другом. Бог, который освятил тебя в утробе матерней, сохранил невидимою силою от всех врагов и устроил на престоле царском, бог укрепил тебя и утвердил, и поставил ноги твои на камне своего основания: кто может тебя поколебать? Воздвигни милостивые очи свои на нас, пощади нас, отврати от нас праведный гнев свой».
Боярин Бельский выехал навстречу Дмитрию и крикнул народу, что истинно удостоверяет, что это спасшийся царь. Шуйский, который совсем недавно сказал народу, что Дмитрий спасся, вдруг стал распускать слухи, что этот Дмитрий – самозванец. Дмитрий отдал приказ его арестовать, но был крайне мягок – вместо того, чтобы посадить Шуйского в темницу или казнить, он просто выслал его вместе с двумя другими братьями в Галицкие пригороды, но не успели они даже доехать до места ссылки, Дмитрий решил их простить и вернул в Москву. В середине июля в Москву привезли мать царевича Дмитрия, которая прилюдно признала в нем своего сына, а 30 июля царевич венчался на царство. После этого он послал в Польшу, к невесте, дары и своего посла, который должен был привезти ее в Москву. В мае следующего года ее привезли.
«Все паны приближенные со слугами из своих дворов провожали ее на лошадях, – рассказывается в «Дневнике Марины Мнишек», – отправив вперед, в город, все возы с челядью. Сам царь тайно, только с десятком всадников, подъехал к дороге, чтобы навести порядок. Потом, возвратившись назад, приказал людям своим, каким образом они должны выезжать, а также что должны делать другие, при шатрах. Два шатра поставили у реки Москвы, под самым городом. Выстроил он также двумя рядами от шатров своих стрельцов и алебардщиков, которых должно быть было до тысячи человек. Как только провели царицу в шатер, у шатра встала тысяча конных царских гусар… Когда сошла царица к шатрам, там ее встретили от имени царя и обратились с благодарственными речами, принимая ее в свой столичный город и также радуясь ее счастливому, в добром здравии, приезду. Там же, выехав стройно и празднично, воеводы, князья, думные бояре и весь царский двор встретили царицу с обычными для своего народа церемониями. Потом подарили ей от царя карету, украшенную по бокам серебром и царскими гербами. В ту карету было запряжено 12 лошадей в яблоках, и каждую вели, держа поводья в руках. После этой встречи, сев в карету, царица въехала в город. Алебардщики и стрельцы шли около кареты с гусарской ротой и пехотой наших, служивших у приближенных пана воеводы. В голове шли паны, а «москва» ехала перед каретой. Когда царица въехала в старый город за третьи стены, там затрубили и ударили в бубны люди, которых посадили в построенном у крепости для совершения торжества по случаю ее счастливого прибытия. Продолжался этот гром довольно долго, пока она не въехала в крепость к матери царя. Тогда, не задерживаясь, царица вышла из своей кареты и встретила ее там вместе с царем. Там, у его матери, она осталась вместе с Fraucymer (то есть придворной дамой) до самой коронации и свадьбы. Потом царь уехал к себе в крепость, а все остальные разъехались по своим домам, отведенным далеко, по разным углам города».
выплатив жалованье. Тем не менее, москвичам мало нравилось, что в городе остаются шляхтичи. Не нравились и порядки, которые стал вводить новый царь, хотя это были совершенно нормальные европейские порядки.
«И на Бориса дошли до нас сильные жалобы за то, – сообщал Соловьев, – что он очень любил иностранцев, отчего распространилось пристрастие к иностранным обычаям. Легко понять, что гораздо более поводов к подобным жалобам должен был подать Лжедимитрий, человек молодой, с природою необыкновенно живою, страстною, деятельною, человек, сам побывавший на чужбине. Он ввел за обедом у себя музыку, пение, не молился перед обедом, не умывал рук в конце стола, ел телятину, что было не в обычае у русских людей того времени, не ходил в баню, не спал после обеда, а употреблял это время для осмотра своей казны, на посещение мастерских, причем уходил из дворца сам-друг, без всякой пышности; при обычной потехе тогдашней, бою со зверями, он не мог по своей природе оставаться праздным зрителем, сам вмешивался в дело, бил медведей; сам испытывал новые пушки, стрелял из них чрезвычайно метко; сам учил ратных людей, в примерных приступах к земляным крепостям лез в толпе на валы, несмотря на то, что его иногда палками сшибали с ног, давили… Сильнее всего могли оскорбляться пристрастием самозванца к чужой вере. Он принял католицизм, но из всего видно, что это принятие было следствием расчета: в Польше оно было необходимо ему для получения помощи от короля, то есть от иезуитов. Теперь, когда он уже сидел на престоле московском, ему нужно было сохранить дружеские отношения к папе, королю Сигизмунду и ко всем католическим державам… Слова самозванца о безразличии исповеданий, о возможности нового собора должны были оскорблять русских людей, заставлять их смотреть на него как на еретика, прелестника; но многие ли люди слышали подобные слова? Один из современников, смотревший на Лжедимитрия как на еретика, приписывавший ему много дурных дел, должен был, однако, признаться, что большинство было за него, что он пользовался сильною народною привязанностию…»
Но, приняв католицизм и женившись на католичке, Дмитрий вовсе не собирался переводить страну в католичество! Напротив, он потребовал у жены, чтобы она соблюдала русский православный обычай, постилась в положенные дни, ходила в храм. И когда Папа стал задавать вопросы о распространении истинной религии, Дмитрий от спора о вере уклонился. Папе оставалось только рассчитывать на саму Марину, так что в письмах к ней он непрестанно напоминал, в какой вере ей следует воспитывать будущих детей и в какую веру обращать заблудшую страну. Неожиданно оказалось, что Дмитрий и Сигизмунд сильно расходятся во мнениях. Когда новому царю напомнили, что он должен отдать Северскую землю, заключить мир с Польшей, впустить в Москву иезуитов и помочь польскому королю вернуть шведский престол, он отвечал, что Северской земли не отдаст, вернет деньгами за нее, мир с удовольствием заключит, иезуитов не пустит, а отвоевывать престол Сигизмунду не станет, тоже поможет материально. Так что, если Шуйский ожидал, что царь начнет разбазаривать земли и латинизирует страну, – этого не произошло. Следовало, значит, что-то иное придумать, на чем-то Дмитрия поймать. Он стал распространять слухи о тайных и злых умыслах, не забывая также, что Гришка Отрепьев-расстрига и есть царь Дмитрий. Когда и эти слухи принесли мало пользы, Шуйский стал готовить заговор, чтобы самозванца попросту убить. План разработали такой: переманить на свою сторону новгородские и псковские полки, которые стояли в Москве, собираясь идти на крымского хана, затем по удару колокола ворваться в Кремль с криком «Поляки бьют государя!», окружить Лжедмитрия плотной толпой и тихо убить. Накануне следовало пометить дома, где стоят поляки, и как только царь будет убит, ворваться и покончить с ними. Немцев, которые сражались за Бориса, велено было не трогать. А после цареубийства Шуйский предлагал выбрать царя из своих бояр, надеясь, что этим избранным будет именно он. Дмитрий, того не желая, сам сыграл на руку заговорщикам. Он для народной потехи решил построить в Кремле военный городок. Шуйский же распустил слух, что Дмитрий на этой потехе собирается убить русских бояр, а потом уж примется за народ и переведет всех в латинскую ересь. Этой страшной угрозе поверили.
Заговор 17 мая
«17 мая хитрые русские, – пишет Буссов, – привели в исполнение свой дьявольский замысел, который они вынашивали целый год. В третьем часу утра, когда царь и польские вельможи были еще в постели и отсыпались с похмелья, их грубо разбудили. Разом во всех церквях (каковых в Москве около 3000, и на каждой колокольне, по крайней мере, 5 или 6, а, смотря по церкви, и 10 или 12 колоколов) ударили в набат, и тогда из всех углов побежали толпами сотни тысяч человек, кто с дубинами, кто с ружьями, многие с обнаженными саблями, с копьями, или с тем, что попалось под руку… Все они бежали к Кремлю и кричали: „Кто убивает царя?“ Князья и бояре отвечали: „Поляки Когда Димитрий в постели услышал этот страшный набат и невероятный шум, он сильно испугался и послал своего верного рыцаря Петра Федоровича Басманова выяснить, что там происходит, а князья и бояре, которые несли службу в передних покоях, ответили, что они ничего не знают, верно, где-либо горит. К набату прибавились нечеловеческие крики на всех улицах, так что слышно было даже в царских покоях… Тут господин Басманов понял, что означает набат и какое совершилось предательство, схватившись за голову, он приказал немецким копейщикам держать оружие наготове и не впускать ни одного человека. Печальный пришел он назад к царю и сказал: „А chthy mney, thy, Aspodar moia, sam Winewacht!“ – „Ахти мне, ты, государь мой, сам виноват! Совершилось большое предательство, там собрался весь народ и требует, чтобы ты вышел. Ты же до сих пор никогда не хотел верить тому, что тебе почти ежедневно сообщали твои верные немцы“. Пока Басманов говорил так с царем, один боярин, который пробрался через телохранителей, пришел в спальню к царю и сказал ему дерзко, как отъявленный изменник и злодей: „Что? Еще не выспался недоношенный царь. Почему ты не выходишь и не даешь отчета народу?“ Верный Басманов схватил царский палаш и тут же в спальне отрубил вероломному боярину голову. Царь вышел в передний покой, взял у одного из дворян, Вильгельма Шварцкопфа, курляндца родом из Лифляндии, из рук бердыш, прошел в другой покой к копейщикам, показал бердыш народу и сказал: „Ja tebe ne Boris budu“ – „Я тебе не Борис буду“. Тогда несколько человек выстрелили в него и его телохранителей, так что ему снова пришлось уйти. Господин Басманов вышел на крыльцо, где стояло большинство бояр, и стал очень усердно просить, чтобы они хорошенько подумали о том, что они замышляют, отказались от подобных злых намерений и поступили так, как надлежит. Татищев, знатный вельможа, ответил ему руганью и со словами: „Что ты, сукин сын, говоришь! Так тебя рас-так, и твоего царя тоже“ – выхватил длинный нож (каковой русские обычно носят под длинной одеждой) и всадил его в сердце Басманову так, что тот на месте упал и умер. Другие бояре взяли его и сбросили с крыльца высотою в 10 сажень вниз на землю… Царь все же скрылся от них в своих внутренних покоях с 15 немцами, которые заперлись и стали у дверей с оружием в руках. Сильно перепуганный Димитрий швырнул в комнату свой палаш, стал рвать на себе волосы и, ничего не сказав, ушел от немцев в свою спальню. Русские сразу начали стрелять сквозь дверь по немцам, так что тем пришлось отойти в сторону. В конце концов русские разрубили дверь пополам топорами, и тут каждый немец предпочел бы иметь вместо своих алебард или бердышей хороший топор или мушкет. Тут они бросились в другую палату и заперлись, но царя они там не обнаружили. Он ушел из своей спальни потайным ходом, пробежал мимо царицыных покоев в каменный зал, где он со страху выпрыгнул в окно, с высоты 15 сажен, на пригорок и спасся бы, если бы не вывихнул себе ногу. Русские прошли через царские покои, отобрали у телохранителей их оружие, приставили к ним стражу, не пустили их дальше сеней, допытывались, куда девался царь, разгромили царские палаты и похитили великолепные ценности из его покоев. Князья и бояре силой вломились в комнату к царице и к ее дамам, уже полумертвым от страха и ужаса.
…Гофмейстерина, под юбкой которой спряталась царица, была старой толстой матроной, она сохранила свою честь вместе с царицей, но ее обругали такой-сякой и заставляли сказать, где царица. Она ответила: „Сегодня утром в первом часу мы проводили ее к отцу, Сандомирскому воеводе, она еще там“. Тем временем стрельцы (Strelitzen), охранявшие Чертольские ворота, увидели, что свернувший себе ногу царь лежит на пригорке, услышали, как он стонет и вскрикивает. Они подошли к нему, помогли ему встать и хотели отвести его опять в его покои… Стрельцы решили было защищать царя, так как он им многое пообещал, если они его спасут, и поэтому даже застрелили одного или двух бояр, но их скоро осилили, так что они ничего больше не могли поделать… Князья и бояре отнесли его назад в его покои, столь богатые и великолепные прежде, а теперь безобразно разрушенные и разгромленные. Там, в сенях стояли некоторые из его телохранителей (охраняемые стражей и без оружия) и очень горевали. Он так на них взглянул, что слезы потекли у него по щекам, протянул одному из них руку, но не смог вымолвить ни слова… В этом покое они разыграли с бедным Димитрием действо о муках страстных нисколько не хуже, чем евреи с Иисусом Христом. Один дергал и щипал его сзади, другой – спереди, содрали с него царское платье и надели на него грязный кафтан пирожника (eines Pirossnicken), один говорил другому: „Eto zayr pfse Russi“ – „Смотрите, каков царь всея Руси“, другой говорил: „Такой царь есть у меня дома на конюшне“, третий говорил: „Я могу царю…“, четвертый ударил его по лицу и спросил: „Эй, ты, сукин сын, кто ты такой? Кто твой отец? Откуда ты родом?“ Он ответил: „Всем вам известно, что я ваш венчанный царь, сын Ивана Васильевича, спросите мою мать в монастыре, или отведите меня на Лобное место и дайте мне говорить“. Тут выскочил со своим ружьем один купец по прозвищу Мюльник и сказал: „Нечего давать оправдываться еретикам, вот я благословлю (Plaslabith) этого польского свистуна“, – и с этими словами он выстрелил и ранил его. Старый изменник Шуйский разъезжал по Кремлю и без стеснения кричал черни, чтобы они потешились над вором (mit dem Worn). Тогда каждому захотелось проникнуть в покои, чтобы поглумиться над раненым Димитрием. Но там места больше не было, поэтому они столпились снаружи и спрашивали: „Что хорошего сказал польский скоморох (scammaroth)?“ А те отвечали: „Признался, что он не истинный Димитрий“ (чего он, однако, не делал, а говорил, что он сын Ивана Васильевича). Тогда они завопили во все горло свое „Crucifige“ (Распните его): Бей его! Не оставляйте его в живых и т. п. Князья и бояре выхватили свои сабли и ножи, один ударил его по голове спереди, другой, наоборот, сзади опять по тому же месту, так что у него выпал из головы кусок шириною в три пальца и остался висеть на одной только коже, третий рубанул ему по руке, четвертый по ноге, пятый проткнул ему насквозь живот. Другие вытащили его за ноги из палат на то же крыльцо, на котором был заколот и сброшен вниз его верный рыцарь Петр Басманов (как рассказывалось выше), а отсюда они сбросили его вниз, приговаривая: „Вы были дружными братьями в жизни, так не отличайтесь друг от друга и в смерти “. Так внизу в грязи валялся гордый и отважный герой, который еще вчера восседал в большом почете и своею храбростью прославился во всем свете. Так свадебное ликование на девятый день после бракосочетания превратилось для жениха, для невесты и для всех свадебных гостей в великое горе. Поэтому всякому следует остерегаться ездить на такие свадьбы, как московская и парижская. Этот Димитрий царствовал без трех дней 11 месяцев».
Трупы царя и Басманова вытащили через Спасские ворота на Красную площадь и призвали Марфу, спрашивая, ее ли это сын Дмитрий. «Вы бы спрашивали меня об этом, когда он был еще жив, теперь он уже, разумеется, не мой», – ответила Марфа, породив загадку для историков, некоторые из коих и сегодня склоняются к мнению, что угличский царевич был чудесно спасен. В течение трех дней трупы были выставлены на всеобщее обозрение: на лицо царя надели маску и положили рядом дудку и волынку, а тело Басманова бросили внизу на скамью. Потом трупы все же погребли, но позднее, когда среди народа пошли слухи, что сильные морозы стоят из-за колдовства расстриги, его тело снова вырыли, сожгли, зарядили прах в пушку и выстрелили в сторону, откуда он пришел. Царем после Дмитрия был избран Василий Шуйский.
«На этом избрании было очень мало бояр и народа, – говорится в «Дневнике Марины Мнишек», – без позволения всех избрав, царя сразу представили миру. Он сразу прислал к пану воеводе, чтобы тот ни о чем не тревожился, заверяя его, что все будет хорошо. В конце мая, когда уже разослали по всем государствам известие о новом царе, начали съезжаться и приносить ему присягу».
Марину же, не зная, что с ней делать, держали в крепости.
Царь Василий Шуйский (1606–1610 годы)
– о том, кто такой был убитый Дмитрий, – сначала от имени бояр и дворян, матери царя, затем от своего имени. Причем, Шуйский упирал на то, что Дмитрий замыслил погубить московское государство и якобы в его покоях были обнаружены секретные бумаги.
«Легко можно представить, – говорит Соловьев, – какое впечатление должны были произвести эти объявления Шуйского, царицы Марфы и бояр на многих жителей самой Москвы и преимущественно на жителей областных! Неизбежно должны были найтись многие, которым могло показаться странным, как вор Гришка Отрепьев мог своим ведовством и чернокнижеством прельстить всех московских правителей? Недавно извещали народ, что новый царь есть истинный Димитрий; теперь уверяют в противном, уверяют, что Димитрий грозил гибелью православной вере, хотел делиться с Польшею русскими землями, объявляют, что он за это погиб, но как погиб? – это остается в тайне; объявляют, что избран новый царь, но как и кем? – неизвестно: никто из областных жителей не был на этом собрании, оно совершено без ведома земли; советные люди не были отправлены в Москву, которые, приехав оттуда, могли бы удовлетворить любопытству своих сограждан, рассказать им дело обстоятельно, разрешить все недоумения. Странность, темнота события извещаемого необходимо порождали недоумения, сомнения, недоверчивость, тем более что новый царь сел на престол тайком от земли, с нарушением формы уже освященной, уже сделавшейся стариною. До сих пор области верили Москве, признавали каждое слово, приходившее к ним из Москвы, непреложным, но теперь Москва явно признается, что чародей прельстил ее омрачением бесовским; необходимо рождался вопрос: не омрачены ли москвитяне и Шуйским? До сих пор Москва была средоточием, к которому тянули все области; связью между Москвою и областями было доверие ко власти, в ней пребывающей; теперь это доверие было нарушено, и связь ослабела, государство замутилось; вера, раз поколебленная, повела необходимо к суеверию: потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему, особенно когда стали приезжать в области люди, недовольные переворотом и человеком, его произведшим, когда они стали рассказывать, что дело было иначе, нежели как повещено в грамотах Шуйского. Тут-то в самом деле наступило для всего государства омрачение бесовское, омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным».
Новый царь был внешне непривлекательным, малорослым, старым, хотя и весьма ученым человеком. К тому же он был жаден, верил в доносы и колдовство. Патриархом при нем стал бывший казанский митрополит Гермоген, обличитель латинства царя Дмитрия, он был жесток, груб, строг, верил в доносы и не отличал правды ото лжи. В то же время патриарх истово защищал Шуйского как царя венчанного. Шуйский от этой защиты больше проигрывал, чем выигрывал: патриарха не слишком-то любили. Вступая на престол, Шуйский сделал одну большую ошибку, обещая держать совет с боярами и не наказывать за вину отцов, в глазах тогдашнего общества такое обещание было сродни признанию в полном бессилии. Во всяком случае, на Шуйского как на царя смотрели немногие, он для них оставался просто большим боярином. Но, тем не менее, свернуть Шуйского так же, как Дмитрия, никто не решался. Тогда был придуман новый самозванец, чудом воскресший царь Дмитрий, он же чудом спасшийся угличский царевич. Он появился практически сразу, как был убит первый Дмитрий. Главная причина, почему люди могли поверить в спасение царя, очень проста: они видели обезображенный труп, в котором было невозможно признать царя. Соловьев говорит:
«…одному французскому купцу показалось, что на трупе Лжедимитрия остались ясные знаки густой бороды, уже обритой, тогда как у живого царя не было бороды; тому же французу показалось, что волосы у трупа были длиннее, чем у живого царя накануне; комнатный слуга убитого Лжедимитрия, поляк Хвалибог, клялся, что труп, выставленный на Красной площади, нисколько не походил на его прежнего господина: лежал там, говорил он, какой-то малый, толстый, с бритым лбом, с косматою грудью, тогда как Димитрий был худощав, стригся с малыми по сторонам кудрями по обычаю студенческому, волос на груди у него не было по молодости лет. Маска, надетая на лицо Лжедимитрия, также была поводом к толкам, что тут скрывалась подстановка, и вот молва росла более и более».
К тому же, если даже москвичи не были уверены, что на всеобщее обозрение выставлен труп царя, то жители отдаленных областей были уверены, что царь снова спасся. Если спасся один раз, то почему бы и не во второй? Шуйский не знал, что делать. Он затребовал привезти из Углича тело покойного царевича, чтобы раз и на всегда доказать, что царевич мертв уже много лет.
«Дневнике Марины Мнишек» об этом сказано так:
«Привезли в Москву мертвое тело, сделав вид, что это тело Дмитрия, которого Борис в двухлетнем возрасте приказал убить два десятка лет назад. А здесь был свежий труп. С великим обрядом проводили тело в церковь, в которой хоронят московских царей. Там надолго встали. Торжество, церемония, крестный ход со звонами возвещали о больших чудесах, творившихся около того тела. Наняли мужика, который притворился слепым, как мы узнали об этом, и когда его подвели к гробу, прозрел. Но другим – хромым, немощным – никому не помогало. Эти уловки и плутовство, которыми чернь ослепляли, продолжались до следующего дня».
Лжедмитрий Второй
Случился и еще один казус: князь Шаховской стащил во время смуты из дворца государственную печать, а Шуйский предал его опале за преданность
– откуда начиналось, туда и пришло. Второй «Дмитрий» по фамилии Молчанов не преминул там появиться. Однако он не желал играть эту роль дальше и думал, кто бы мог стать новым «Дмитрием». Шуйский же вовсе пал духом, он не знал, что говорить народу и даже – как с ним говорить. Так что однажды, видя всеобщее волнение, он просто вышел к народу, снял с себя царскую шапку, отдал боярам вместе с царским посохом и сказал, что не просил, чтобы его избирали царем, и если избрали и больше не хотят, то могут и низложить. На это бояре промолчали. Так что он снова забрал шапку с посохом и потребовал казни виновных. Тут началось всеобщее оживление, тут же выдернули пятерых человек из толпы, высекли кнутом и куда-то сослали. Но Шуйский чувствовал, что такое проявление «преданности» ненадолго. В Путивле между тем объявился бывший холоп князя Телятевского Иван Болотников, который добирался через Польшу на родину, будучи проданным в галерное рабство. Болотников очень понравился Шаховскому, тот назначил Болотникова воеводой. Войска, над которым его поставили, практически не было, но Болотников быстро набрал под знамя «царевича Дмитрия» весь разбойный элемент, который в большом количестве бродил по южным окраинам. Скоро восстал весь юг. Правительственные войска, высланные для усмирения бунта, были наголову разбиты. Взбунтовались Тула, Венев и Кашира. Рязанское княжество подняли воевода Сунбулов и дворянин Ляпунов. Орел, Смоленск и Калуга встали за нового Дмитрия. Поднялись Астрахань, Пермь и Вятка.
«войско» набрал Болотников, бежали в Москву. Кое-как с Болотниковым удалось справиться. Но юг все равно лихорадило. Чтобы спасти положение, Шуйский совместно с Гермогеном разослали новые «грамотки». Теперь в них говорилось, что царевича Дмитрия убили в Угличе изменники. Народ, конечно, верил многому, что говорилось от лица власти, но ведь совсем недавно Шуйский с патриархом объявляли, что царевич сам «накололся» на ножичек! Народ недоумевал. Тут снова, как при Борисе, страшного Болотникова в Москве решили извести ядом, только посланный для этой цели немец Фидлер, явившись в Калугу, этот яд отдал самому Болотникову. Мятежники тем временем засели в Туле. Шуйский решил сам вести войско на Тулу, осажденные писали отчаянные письма в Польшу, воеводе Мнишеку. Тут-то и появился человек, который назвал себя спасенным Дмитрием. Соловьев говорит, что доподлинно неизвестно, кто это был: то ли Веревкин, попов сын, то ли попович Дмитрий из Москвы, то ли вовсе сын князя Курбского, то ли какой-то дьяк, то ли учитель Иван, то ли жид, то ли сын стародубского служилого. Единственное, о чем писали достоверно, что наружностью он не похож на первого Дмитрия и очень хорошо знает священное писание. В Стародуб он пробрался из белорусского Пропойска. Из Стародуба этот новый Дмитрий послал в Путивль объявить, что царь Дмитрий жив и вернулся. В Путивле поверили и вернули посланника вместе со своими представителями в Стародуб. Неохотно «Дмитрий» сознался, что он царь. Радость была безграничная. Тула тем временем сдалась. Но только Шуйский этому обрадовался, «Дмитрий» взял Козельск, а затем и Ор ел. Весной он разбил царское войско под Волховом. Он взял Калугу, Можайск, Звенигород, все ближе и ближе подходя к Москве. В июне он и впрямь подошел к самой Москве – стан «Дмитрия» находился в Тушине. На помощь ему из Польши пришло войско Сапеги. Узнав, что Марина с отцом отпущена назад в Польшу, он велел догнать поляков и привезти Марину в стан. Осенью Марину привезли. «Рассказывают, что, подъезжая к Тушину, Марина была чрезвычайно весела, смеялась и пела. Но вот на осьмнадцатой миле от стана подъезжает к ее карете молодой польский шляхтич и говорит ей:
«Марина Юрьевна! Вы веселы и песенки распеваете; оно бы и следовало вам радоваться, если б вы нашли в Тушине настоящего своего мужа, но вы найдете совсем другого». Веселость Марины пропала от этих страшных слов, и плач сменил песни», – приводит Соловьев одно из свидетельств.
Но как бы то ни было, Марина признала «Дмитрия», признал его и Юрий Мнишек, правда, ему было обещано Северское княжество и 300 000 рублей. В Польше между тем даже сочинили наказ для «Дмитрия», как ему следует распорядиться землями и как ими управлять. Однако к осени Москва так и не была взята, и тушинцы возвели укрепленный городок. Так образовались два царя: Шуйский в Москве и «Дмитрий» в Тушине. Страна разделилась на тех, кто за Шуйского, и на тех, кто за «Дмитрия», которого в Москве называли не иначе чем тушинским вором. Впрочем, в Москве вовсе не было спокойно. Несколько раз царя Шуйского пытались низложить. Но оказалось, что «свести» с царства не проще, чем «посадить»: для этого народ требовал согласия всей земли. Таковая процедура была и вовсе внове, и никак не разработана. Попытка убить Шуйского тоже провалилась: его убийцы были схвачены. Шуйский же испробовал против тушинцев такой маневр: надеясь, что поляки уйдут из-под Москвы, он предложил взамен выдать всех пленных. Поляки отказались. На сторону Шуйского встали шведы, послав пятнадцатитысячное войско и сообщение такого характера:
«Вы так часто меняете великих князей, что литовские люди вам всем головы разобьют: они хотят искоренить греческую веру, перебить всех русаков и покорить себе всю Русскую землю. Как вам не стыдно, что вы слушаете всякий бред и берете себе в государи всякого негодяя, какого вам приведут литовцы!»
Сигизмунд тоже объяснял… защитой греческой веры и тем, что «…по смерти последнего Рюриковича, царя Феодора, стали московскими государями люди не царского рода и не по божию изволению, но собственною волею, насилием, хитростию и обманом, вследствие чего восстали брат на брата, приятель на приятеля, что многие из больших, меньших и средних людей Московского государства и даже из самой Москвы, видя такую гибель, били челом ему, Сигизмунду, чтоб он, как царь христианский и наиближайший родич Московского государства, вспомнил свойство и братство с природными, старинными государями московскими, сжалился над гибнущим государством их».
самозванца. Перепуганный «Дмитрий» бежал на навозных санях из лагеря, переодевшись в мужицкое платье. Оставшиеся в Тушине русские примкнули после переговоров к полякам: теперь под Москвой стояла своего рода «партия Сигизмунда». Тушинцы сговорились о возведении на московский престол королевича Владислава (впрочем, Сигизмунд думал устроиться на нем сам), сохранении при этом православия, но также и устроения латинских соборов, более свободном законодательстве. По сути, речь шла о создании федеративного государства. Судьба «законной» королевы Марины при этом вовсе не учитывалась. Венчанная на царство, она теперь скиталась по лагерю и умоляла помочь бежавшему «Дмитрию». Марина и сама бежала к «мужу», в Калугу, но почему-то оказалась у Сапеги в Дмитрове. В марте 1610 года Рожинский поджег тушинские укрепления, и польские отряды ушли к Смоленску и Волоколамскому монастырю. А русские тушинцы разделились: одни примкнули к «вору» в Калуге, другие вернулись в Москву. 12 марта Скопин-Шуйский с войском шведов вошел в Москву. Через месяц совершенно неожиданно этот полководец умер с теми же симптомами, что были отмечены у Годунова. Василия Шуйского тут же заподозрили в отравлении. Якобы чашу с ядом ему поднесла жена Дмитрия Шуйского. С этого момента для него все пошло прахом. В Москву с Рязани явился отряд Ляпунова, и Василию было сказано прямо: из-за тебя льется кровь христианская. На Лобном месте собралась толпа, и было решено: свести Шуйского с царства, сказать об этом послали князя Воротынского. Временно управлять страной стали бояре, именно им народ целовал крест:
«Все люди били челом князю Мстиславскому с товарищи, чтобы пожаловали, приняли Московское государство, пока нам бог даст государя».
– сначала хотели из своей среды, затем все же сошлись на Владиславе. В то же время на Москву пошел «Дмитрий», вместе с ним была и Марина. Москва тут же присягнула Владиславу, следом – другие города. Но Суздаль, Владимир, Юрьев, Галич и Ростов хотели в цари «вора»: по православным убеждениям они были согласны только на русского царя. И хотя Сигизмунд поспешил объявить, что вместо Владислава будет править он, в Москве этого боялись меньше, чем возвращения «Дмитрия». Войско Мстиславского поступило под командование гетмана Жолкевского. Самозванца удалось отогнать. Гетман Жолкевский троих Шуйских сразу же выслал в Литву – чтобы смуты в государстве московском не делали. С «вором» тоже разрешилось само собой – «Дмитрий» приказал утопить касимовского царя, за это глава татарской стражи убил «Дмитрия». Но Марина успела за это время родить наследника, он и был объявлен в некоторых восставших волостях новым царем!
Русское ополчение (1610–1612 годы)
Но как только угроза «лживого царя» миновала, отпала необходимость и в Сигизмунде. Теперь возникли новые настроения: выбрать своего, православного царя. Смоленцы пугали якобы вызнанными подробностями сейма, что там решено:
«Вывесть лучших людей, опустошить все земли, владеть всею землею Московскою».
немцев и прочих иноземцев он ненавидел не меньше, чем «Дмитриев». Не удивительно, что ополчение собиралось под эгидой церкви. Московские бояре пуще поляков боялись этого нового ополчения, не удивительно, что они призвали Гермогена и просили его отписать в волости, чтобы народ успокоился и разошелся.
«Напишу, – пообещал Гермоген боярину Салтыкову, – если ты, изменник, вместе с литовскими людьми выйдешь вон из Москвы; если же вы останетесь, то всех благословляю помереть за православную веру, вижу ей поругание, вижу разорение святых церквей, слышу в Кремле пение латинское и не могу терпеть».
– Трубецкой, Заруцкий и Ляпунов – стали своего рода временным правительством. Но это был не конец. Земля все так же делилась на тех, кто за Владислава, кто за Маринкиного сына, кто за выборного царя. Казаки были за «воренка». Так что теперь уже не Гермоген, а новое временное правительство рассылало грамоты по всей земле, чтобы гнать поляков и шведов против Владислава и тем паче Сигизмунда. Одного из этих вождей, Ляпунова, по навету убило его же казачье войско. Началась новая смута. С сильным казачьим и разбойным уклоном. Новгород присягнул шведскому королевичу. Псков выставил своего самозванца, местного царевича Дмитрия. Московское царство разваливалось на глазах. Бояре, перепуганные восставшей чернью, заперлись в Кремле и звали на помощь Сигизмунда. Гермоген сидел в тюрьме (где и умер). Новые грамоты, призывающие взять Москву, отбить ее у бояр, перебить поляков и установить православное правление, пошли из Троицкого монастыря, от Дионисия и Авраамия Палицына. Лидерами нового ополчения стали нижегородский торговец мясом Минин и князь Пожарский, который был плохим начальником над войском, но лучшего не нашлось.
«Мы, всякие люди Нижнего Новгорода утвердились на том и в Москву к боярам и ко всей земле писали, что Маринки и сына ее, и того вора, который стоит под Псковом, до смерти своей в государи на Московское государство не хотим, точно так же и литовского короля», – писало в своих грамотах это ополчение.
и Кремль с изнемогавшими от голода поляками, которые просидели в осаде с прошлого, 1611 года. Под Москвой ополчение включило в себя и казачье войско, коего москвичи боялись даже больше, чем поляков. Король Сигизмунд пробовал пойти на вырезавшую его сограждан Москву, но был отбит, после чего ушел в Польшу. Шведы, которых бояре сами позвали, тоже вернулись на родину. В самой Москве было решено созвать Земский собор и заняться выборами нового царя – «гулявшие» в столице казаки вынуждали начать выбор как можно скорее. С этим Земским собором и закончилась Смутная эпоха.