Царь Федор Иоаннович (1584–1598 годы)
Феодор Иоаннович никогда не готовился быть царем, он для этого попросту был непригоден. Если старший Иван был умен, хотя отличался тем же норовом, что и отец, и пугал своим характером приближенных людей, то Федор был кроток, но умом слаб.
«Феодор был небольшого роста, – дает его портрет Соловьев, – приземист, опухл; нос у него ястребиный, походка нетвердая; он тяжел и недеятелен, но всегда улыбается. Он прост, слабоумен, но очень ласков, тих, милостив и чрезвычайно набожен. Обыкновенно встает он около четырех часов утра. Когда оденется и умоется, приходит к нему отец духовный с крестом, к которому царь прикладывается. Затем крестовый дьяк вносит в комнату икону святого, празднуемого в тот день, перед которою царь молится около четверти часа. Входит опять священник со святою водою, кропит ею иконы и царя. После этого царь посылает к царице спросить, хорошо ли она почивала? И чрез несколько времени сам идет здороваться с нею в средней комнате, находящейся между его и ее покоями; отсюда идут они вместе в церковь к заутрене, продолжающейся около часу. Возвратясь из церкви, царь садится в большой комнате, куда являются на поклон бояре, находящиеся в особенной милости. Около девяти часов царь едет к обедне, которая продолжается два часа; отдохнувши после службы, обедает; после обеда спит обыкновенно три часа, иногда же – только два, если отправляется в баню или смотреть кулачный бой. После отдыха идет к вечерне и, возвратясь оттуда, большею частию проводит время с царицею до ужина. Тут забавляют его шуты и карлы мужеского и женского пола, которые кувыркаются и поют песни: это самая любимая его забава; другая забава – бой людей с медведями. Каждую неделю царь отправляется на богомолье в какой-нибудь из ближних монастырей. Если кто на выходе бьет ему челом, то он, избывая мирской суеты и докуки, отсылает челобитчика к большому боярину Годунову».
– Борису. Такое положение Бориса возникло еще при самом Иване Васильевиче, приблизившем к себе этого человека. Годунов не был знатного рода, но он казался царю услужливым и способным, тем более что был женат на одной из дочерей другого верного товарища, которому Иван доверял, – Малюты Скуратова. Федора женили на сестре Годунова Ирине.
Передача власти Федору прошла без особых потрясений. Он был законным наследником. Однако сразу же, той же ночью, после смерти Ивана, сторонники Федора, боясь, что на стол помимо небогатого умом Федора могут возвести младенца Дмитрия, захватили всех родных последней жены царя, разослали их по разным городам, отобрали дома, кого-то отправили в темницы, кого-то под надзор, а Марию Нагую, с мамкой, челядью и царевичем, увезли в далекий Углич. Поскольку особенно за Дмитрия ратовал Богдан Бельский, то этого предприимчивого боярина противники осадили в Кремле. Вельскому инкриминировали агитацию в пользу младенца-Дмитрия, покушение на жизнь и здоровье Федора и даже смерть самого Ивана, которого Бельский как бы отравил. Распустили слух, что этот Бельский желает и вовсе извести всех бояр, а сам сесть вместо царя. Народ эти слухи очень возбуждали, так что простой люд вместе с ратниками бросился штурмовать Кремль, едва успели закрыть перед разъяренной толпой ворота. Толпа не расходилась. Подошли братья Ляпуновы, Кикины – боярские дети, повернули пушку и хотели выбить Спасские ворота ядром.
«Тогда, – говорит Соловьев, – царь Феодор выслал к народу бояр, князя Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича Юрьева и двоих дьяков, братьев Щелкаловых, велел уговаривать народ милостиво, что возмутил его кто-нибудь не по делу, хотя пролития крови христианской, и расспросить, что их приход в город и на кого? На этот вопрос в народе раздался крик: «Выдай нам Богдана Бельского: он хочет извести царский корень и боярские роды». Тогда царь велел объявить народу, что Богдана Вельского он велел сослать в Нижний Новгород; и народ, слыша слова государевы и видя всех бояр, разошелся по домам. По другим известиям, в народе ходили слухи, что Бельский прочит царство Московское советнику своему Борису Годунову и что заводчиками Смуты были рязанцы Ляпуновы и Кикины, по внушению князей Шуйских. Наконец, по одному известию, поводом к Смуте было следующее обстоятельство: между боярами были две стороны: к одной принадлежали: князь Мстиславский, Шуйский, Голицын, Романов, Шереметев, Головин; к другой – Годуновы, Трубецкие, Щелкалов; Богдан Бельский хотел быть больше казначея, Петра Головина, и за Петра стал князь Мстиславский, а за Богдана – Годунов; Вельского хотели убить до смерти, и едва ушел он к царице; в это время один сын боярский выехал из Кремля на торг, начал скакать и кричать, что бояр Годуновых побивают до смерти; народ взволновался и двинулся к Кремлю; увидевши, что Кремль заперт, всколебался еще сильнее и стал придвигать пушки к воротам; тогда бояре помирились, выехали и уговорили народ разойтись. По некоторым известиям, в этом деле было убито 20 человек и около 100 ранено».
Сам Бельский, боясь народного гнева, поспешил удалиться от дел.
Как бы то ни было, после этой краткой вспышки негодования все успокоилось. В Москву из других волостей и городов стали приходить посланцы, которые со слезами на глазах просили Федора стать царем и поскорее венчаться на царство по закону. Все это были именитые люди, своего рода депутации. 31 мая Федора венчали по всем правилам, а митрополит Дионисий произнес братолюбивую проповедь.
Все плакали.
В первые два года нового царствования за Федора управлял боярин Никита Романович, но он был уже немолод и болен, все чаще доверял он государственные дела Борису Годунова. Так что после смерти этого боярина его место сразу же занял Борис. Многие таким положением дел были недовольны. Неудивительно, что между Годуновым и желающими управлять за Федора разгорелась нешуточная борьба. Москва разделилась на две партии: одни хотели Годунова, другие – Шуйских. На стороне Шуйских были князь Иван Федорович Мстиславский, Воротынские, Головины, Колычевы и московская чернь. На стороне Годунова – некоторые князья и бояре, но в основном его желала видеть во главе государства служилая прослойка. Между противниками регента образовался заговор. Мстиславский собирался дать большой пир, на котором Бориса и должны были убить. Но заговор был разоблачен, так что —
«…Мстиславский был схвачен и пострижен в Кириллове монастыре; Воротынских, Головиных и многих других схватили и разослали по городам, некоторых заключили в темницы; один из Головиных, Михайла, услыхав об опале родичей, ушел из своей медынской отчины в Литву к Баторию».
Шуйские так хитро вели свою политику, что после расправы над заговорщиками никак не пострадали. Однако Борис знал, что все московские простолюдины и купцы на стороне Шуйских. Этим раздором больше всех был обеспокоен митрополит Дионисий, решив примирить обе партии, он призвал к себе Бориса и Шуйских и уговорил их держать между собою мир. Соперники вынуждены были помириться, о чем, выходя из Грановитой палаты, Иван Шуйский и объявил купцам. В ответ купцы сказали ему:
«Помирились вы нашими головами: и вам от Бориса пропасть, да и нам погибнуть».
Ночью же двое из недовольных купцов были схвачены и исчезли в неизвестном направлении. Соловьев отмечает интересную деталь: во времена Грозного значительно усилилась роль простого народа в делах государственных: царь, «враждуя к боярам, поднял значение горожан московских». Прежде такие вольности себе позволяли лишь свободные новгородцы и псковичи, теперь открытое недовольство высказывали москвичи – народ куда как более покорный и спокойный. Однако, хоть Борис и победил, Шуйские не сдавались. Они решили уговорить Федора развестись с сестрой Годунова, от которой у того так все и не было ребенка. Митрополит, к которому обратились за поддержкой, согласился, надеясь таким образом уменьшить влияние Бориса при царе. Но Годунов вовремя узнал о планах противников. В свою очередь он тоже стал уговаривать митрополита не начинать разводного процесса. Дело о неплодности Ирины он повернул так, что будто бы эта невозможность родить наследника была не бедой, а благом для государства: ведь в Угличе жил младший сын Ивана Васильевича, и если у царя будет наследник, то может начаться междоусобная война между дядей и племянником. Митрополит подумал и согласился с Борисом – усобицы он не хотел. Но Борис решил твердо, что с Шуйскими нужно разобраться. Средство к этому было известное – донос. Людей Шуйского научили, что нужно сказать, чтобы их господа оказались в темнице, те так и поступили.
«Вследствие этого в 1587 году Шуйских перехватали; – говорит Соловьев, – князя Ивана Петровича схватили на дороге, когда он ехал в свою суздальскую вотчину; вместе с Шуйскими схватили друзей их, князей Татевых, Урусовых, Колычевых, Бакасывых и других; людей их пытали разными пытками и много крови пролили; пытали крепкими пытками и гостей московских, Феодора Нагая с товарищами, и на пытках они ничего не сказали. По окончании следствия князя Ивана Петровича Шуйского сослали в отчину его, село Лопатничи, с приставом, из Лопатнич отправили на Белоозеро и там удавили; князя Андрея Ивановича Шуйского сослали в село Воскресенское, оттуда – в Каргополь и там удавили; князя Ивана Татева сослали в Астрахань, Крюка-Колычева – в Нижний Новгород, в тюрьму каменную, Бакасывых и других знатных людей разослали по городам, а гостям московским, Феодору Нагаю с шестью товарищами, в Москве на пожаре отсекли головы, других торговых людей заключили в тюрьмы, некоторых разослали по городам на житье».
Сам историк сомневался в полной достоверности этих сведений, однако опала была, поскольку послам, идущим в иностранные государства, наказывалось на вопрос, что случилось с Шуйскими и их людьми, отвечать так:
«Государь князя Ивана Петровича за его службу пожаловал своим великим жалованьем, дал в кормленье Псков и с пригородами, с тамгою и кабалами, чего ни одному боярину не давал государь. Братья его, князь Андрей и другие братья, стали пред государем измену делать, неправду, на всякое лихо умышлять с торговыми мужиками, а князь Иван Петрович им потакал, к ним пристал и неправды многие показал пред государем. То не диво в государстве добрых жаловать, а лихих казнить. Государь наш милостив: как сел после отца на своих государствах, ко всем людям свое милосердие и жалованье великое показал; а мужики, надеясь на государскую милость, заворовали было, не в свое дело вступились, к бездельникам пристали; государь велел об этом сыскать, и, которые мужики воры такое безделье учинили, тех пять, или шесть, человек государь велел казнить; а Шуйского князя Андрея сослал в деревню за то, что к бездельникам приставал, а опалы на него никакой не положил; братья же князя Андрея, князь Василий, князь Димитрий, князь Александр и князь Иван, в Москве; а князь Василий Федорович Скопин-Шуйский, тот был на жалованье на Каргополе, и теперь, думаем, в Москве; боярин князь Иван Петрович поехал к себе в отчину новую, в государево данье, на Кинешму: город у него большой на Волге, государь ему пожаловал за псковскую осаду; а мужики, все посадские люди теперь по-старому живут».
– мужики? Но слыханное ли дело, чтобы мужики осаждали? А ворота потому сторожат, что такое это дело обычное, городское, чтобы сторожа стояли при воротах. Когда послам точно указывается, что говорить, а чего не говорить, историкам сразу ясно, что события развивались ровно наоборот. Впрочем, и западным странам было тоже понятно, что послы не говорят правды.
ему дела так, что виновниками распри получались митрополит Дионисий и Варлаам, царь с легкостью согласился заточить их в новгородских монастырях, а митрополитом был назначен Иов, верный союзник Бориса. После такой победы над соперниками желающих обвинять Бориса или устранять его от управления страной больше не осталось. Годунов прочно занял высшую должность при царе – он именовался конюшим и главным вельможным боярином, наместником Казанского и Астраханского царства. Иноземные послы знали точно, что по всем государственным делам следует обращаться не к царю, а к его шурину. Иными словами, фактически при Федоре страной управлял Борис, хотя он и не назывался царем.
Летописец, рассказывая о печальной судьбе Бориса, говорил о нем такими словами:
«…Он цвел благолепием, видом и умом всех людей превзошел; муж чудный и сладкоречивый, много устроил он в Русском государстве достохвальных вещей, ненавидел мздоимство, старался искоренять разбои, воровства, корчемства, но не мог искоренить; был он светло душен и милостив и нищелюбив; но в военном деле был неискусен. Цвел он, как финик, листвием добродетели, и если бы терн завистной злобы не помрачал цвета его добродетели, то мог бы древним царям уподобиться. От клеветников изветы на невинных в ярости суетно принимал и поэтому навел на себя негодование чиноначальников всей Русской земли: отсюда много напастных зол на него восстали и доброцветущую царства его красоту внезапно низложили».
Но это случилось позже: пока Федор был жив, Борис был спокоен за свое будущее.
московита, а не шведа. Но посольство не могло ни заплатить денег, которые ждали польские паны, ни обещать соблюдения свобод, что в Польше с Литвой, что и по ту сторону границы, ни показать хотя бы этого будущего короля, а когда зашел вопрос о перемене веры Федором с православной на латинскую, вопрос тут же совсем разладился. На польский трон взошел Сигизмунд, с надеждой присоединения Литвы было покончено. Для Литвы, вероятно, к ее огромному счастью.
Смерть царевича Дмитрия в Угличе (1591 год)
Впрочем, эта карта соединения земель, как мы увидим очень скоро, будет разыгрываться не только со стороны московского государства, но и с противоположной, польской стороны.
Между тем, верша государственные дела, Борис Федорович, конечно, не мог не задумываться о своем будущем. Пока Федор был жив, это будущее было чистым и светлым. При наследнике Федора, если бы он существовал, это будущее тоже было бы спокойным – по крайней мере, до совершеннолетия. Но беда в том, что Федор был слаб здоровьем, сына у него не было, зато подрастал угличский брат от другой матери.
«Димитрий рос при матери и ее родственниках, Нагих, – поясняет Соловьев, – понятно, какие чувства эти опальные Нагие питали к людям, подвергнувшим их опале, с какими чувствами дожидались прекращения своих бедствий, своего изгнания, в каких чувствах к Годунову и к людям ему близким воспитывали ребенка, который не умел скрывать этих чувств. За будущее должен был бояться не один Годунов, за будущее должны были бояться все те люди, которые были обязаны выгодами положения своего Годунову и лишались всего с его падением, а таких людей было очень много; наконец, за будущее должны были бояться те люди, которых судьба хотя и не была тесно соединена с судьбою Годунова, но по совету которых Димитрий подвергся изгнанию, а к этим людям принадлежали все начальнейшие российские вельможи».
царевича Дмитрия летописцами (которые всю вину возлагают на Бориса) представлено в таком виде:
«Сначала хотели отравить Димитрия: давали ему яд в пище и питье, но понапрасну. Тогда Борис призвал родственников своих, Годуновых, людей близких, окольничего Клешнина и других, и объявил им, что отравой действовать нельзя, надобно употребить другие средства. Один из Годуновых, Григорий Васильевич, не хотел дать своего согласия на злое дело, и его больше не призывали на совет и чуждались. Другие советники Борисовы выбрали двух людей, по их мнению, способных на дело, – Владимира Загряжского и Никифора Чепчюгова; но эти отреклись. Борис был в большом горе, что дело не удается; его утешил Клешнин. „Не печалься, – говорил он ему, – у меня много родных и друзей, желание твое будет исполнено“.
И точно, Клешнин отыскал человека, который взялся исполнить дело: то был дьяк Михайла Битяговский. С Битяговским отправили в Углич сына его Данилу, племянника Никиту Качалова, сына мамки Димитриевой, Осипа Волохова; этим людям поручено было заведовать всем в городе. Царица Марья заметила враждебные замыслы Битяговского с товарищами и стала беречь царевича, никуда от себя из хором не отпускала. Но 15 мая, в полдень, она почему-то осталась в хоромах, и мамка Волохова, бывшая в заговоре, повела ребенка на двор, куда сошла за ними и кормилица, напрасно уговаривавшая мамку не водить ребенка. На крыльце уже дожидались убийцы; Осин Волохов, взявши Димитрия за руку, сказал: „Это у тебя, государь, новое ожерельице?“ Ребенок поднял голову и отвечал: „Нет, старое“. В эту минуту сверкнул нож; но убийца кольнул только в шею, не успев захватить гортани, и убежал; Димитрий упал, кормилица пала на него, чтоб защитить, и начала кричать: тогда Данила Битяговский с Качаловым, избивши ее до полусмерти, отняли у нее ребенка и дорезали. Тут выбежала мать и начала кричать. На дворе не было никого, все родственники ее разошлись по домам; но соборный пономарь, видевший с колокольни убийство, заперся и начал бить в колокол; народ сбежался на двор и, узнавши о преступлении, умертвил старого Битяговского и троих убийц; всего погибло 12 человек. Тело Димитрия положили в гроб и вынесли в соборную церковь Преображения, а к царю послали гонца с вестию об убийстве брата. Гонца привели к Борису; тот велел взять у него грамоту, написал другую, что Димитрий сам зарезался, по небрежению Нагих, и велел эту грамоту подать царю: Феодор долго плакал. Для сыску про дело и для погребения Димитрия посланы были в Углич князь Василий Иванович Шуйский, окольничий Андрей Клешнин, дьяк Елизар Вылузгин и крутицкий митрополит Геласий. Посланные осмотрели тело, погребли его и стали расспрашивать угличан, как, по небрежению Нагих, закололся царевич? Им отвечали, что царевич был убит своими рабами – Битяговским с товарищами – по приказанию Бориса Годунова и его советников. Но, приехавши в Москву, Шуйский с товарищами сказали царю, что Димитрий закололся сам. Нагих привезли в Москву и пытали крепко; у пытки был сам Годунов с боярами и Клешниным; но с пытки Нагие говорили, что царевич убит. Царицу Марью постригли в монахини и заточили в Выксинскую пустишь за Белоозеро; Нагих всех разослали по городам, по тюрьмам; угличан – одних казнили смертию, иным резали языки, рассылали по тюрьмам, много людей свели в Сибирь и населили ими город Пелым, и с того времени Углич запустел».
Летописец прямо называет имя главного убийцы – Годунов.
Поскольку смерть царевича не могла не вызвать кривотолков, Борис, действительно, назначил сыскную комиссию, которая и была отправлена в Углич для розыску. Комиссия приехала в Углич 19 мая и первым же делом вызвала на допрос Михаила Нагого. Приезжих интересовали любопытные действия, которые были произведены в Угличе сразу после того, как распространилась весть о смерти Дмитрия. Почему сразу после этого Михаил приказал убить Михайлу Битяговского, его сына Данилу, Никиту Качалова, Данилу Третьякова, Осипа Волохова, посадских людей, слуг Битяговского и Волохова? Почему он велел собрать ножи, пищали, железную палицу, сабли и положить их на убитых людей? Почему тут же были собраны посадские и сельские люди? Почему Нагой заставил целовать крест и привел к присяге городского приказчика Русина Ракова и почему требовал от него давать заранее обговоренные показания? Все это записано в сыскном деле. Но удивительно, что комиссия начинает допрос Нагого, зная уже некие порочащие его факты, хотя она как бы только-только въехала в город и не видела ни тела царевича, ни места преступления! Следовательно, комиссия уже многое знала, ее перехватили по дороге и кое-что рассказали. И встретил эту комиссию не кто иной, как упомянутый Русин Раков. Свидетели, вызванные на допросы, путались и противоречили друг другу. Михаил Нагой говорил, —
«…что царевич зарезан Осипом Волоховым, Никитою Качаловым и Данилою Битяговским, что убийц побили черные люди, без его, Михайлова, приказа, что оружие на убитых положил Русин Раков сам, также без его ведома, и к присяге городового прикащика он, Михайла Нагой, не приводил».
что к нему приходил человек Михаила Тимофей, он принес с собой живую курицу, зарезал ее, этой кровью и вымазали оружие, которое потом положили на трупы убитых. Вызвали снова Бориса Афанасьева, но тот сказал, что Тимофей еще во вторник куда-то убежал. Тимофея так и не нашли. Дело запутывалось. Оказалось вдруг, что сам Михаил не видел, убили царевича или он сам себя зарезал. В момент смерти мальчика рядом его не было, а когда раздались крики, он решил сперва, что горит дворец. Григорий же упорно говорил, что мальчик сам накололся на нож, когда играл и упал в припадке, и у него припадки и прежде бывали. Сам он тоже не видел, прибежал позже, но царевич умер уже при них. Кормилица подтвердила, что мальчик умер у нее на руках. Андрей Нагой подтвердил, что сам он находился в доме и сидел за столом, когда вдруг закричали, что царевича зарезали. Сам он момента происшествия не видел, но знал, что мальчик играл с ребятами на заднем дворе, кидая ножик через черту. Вызвали мамку Волохову, та дала такие показания:
«…царевич играл с детьми ножом и в припадке падучей болезни покололся сам в горло; тогда царица Марья сбежала на двор и начала ее, Василису, бить поленом, не слушая никаких оправданий, пробила ей голову во многих местах, приговаривая, что Димитрия зарезали сын ее, Василисин, Осип, вместе с Данилою Битяговским и Никитою Качаловым; потом царица велела бить ее, Василису, брату своему, Григорию Нагому, после чего бросили ее замертво. Потом начали звонить у Спаса в колокола, сбежались посадские люди, и царица Марья велела им опять взять ее, Василису; мужики взяли ее, ободрали и простоволосу держали пред царицею; прибежал на двор Михайла Битяговский и начал уговаривать посадских людей и Михайлу Нагова; но царица и Михайла Нагой велели убить Битяговского».
Она добавила, что вместе с ней тогда были кормилица Ирина и постельница Марья Самойлова. Позвали и этих. Женщины в один голос сказали: играл с ребятами в ножик и сам накололся. Позвали детей, с которыми Дмитрий играл: те подтвердили, что он упал и сам накололся. Нашелся еще свидетель – Семейка Юдин, стряпчий – он тоже подтвердил, что мальчик накололся сам.
Соловьев, рассматривая это следственное дело XVI века, пришел к выводу, что следствие было произведено из рук вон как плохо. Показания с показаниями просто не стыкуются. Противоречий множество. Например, кто приказал бить в колокол, и когда это произошло? Михаил и Григорий говорят, что прибежали на колокольный звон. Волохова говорит, что Григорий уже был при царевиче и бил ее, Волохову, поленом до всякого звона. Григорий говорит, что в колокол бил пономарь Огурец. А пономарь Огурец говорит, что сидел дома, а звонил сторож Кузнецов, а он, «Огурец, от себя с двора побежал в город, и, когда прибежал к церкви к Спасу, встретился ему кормового дворца стряпчий, Суббота Протопопов, и велел ему звонить в колокол у Спаса, да ударил его в шею и заставил силою звонить, говоря, что царица Марья приказывает». И это он утверждал на очной ставке с Григорием Нагим. Григорий на это ответил: «Того он не слыхал, что тому попу Федоту велел звонить Суббота Протопопов; а сказывал ему тот же поп Федот, что велел ему звонить Суббота и что прибегал к нему Михайла Битяговский, и он заперся, на колокольню его не пустил». Вызвали указанного Субботу, тот сказал: «Как приехал на двор Михайла Нагой и велел ему, Субботе, звонить в колокола для того, чтобы мир сходился, то он и приказал пономарю Огурцу звонить». Но если звонили по приказу Нагих, удивлялся Соловьев, то как они сами узнали о несчастье (пусть о том, что прибежали по звону, и врут)? Если Огурец утверждал, что прибежал на звон колокола, а звонил сторож Кузнецов, то зачем же тогда Суббота Протопопов, встреченный им по дороге, велел звонить в колокол и дал ему по шее – ведь в колокол уже звонили? Кузнецова никто на допрос даже не вызвал. Священник Богдан, вызванный на допрос, показал, что обедал у Михаила Битяговского, когда зазвонили в колокол, Битяговский тут же послал своих людей узнать, почему звонят, и они донесли, что царевича не стало, «Михайла приехал на двор к царевичу, начал уговаривать посадских людей и был ими убит; а сын Михайлы Битяговского, Данила был в то время у отца своего на подворье, обедал». Но вызвали углицких рассыльщиков, и те показали, что «Михайла Битяговский, услыхав шум, пошел вместе с сыном в дьячью избу; здесь сытник Моховиков сказал ему, что царевич болен падучею болезнию, и Битяговский отправился к царице, а сын его остался в дьячьей избе». «Какое же из этих двух показаний справедливо? – недоумевал Соловьев. – Если справедливо показание священника Богдана, то Михайле Битяговскому, извещенному, что царевича не стало, не за чем было сначала идти в дьячью избу: он должен был прямо спешить во дворец. Разумеется, для объяснения этого противоречия нужно было спросить сторожа дьячьей избы, Евдокима Михайлова: он должен был знать, был ли Михайла Битяговский в избе, и как попал туда сын его, Данила, как вместе с последними очутился там и Качалов? Но сторожа Евдокима спросить об этом не заблагорассудили. Спрашивали Кирилла Моховикова, который, по объявлению рассыльщиков, первый дал знать Битяговскому о болезни царевича; и Моховиков не сказал ни слова о том, давал ли он об этом знать Битяговскому, и объявил только, что когда царевич покололся ножом и начали звонить, то Михайла Битяговский прибежал к двору, к воротам, а ворота были заперты, и он, Моховиков, побежал к Михайле к воротам и ворота отпер; когда Михайла вошел на двор и начал посадских и всяких людей уговаривать, то Моховикова начали бить и забили насмерть, руки и ноги переломали. Но каким образом ворота были заперты, когда толпа народа находилась уже на дворе, когда нарочно велено было звонить, чтоб народ собирался на двор; и за что били Моховикова? На эти обстоятельства следователи не обратили никакого внимания; упустили из виду и слова пономаря Огурца, что Михайла Битяговский прибегал к нему на колокольню, но что он заперся».
«Нагие пострадали за то, что наустили народ убить Битяговских, Волохова и Качалова, – добавляет Соловьев, – угличане пострадали за то, что поверили Нагим; но ни один из Нагих не был свидетелем несчастия: кто же первый произнес имена убийц? Царица Марья, как выходит из показания Василисы Волоховой? Но царица сама не была свидетельницею несчастия; следовательно, она или выдумала и то, что царевича убили, и то, кто именно убил, или услыхала об этом от кого-нибудь из очевидцев. Положим, что выдумала, но странно, почему она назвала именно троих людей: Данилу Битяговского, Никиту Качалова и Осипа Волохова? Почему она не назвала Михайлу Битяговского, главного врага ее братьев и ее самой? Митрополит Геласий, возвратясь в Москву, говорил на духовном соборе: „Царица Марья, призвав меня к себе, говорила, что убийство Михайлы Битяговского с сыном и жильцов дело грешное, виноватое, просила меня донести ее челобитье до государя, чтоб государь тем бедным червям, Михайлу Нагому с братьями, в их вине милость показал“. Положим, что царица точно говорила Геласию таким образом, но из ее слов еще вовсе нельзя заключить, что она признавалась в собственной вине; поступок Нагих она называет грешным и виноватым; он и точно был таков, потому что Битяговские и товарищи его были убиты без суда, беззаконным образом. Любопытно также, что ни постельница, ни кормилица, ни дети не подтвердили показания мамки, что царица первая назвала имена убийц. Летописное сказание благосклонно отзывается о кормилице Ирине Ждановой: эта Жданова, подобно мамке и постельнице, показала, что царевич закололся в припадке черной болезни, однако ее, вместе с мужем, вытребовали после в Москву. Несмотря на всю неудовлетворительность показаний, содержащихся в следственном деле, патриарх Иов удовлетворился ими и объявил на соборе: „Перед государем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная: царевичу Димитрию смерть учинилась божиим судом; а Михайла Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайлу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других дворян, жильцов и посадских людей, которые стояли за правду, велел побить напрасно, за то, что Михайла Битяговский с Михайлом Нагим часто бранился за государя, зачем он, Нагой, держал у себя ведуна, Андрюшу Мочалова, и много других ведунов. За такое великое изменное дело Михайла Нагой с братьею и мужики угличане, по своим винам, дошли до всякого наказанья. Но это дело земское, градское, то ведает Бог да государь, все в его царской руке, и казнь, и опала, и милость, о том государю как Бог известит; а наша должность молить Бога о государе, государыне, о их многолетнем здравии и о тишине междоусобной брани“. Собор обвинил Нагих; но в народе винили Бориса, а народ памятлив и любит с событием, особенно его поразившим, соединять и все другие важные события. Легко понять впечатление, какое должна была произвести смерть Димитрия: и прежде гибли удельные в темницах, но против них было обвинение в крамолах, они наказывались государем; теперь же погиб ребенок невинный, погиб не в усобице, не за вину отца, не по приказу государеву, погиб от подданного».
«царевичей Дмитриев», Божьим промыслом спасшихся от руки Бориса, то даже эта смерть забылась бы, как забывались другие княжеские смерти, от которых нам не осталось даже сыскного дела. Тем более что Борис очень старался, чтобы смерть Дмитрия была забыта. Он щедро одаривал московскую чернь после пожаров того лета, только бы, наконец, замолчала. На какое-то время это удалось. Но далее случилось то, чего он так боялся: сначала забеременела царица Ирина, и все были счастливы, но родилась девочка Феодосия, которая через год умерла, а еще через пять лет умер и Федор – последний потомок Калиты. Царский род пресекся. И во всех несчастьях обвиняли Бориса.
–1605 годы)
После Федора была только одна кандидатка, способная остановить возможную усобицу, – его жена Ирина, сестра Годунова. Но царица отказалась от власти, постриглась в монахини и передала власть Борису. Сложилась страннейшая ситуация: Ирина затворилась в монастыре, но все дела в государстве делаются по ее указу. Во главе правления стоит патриарх Иов, по указу царицы бояре докладывают ему о делах, патриарх с собором и боярами заседает и пишет об исполнении решений. Патриарху новое положение вещей понравилось, в этом чудесном положении он увидел возможность «сотворить» выгодного для себя царя, недаром он имел глупость записать:
«Благодатию св. Духа, имеем мы власть, как апостольские ученики, сошедшись собором, поставлять своему отечеству пастыря и учителя и царя достойно, кого бог избрал».
и богатство. За Бориса были те, кто считал, что царица Ирина сама указала, кому занять ее место, ведь от того, что Ирина приняла постриг, она не перестала быть легитимной царицей. За Бориса был и простой народ (не московская чернь), который в годы его правления обрел стабильность и покой, что выгодно отличало время Федора от времени Ивана Васильевича. Но были и голоса против Бориса. На первом месте, как всегда, стояли Шуйские. Кроме Шуйских были также желающие не иметь царя, а передать всю власть коллегиальному правительству – Боярской Думе (что для XVI века весьма любопытно). Но вариант с Думой не прошел, этого не поняли простолюдины. Как только дьяк Щелкалов объявил во всеуслышание, чтобы власть передали не царю, а Думе, народ возмутился и заорал:
«Не знаем ни князей, ни бояр, знаем только царицу». Дьяк напомнил, что царица в монастыре.
«Да здравствует Борис Федорович!»
волеизъявлению сам Борис. Он сопротивлялся изо всех сил:
«Мне никогда и на ум не приходило о царстве; как мне помыслить на такую высоту, на престол такого великого государя, моего пресветлого царя? Теперь бы нам промышлять о том, как устроить праведную и беспорочную душу пресветлого государя моего, царя Феодора Ивановича, о государстве же и о земских всяких делах промышлять тебе, государю моему, отцу, святейшему Иову патриарху, и с тобою боярам. А если моя работа где пригодится, то я за святые Божие церкви, за одну пядь Московского государства, за все православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить».
Борис боялся, что, взяв эту, идущую в руки власть, получит новое обвинение, он уже привык эти обвинения получать. Так что после долгих переговоров с Иовом, который пытался убедить Бориса не противиться выбору народа, Борис потребовал всенародного выбора —
«…от каждого города по осьми и десяти человек, дабы весь народ решил единодушно, кого должно возвести на престол».
готовился собор, Ирина со своей стороны покупала голоса избирателей в пользу Бориса, делала она это, конечно, с согласия брата, но в то же время он в этой покупке не был замешан. На собор съехалось 474 человека со всей страны: 99 духовных лиц, 272 человека бояр, окольничих, придворных чинов, дворян, дьяков; 33 человека выборных из городов, 22 гостя, 5 старост гостиных сотен и 16 сотников черных сотен. Большая часть этих выборщиков была за Бориса. Собрание общим согласием приговорило Бориса на власть. Но, когда к нему отправился патриарх просить взять власть, Борис снова отказался. В конце концов патриарх объявил так:
«Если царица брата своего благословит и государь Борис Федорович будет царем, то простить его и разрешить в том, что он под клятвою и слезами говорил о нежелании своем быть государем; если же опять царица и Борис Федорович откажут, то отлучить Бориса Федоровича от церкви и самим снять с себя святительские саны, сложить панагии, одеться в простые монашеские рясы и запретить службу по всем церквам».
Только после такой угрозы Борис принял власть. Но это, так сказать, версия официальная. Соловьев приводит другие интересные сведения, почему Борис
Федорович, долго разыгрывающий комедию, согласился, в конце концов, пойти работать в цари.
«Так, дошло до нас известие о желании бояр, – пишет историк, – чтобы Годунов целовал крест на ограничивающей его власть грамоте; Борис не хотел этого сделать, не хотел и отказать прямо и потому выжидал, чтобы простой народ принудил бояр выбрать его без договора, – отсюда и происходил его отказ принять престол. Шуйские, видя его упрямство, начали говорить, что неприлично более его упрашивать, а надобно приступить к избранию другого. Тогда-то патриарх и решился идти с крестным ходом в Новодевичий монастырь. Есть также известие, что Годунов, желая заставить Романовых забыть права свои на престол, дал старшему из них, Федору Никитичу, страшную клятву, что будет держать его, как брата и помощника, в деле государственного управления. Наконец, о торжественном молении, плаче и вопле народном в Новодевичьем монастыре сохранилось такое предание: „Народ неволею был пригнан приставами, нехотящих идти велено было и бить и заповедь положена: если кто не придет, на том по два рубли править на день. Приставы понуждали людей, чтоб с великим кричанием вопили и слезы точили. Смеху достойно! Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили. Те, которые пошли просить царицу в келью, наказали приставам: когда царица подойдет к окну, то они дадут им знак, и чтобы в ту же минуту весь народ падал на колена; нехотящих били без милости“. Как бы ни было – 26 февраля 1598 года Борис Федорович Годунов официально согласился стать царем. 1 сентября того же года (официальный Новый год на Руси того времени) он венчался на царство. Вся его страна торжественно присягнула на верность новому правителю, в числе прочего народ обещал: „Мне над государем своим царем и над царицею и над их детьми, в еде, питье и платье, и ни в чем другом лиха никакого не учинить и не испортить, зелья лихого и коренья не давать и не велеть никому давать, и мне такого человека не слушать, зелья лихого и коренья у него не брать; людей своих с ведовством, со всяким лихим зельем и кореньем не посылать, ведунов и ведуней не добывать на государское лихо. Также государя царя, царицу и детей их на следу никаким ведовским мечтанием не испортить, ведовством по ветру никакого лиха не насылать и следу не вынимать никаким образом, никакою хитростию. А как государь царь, царица или дети их куда поедут или пойдут, то мне следу волшебством не вынимать. Кто такое ведовское дело захочет мыслить или делать и я об этом узнаю, то мне про того человека сказать государю своему царю или его боярам, или ближним людям, не утаить мне про то никак, сказать вправду, без всякой хитрости; у кого узнаю или со стороны услышу, что кто-нибудь о таком злом деле думает, то мне этого человека поймать и привести к государю своему царю или к его боярам и ближним людям вправду, без всякой хитрости, не утаить мне этого никаким образом, никакою хитростию, а не смогу я этого человека поймать, то мне про него сказать государю царю или боярам и ближним людям. Мне, мимо государя своего царя Бориса Федоровича, его царицы, их детей и тех детей, которых им вперед бог даст, царя Симеона Бекбулатова и его детей и никого другого на Московское государство не хотеть, не думать, не мыслить, не семьиться, не дружиться, не ссылаться с царем Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывать на всякое лихо; а кто мне станет об этом говорить или кто с кем станет о том думать, чтоб царя Симеона или другого кого на Московское государство посадить, и я об этом узнаю, то мне такого человека схватить и привести к государю“».
Из этого документа, говорил историк, вполне очевидно, что Борис очень боялся насильственной смерти – не столько колдовства или прочего сверхъестественного проявления, а вполне обычных вещей – заговоров, яда, наемных убийц. Венчаясь на царство, Борис пообещал: «Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека!» Соловьев очень упрекает его за это, припоминая те пиры, которые Борис давал, те деньги, которые щедро раздавал, наблюдая в этом черты его мелочности и недостаточного величия. А это несчастное обещание и вовсе вывело историка из себя: «Как можно было обрадоваться до такой степени, забыться от радости до такой степени, чтобы торжественно связать себя подобным обещанием!» – воскликнул он.
Не знаю, в этом обещании Бориса я не вижу ничего дурного или недостойного. Борис, действительно, желал, чтобы в его государстве не было бедных. Другое дело, что сделать ему этого не удалось. Борису не повезло. Начало XVII века в Московском царстве началось с голодных лет. Конечно, и воспринимать буквально, что в царстве Бориса не будет бедного человека, тоже не стоит. Он имел в виду не крестьян и черный люд, а все же сословия более высоко стоящие. Крестьяне, окончательно закрепощенные при Федоре, таковыми оставались и при Борисе, единственное послабление, которое он дал, – право перехода крестьян от хозяина к хозяину в Юрьев день и две недели после него по выплате пожилого в рубль и два алтына, причем был запрещен переход в дворцовые села и черные волости, за патриарха, архиереев, за монастыри, за бояр, окольничих, дворян больших, за приказных людей и дьяков, за стольников, стряпчих, голов стрелецких; переходить можно было только от мелкого землевладельца к мелкому же. Для крестьян, по сути, это ничего не изменило, а вот богатые бояре лишились права переманивать к себе крестьян от мелких дворян.
царях, но при Борисе стала вестись куда как более активно. Борис видел нужду не в темном московском боярстве, не умеющим грамоте (сам Борис был неграмотным), а в образованных западных людях. Недаром он прельщал этих беглецов, потерявших свое имущество на родине, такими словами:
«Радуемся, что вы по здорову в наш царствующий город Москву доехали. Очень скорбим, что вы своими выгнаны и всех животов лишились, но не печальтесь: мы в три раза возвратим вам то, что вы там потеряли; дворян мы сделаем князьями, других, меньших людей, – боярами; слуги ваши будут у нас людьми свободными; мы дадим вам землю, людей и слуг, будем водить вас в шелку и золоте, кошельки ваши наполним деньгами; мы не будем вам царем и господином, но отцом, вы будете нашими детьми, и никто, кроме нас самих, не будет над вами начальствовать; я сам буду вас судить; вы останетесь при своей вере. Но за это вы должны поклясться по своей вере, что будете служить нам и сыну нашему верою и правдою, не измените и ни в какие другие государства не отъедете, ни к турскому, ни в Крым, ни в Ногаи, ни к польскому, ни к шведскому королю. Сведаете против нас какой злой умысел, то нам об этом объявите, никаким ведовством и злым кореньем нас не испортите. Если будете все это исполнять, то я вас пожалую таким великим жалованьем, что и в иных государствах славно будет».
На что один из ливонских беглецов поклялся в верности русскому царю до гроба. Борис снисходительно заметил:
«Дети мои! Молите Бога о нас и о нашем здоровье, а пока мы живы, вам ни в чем нужды не будет», взял в руки жемчужное ожерелье, показал всем и добавил: «И это разделю с вами».
За любовь к иностранцам к Борису тоже зрело недовольство, сначала глухое, потом блюстители православной морали бросились в ноги патриарху:
«Отец святый! Зачем ты молчишь, видя все это?»
«Это» было бритье бород, которое при Борисе входило в моду, иностранное платье и ученость. Борис понимал, что державшиеся старины бояре недовольны, но он хорошо понимал и то, что облагодельствованные чужаки вернее собственных бояр. Благодаря этой политике привлечения иностранцев на свою сторону развивалась и торговля. Чего только не возили в Московию с Запада. Сохранился перечень товаров, проходивших через новый порт Архангельск: жемчуг, яхонты, сердолики, ожерелья мужские канительные, стоячие и отложные, сукна, шелковые материи, миткаль, киндяки, сафьян, камкасеи, полотенца астрадамские (амстердамские), вина, сахар, изюм, миндаль, лимоны в патоке, лимоны свежие, винные ягоды, чернослив, сарачинское пшено, перец, гвоздика, корица, анис, кардамон, инбирь в патоке, цвет мускатный, медь красная, медь волоченая, медь в тазах, медь зеленая в котлах, медь паздера, медь зеленая тонкая, олово прутовое и блюдное, железо белое, свинец, ладан, порох, хлопчатая бумага, сельди, соль, сера горячая, зеркала, золото и серебро пряденое, мыло греческое, сандал, киноварь, квасцы, целибуха, колокола, паникадила, подсвечники медные, рукомойники, замки круглые, погребцы порожние со скляницами, ртуть, ярь, камфора, москательный товар, проволока железная, камешки льячные в кистках, камешки белые льячные, масло спиконардовое, масло деревянное, масло бобковое.
Борис старался сделать жизнь в стране легче и достойнее, но законы, которые он принимал, исполнялись так, что старые оказывались лучше. Борис решил уничтожить взяточничество и предложил для этого строгие, хоть и справедливые меры: судью, взятого с поличным, приговаривали к выплате штрафа и отнимали у него имение, дьяка, уличенного в том же, сначала возили с мешком на шее, куда была положена взятка, а потом сажали в тюрьму, но взяточников меньше не становилось, улучшалась только система взяткодательства да еще люди опасались быть пойманными. Результат получился ровно противоположный закону. По словам иностранца, —
«…во всех сословиях воцарились раздоры и несогласия; никто не доверял своему ближнему; цены товаров возвысились неимоверно; богачи брали росты больше жидовских и мусульманских; бедных везде притесняли. Друг ссужал друга не иначе, как под заклад, втрое превышавший занятую сумму, и, сверх того, брал по четыре процента еженедельно; если же заклад не был выкуплен в определенный срок, то пропадал невозвратно».
бомбы. Некий холоп князя Шестунова составил донос на своего господина, за это холопа наградили – отдали ему княжеское поместье и жаловали в боярские дети. Увидев такой чудесный результат доноса, этим делом стали заниматься все, кто мечтал о богатстве:
«…боярские люди начали умышлять всякий над своим боярином; сговорившись между собою человек по пяти и по шести, один шел доводить, а других поставлял в свидетели. Тех же людей боярских, которые не хотели душ своих погубить и господ своих не хотели видеть в крови, пагубе и разорении, тех бедных мучили пытками и огнем жгли, языки им резали и по тюрьмам сажали. А доносчиков царь Борис жаловал много, поместьями и деньгами».
Но самое печальное, что доносительство от холопов распространилось и на их господ: доносить стали все, как пишет Соловьев, —
«…люди происхождения знаменитого, князья, потомки Рюрика, мужчины доносили царю, женщины – царице».
Доносительство, созданное для того, чтобы открывать злой умысел, стало средством добывать богатство. От одного из доносов пострадала и семья Романовых, будущих царей:
«Федора Никитича Романова, человека видного, красивого, ловкого, чрезвычайно любимого народом, постригли и под именем Филарета послали в Антониев Сийский монастырь; жену его Аксинью Ивановну также постригли и под именем Марфы сослали в один из заонежских погостов; ее мать, Шестову, – в Чебоксары, в монастырь; Александра Никитича – в Усолье-Луду, к Белому морю; Михаилу Никитича – в Пермь, в Ныробскую волость; Ивана Никитича – в Пелым; Василия Никитича – в Яренск; мужа сестры их, князя Бориса Черкасского, с женою и с племянниками ее, детьми Федора Никитича, пятилетним Михаилом и маленькою сестрою его, с теткою их, Настасьею Никитичною, и с женою Александра Никитича – на Белоозеро; князя Ивана Борисовича Черкасского – в Малмыж, на Вятку; князя Ивана Сицкого – в Кожеозерский монастырь; других Сицких, Шестуновых, Репниных и Карповых разослали по разным дальним городам».
Беды начала XVII века
Несчастьем окончилась и благотворительная акция Бориса, который хотел сделать доброе дело. Как уже писалось, начало XVII века ознаменовалось страшным голодом. Борис, желая помочь московскому простому люду, велел ежедневно раздавать деньги, чтобы было на что купить пропитание. Но об этой благотворительности узнали и за пределами Москвы. И началось то, чего Борис не планировал: в Москву стали стекаться толпы голодающих, причем в столицу шли даже те, кто еще мог себя прокормить. То, что могло поддержать голодающих Москвы, не могло спасти голодающих всей страны. На улицах Москвы появились трупы. Трупы лежали и на дорогах в столицу. Борис испугался и прекратил раздачу денег. Но механизм был уже запущен. Люди шли и шли на верную смерть. В одной Москве умерло 500 ООО человек. К смерти от голода добавились и болезни – от них умирали не меньше, чем от голода. В конце концов Борису удалось переломить ситуацию: он нашел остатки старого урожая в южных землях и приказал в каждом городе продавать хлеб в половину цены, а беднякам раздавать даром. Это помогло. Но время было упущено. К тому же голодные годы породили еще одно явление: господа стали гнать своих холопов, которых не могли прокормить, образовались толпы нищих, вынужденных добывать себе пропитание милостыней или же разбоем. Само собой – голод и разбойников тоже приписали к злодеяниям Бориса. Несчастье точно кружило и над его семьей. У Бориса подросла дочь Ксения, ей нужно было найти хорошего жениха. Такового отыскали в Дании, принц датский Иоанн приехал в 1602 году, но, пока готовилась свадьба, он вдруг занемог и умер за пару дней. Ксения не находила себя от горя. Но и эту беду партия недовольных сразу же списала на Бориса – он убил принца. Хотя как раз Борису в этом не было ни малейшей выгоды.
К XVII столетию, говорит Соловьев, —
«…во внешнем отношении земля была собрана, государство сплочено, но сознание о внутренней, нравственной связи человека с обществом было крайне слабо; в нравственном отношении и в начале XVII века русский человек продолжал жить особе, как физически жили отдельные роды в IX веке. Следствием преобладания внешней связи и внутренней, нравственной особности были те грустные явления народной жизни, о которых одинаково свидетельствуют и свои, и чужие, прежде всего эта страшная недоверчивость друг к другу: понятно, что когда всякий преследовал только свои интересы, нисколько не принимая в соображение интересов ближнего, которого при всяком удобном случае старался сделать слугою, жертвою своих интересов, то доверенность существовать не могла. Страшно было состояние того общества, члены которого при виде корысти порывали все, самые нежные, самые священные связи! Страшно было состояние того общества, в котором лучшие люди советовали щадить интересы ближнего, вести себя по-христиански с целию приобрести выгоды материальные, как советовал знаменитый Сильвестр своему сыну. И любопытно видеть, как подобные советы обнаруживали свое действие в поведении Годунова, который стремился к вещам достохвальным, был светло душен, милостив, нищелюбив для достижения своих честолюбивых видов, для того, чтоб прослыть везде благотворителем. Любопытно видеть, как в характере Бориса и в отношениях к нему общества отразился господствующий недуг времени: Борис был болен страшною недоверчивостию, подозревал всех, боязливо прислушивался к каждому слову, к каждому движению, но и общество не осталось у него в долгу: каждый шаг его был заподозрен, ни в чем ему не верили; если он осквернил общество доносами, то и общество явилось в отношении к нему страшным доносчиком, страшным клеветником; он, по уверению современного ему общества, отравил царскую дочь, самого царя, сестру свою царицу Александру (Ирину), жениха своей дочери, сжег Москву, навел на нее хана! Царь и народ играли друг с другом в страшную игру».