III
Мы видели, что Екатерина решила вызвать иностранных поселенцев, и видели, что Петр Ив. Панин советовал назначить особых доверенных людей для заведования устройством колонистов, иначе будет мало охотников переселяться вследствие дурных слухов о правосудии в России. Именным указом Сенату от 22 июля учреждена была Канцелярия опекунства иностранных и президентом ее был назначен генерал-адъютант и действ. камергер граф Орлов (Григорий). Иностранные поселенцы, приехав в Россию, должны были явиться в эту канцелярию и объявить - хотят ли записываться в купцы, мещане и цеховые или селиться колониями и местечками на свободных и выгодных для хлебопашества землях. Все они имеют свободное отправление веры по их уставам и обрядам; в своих отдельных колониях могут строить церкви и колокольни, иметь потребное число пасторов и прочих церковнослужителей, только не могут строить монастырей. Они ни под каким видом не могут привлекать к своему исповеданию других христиан, живущих в России, но могут обращать в христианство магометан и делать их себе крепостными. Поселенцы свободны от всяких податей, служб и налогов - земледельцы на 30 лет, горожане, записавшиеся в Петербурге и местах, приобретенных по Ништадтскому миру, также в Москве, на пять лет, а в других городах на 10 лет. Каждому давалось вспоможение деньгами без процентов с уплатою в три года, и то по прошествии 10 лет. Поселившимся особыми колониями и местечками оставлялась внутренняя юрисдикция в их благоучреждение, русские начальники во внутренних распорядках колонистов никакого участия не имели.
В то время как учреждалась Канцелярия опекунства иностранных, надобно было изменить управление славянскими колонистами, населившими при Елисавете Новую Сербию. Знаменитый выводчик колонии Хорват позволил себе разнуздаться на украйне. Мы видели, что сначала жалобам на него не хотели верить в Петербурге, но еще при Елисавете должны были нарядить следствие. При Петре III 21 марта учреждена была комиссия по делу Хорвата; рассказывают, что в это время большими подарками знатным лицам он успел остановить дело, но при Екатерине оно опять началось. Нашли, что он употребил в противные указам расходы 64999 рублей казенных денег, и деньги эти велено возвратить в казну чрез продажу его имения; от управления делами новосербских поселений Хорвата, разумеется, отрешили, и на место его был назначен, как мы видели, генерал-поручик Мельгунов, на помощь которому был придан бригадир Зорич как человек, знающий нравы и обычаи поселенцев. Мельгунов был поставлен, однако, под главное начальство киевского генерал-губернатора; что же касается военных дел, то новосербскому корпусу, как людям воинского звания, велено быть под ведомством Военной коллегии. Так как число выходцев из указных народов (сербского, болгарского, волошского и македонского) оказалось невелико, то велено принимать возвращающихся из Польши беглых, как малороссиян, так и великороссиян и всякой народности людей, "дабы тамошние пустые места, как по пограничности нужные, сколько возможно, настоящим кордоном заселить и умножить".
Запорожье и Дон были спокойны, но старая козацкая жизнь с ее обычаями и притязаниями, видимо, отливала от запада к востоку, и начинались движения на далеком Яике. В самом начале года в Яицком городке под дирекциею генерал-майора Брахвельта учреждена комиссия для исследования о поступках атамана Бородина, который обвинялся в излишних денежных сборах с козаков и в удержании у них денежного жалованья, пороха и свинца; комиссия должна была исследовать также о своевольствах старшины Логинова, который позволял себе развратные и непристойные толкования посылаемых к Яицкому войску указов. Дело началось вследствие жалобы, поданной козаками императрице на Военную коллегию. Но в то же время султан меньшей киргизской орды прислал просить канцлера, нельзя ли сменить Бородина и на его место позволить Яицкому войску выбрать доброго и умного человека. Когда в степях узнали о смене Бородина, то в Москву явилось двое яицких козаков с письмом к канцлеру от того же киргизского султана. "Некоторые просьбы наши, - писал султан, - приняты, Андрей Бородин отставлен, чем я много доволен; но слышу, будто получен из Военной коллегии указ быть атаманом одному старшине из команды мужика и пришлеца атамана Могутова; но Яицкое войско с зачатия Яицкого городка от 40 козаков выбирало атамана всегда между собою; козаки за великую себе обиду и поругание будут считать, если их отдадут в команду Могутову, да и брат мой, и я, и весь киргиз-кайсацкий народ будут этим недовольны. Я, услыша о разорении Яицкого войска и о горьких слезах его, не мог не донести вашему сиятельству, дабы оное войско удовольствовано было". Когда канцлер препроводил письмо к императрице, то она написала: "От оных козаков мне подана челобитна, в которой прописывают нарушенья их прав и вольностей от Военной коллегии, и я о сем уже писала к президенту: только сумнительно весьма, что киргисцы об них просят".
Екатерина думала, что русских сил на восточной украйне недостаточно, чтоб страхом держать степные народы в повиновении, и потому писала канцлеру: "Михайла Ларионович! Оренбургский губернатор, между прочим, ко мне пишет о чинимых в пути до Оренбурга иностранным купцам от киргизского народа остановках и притеснениях: и тако прикажите коллегии, чтоб она не умедля употребила с оным киргизским народом пристойные средствы, коими бы такие чинимые обиды и притеснения отвращены были". А потом прибавила: "Всего лучше бы с ними договариваться, дабы они хоть за деньги проводили безопасно караваны".
выставляя свою старость и нездоровье; но прямо в степи ее не отпустили, а позволили жить с сыном Алексеем в Енотаевске, причем надзиравшему над калмыками бригадиру Бехтееву было приказано не пускать ее в калмыцкие улусы, также смотреть, чтоб она не сносилась с калмыцкими попами и не держала их при себе. Бехтеев донес, что калмыцкие попы находятся при княгине с самого ее приезда в Енотаевск, и, судя по калмыцким обрядам, которые происходят в ее доме, он сомневается, твердо ли она держит православную христианскую веру, хотя на первой неделе Великого поста она и говела, но со второй недели и даже на Страстной неделе ела мясо. Екатерина написала на донесении: "Когда княгиня Дондукова жила в Кадетском корпусе с сыновьями, она всегда ела мясо, и докторы того корпуса знают, что она рыбы есть не может; итак, надлежит весьма осторожно быть, чтоб не конфондировать закон с тою политикою, которую они, может быть, употребляют для приласкания калмык". Но когда Бехтеев дал знать, что из Енотаевска распущен слух, будто князь Иона Дундуков скоро привезет указ - быть матери его, княгине Вере, главною правительницею всего калмыцкого народа, сыну ее Алексею - ханом, а настоящий наместник ханства Убаша останется только при своем наследственном улусе, что кабардинский владелец Касай с сотнею черкес намерен приехать к княгине Вере в Енотаевск, - то императрица написала: "Видно, что ее интриги далеко простираются. Енотаевскому начальнику или коменданту приказать за матерью и за сыном Дондуковым смотреть, дабы они не ушли, как уже и прежде от них случилось". Княгине Вере отправлена была грамота с угрозою, что она будет взята в Москву, если не успокоится. Иностранная коллегия подала доклад, что Дундуковых надобно взять из Енотаевска и поместить в Москве, княгине давать жалованье по две тысячи рублей в год, а сыну ее Алексею по тысяче; кроме того, за улусы, отошедшие к наместнику ханства, дать им из русских деревень каждому душ по тысяче.
Мы видели, что Екатерина назначила оренбургским губернатором Волкова, облекая его полною своею доверенностию; несмотря на то, Волков сначала отказывался от этого места, выставляя свою несостоятельность при сильном сопернике генерал-майоре Тевкелеве, магометанине, имевшем важное значение среди инородцев. Тевкелев был в это время в Петербурге. Императрица велела вице-канцлеру посоветоваться с ним о киргизских делах, но Тевкелев объявил, что он не может подать никакого мнения, пока не будет знать, угодно ли императрице послать его на восточную украйну; если будет послан, то подаст мнение, каким образом он думает поступать, и иначе для другого человека мнения написать не может, причем превозносил прежние свои службы. Коллегия доносила: "Примечено из его слов, что он охотно бы поехал туда, может быть, захочет он получить главную команду в Оренбурге, но, кажется, в рассуждении его магометанского закона то было бы не весьма прилично". Императрица сказала вице-канцлеру, чтоб оставил Тевкелева в покое, о Волкове же заметила, что ему даны достаточные средства держаться на своем месте.
В самом конце года, именно 27 декабря, пришли неприятные известия из Киева, доносили, что в средних числах декабря приезжал туда старший канцелярист генеральной войсковой канцелярии Туманский (родной брат генерального писаря) по магистратским делам, но по отъезде его узнали, что он делал некоторые представления киевскому митрополиту и печерскому архимандриту. Последний рассказал, что дело шло о челобитной, которую хотели подать от всего общества, об избрании и утверждении нового гетмана из сыновей настоящего гетмана Разумовского. Архимандрит отказался подписать челобитную, а митрополит сказал: "Кажется, гетману и тою высочайшею милостию, которую имеет, довольным быть должно". Старшины, кроме генерального писаря Туманского, не согласились и не подписали, но полковники подписались все, кроме черниговского Милорадовича. Сочинили челобитную Туманский да два полковника, Горленко и Хованский. Содержание челобитной было такое: в прежнее время, с гетмана Богдана Хмельницкого, в гетманы все выбирались новые лица, вследствие чего были беспорядки, поэтому нашли полезным как для ненарушимой целости высоких ее и. в. и всей империи интересов, так и для всегдашнего утвержденных малороссийских прав, вольностей и привилегий сохранения и для избежания народу разорительных трудностей иметь гетмана всегда от такой фамилии, которая в непоколебимой своей ко всероссийскому престолу верности более других утверждена. За этим следовала похвала Разумовскому: он имеет высочайшую доверенность, владеет столькими же имениями в Великой России, как и в Малороссии, сыновья его будут подражать в качествах и благоповедениях родителю своему; поэтому после нынешнего гетмана просят об избрании в гетманы его сыновей по примеру Юрия Хмельницкого, избранного после отца в благодарность за услуги последнего Российской империи. По гетманским посылкам полковники и полковая старшина съехались в Глухове и слушали челобитную в генеральной канцелярии. Выслушав, некоторые сказали: хорошо, но большинство молчало. Тут генеральный судья Дублянский объявил: "Теперь-то хорошо, а впредь что будет? Узнать неможно, и для того подписывать не буду". Только что он это сказал, все один за другим ушли из канцелярии. На следующий день приказано было опять собраться, собрались и подписались полковники, кроме черниговского, а полковая старшина и старшина генеральная, кроме писаря, не подписались. Обозный Кочубей сказал: "Мне нельзя подписываться по свойству". Есаул Скоропадский сказал: "Хотя он мой шеф, только я не подпишусь". Хорунжий Апостол объявил: "Есть старше меня, пускай они подписываются". Бунчуковый Тарновский сказал: "Я согласен с Скоропадским". После этого собрание разошлось.
Эти явления на юго-западной украйне были тем более неприятны, что польские дела требовали особенного внимания. 11 января Симолин описывал императрице торжественный въезд Бирона в Митаву; за каретой герцога ехало больше пятидесяти карет курляндского дворянства. Когда Бирон поравнялся с русским батальоном, то встречен был барабанным боем, музыкою и пушечными выстрелами. "И можно выговорить, - писал Симолин, - что такой радости и толь великого удовольствия здешний город никогда не видал, ибо все то, что слух в движение приводит, употреблено при сем случае столь много, что нельзя было других разговоров разуметь, понеже ко всем прочим упомянутым военным инструментам и орудиям присовокупилось народное восклицание и звон колокольный с церквей, хотя и сие звонарям от принца Карла прещено было". Но полной радости мешало то, что Бирон должен был остановиться в доме купца Фермона, потому что дворец был занят прежним герцогом. Число дворян, представлявшихся Бирону, простиралось до 500 человек обоего пола; не явились только обер-раты и члены придворной партии, число которых простиралось до 20 человек. Симолин послал сказать обер-ратам, что императрице приятно будет, если и они покажут своему государю уважение, любовь и послушание. На это они отвечали, что очень чувствуют милость императрицы к их отечеству и крайне жалеют, что не могут явиться к герцогу Эрнесту-Иоганну, потому что это им наикрепчайше запрещено принцем Карлом, к которому они как его служители привязаны присягою, и еще сегодня от короля - родителя его получен на имя их и всей земли рескрипт, которым строжайше повелевается оставаться верными его сыну и не иметь никакого сообщения с герцогом Эрнестом-Иоганном и с чужим двором под лишением имущества и жизни; а принцу Карлу предписано от короля отнюдь не трогаться из Митавы. Остальные дворяне просили Симолина представить императрице, нельзя ли как-нибудь заставить принца Карла выехать из Митавы до начала так называемой братской конференции, которая назначена на 30 января, ибо его присутствие в это время причинит только препятствия и замешательства, у обер-ратов и земских служителей будут связаны руки относительно их присяги.
Для борьбы с Симолиным за принца Карла приехал в Митаву королевский комиссар кастелян Липский и ожидался другой воевода - Платер. Симолин дал знать обер-ратам, чтоб они не имели сношения с польскими комиссарами, и так как императрица не признает другого курляндского герцога, кроме Эрнеста-Иоганна, то не будет признавать и тех обер-ратов, которые будут служить кому-нибудь другому, а не Эрнесту-Иоганну. Угроза подействовала, и обер-бургграф Оффенберг немедленно явился на поклон к Бирону, а другие пошли к принцу Карлу и объявили, что если он защитить их не в состоянии, то они не смеют производить земские дела в противность Бирону и намерены отложить их до сейма, но принц застращал их королем и велел исполнять должность. Тогда несчастные обер-раты обратились к Симолину с просьбою засвидетельствовать перед Бироном непоколебимую их преданность и верность в исполнении его повелений, как скоро они освободятся от присяги и не увидят причины опасаться гнева и наказания от короля, что они ждут только прямого приказания императрицы оставить принца Карла; хорошо было бы также, по их мнению, если б принц поскорее уехал из Митавы.
Россия на Курляндию, в которой он, Липский, находится теперь уполномоченным у настоящего герцога принца Карла, что по прибытии сюда проведал он, что какой-то Бирон въехал в город с великим торжеством, что видит в Митаве так много русских солдат и что с русской стороны все делается силою, а он, кроме законов, не привез с собою никакого другого орудия. Симолин отвечал, что приехал к нему не требовать ответа в его поведении, но объявить волю императрицы, а воля эта состоит в соблюдении прав и преимуществ Польской республики и здешних герцогств. "Я не оспариваю, - продолжал Симолин, - что у вас нет никаких орудий, кроме законов, нарушенных с вашей стороны, которые императрица в силу трактатов по соседству и по примеру своих предков обязана охранять, поэтому не будет вам позволено ни малейшего поступка в предосуждение здешней земли и ее прав, и когда на дружеские представления императрицы при польском дворе не оказано никакого внимания, то остаются способы, какие употребляются в крайних случаях для доставления справедливости обиженной стороне". Но эти слова не успокоили Липского, который повторил, что будет исполнять свои инструкции.
Чтоб отнять у комиссара средство исполнять его инструкцию, Бирон по совету преданного ему дворянства велел запечатать герцогскую судебную камеру и канцелярию, чем правительство приведено было в совершенное бездействие.
К назначенному сроку съехалось в Митаву много дворян для братской конференции. Утром того самого дня, когда началась конференция, Липский приказал на всех публичных местах прибить копии королевского рескрипта, запрещавшего всякие сношения с Бироном. Приехавшие в Митаву литовский обер-егермейстер Забелло и генерал Левицкий намерены были в церкви, куда дворянство должно было собраться пред началом конференции, протестовать против всего, что было сделано в последнее время с русской стороны. Но Симолин, опасаясь, как писал, непостоянства и трусости некоторых дворян, велел снять со всех мест прибитые рескрипты, а к Липскому послал напомнить декларацию императрицы и потребовать, чтоб он не вмешивался в курляндские дела, которые совершенно до него не касаются. Эти распоряжения ободрили дворянство, которое в церкви без обычного крика и шума выбрало в директоры преданного России человека - Гейкинга из Дурбена, а на другой день отправилось на поклон к Бирону. Симолин приказал выпроводить из Митавы в Литву Левицкого за то, что он вручил инстигаторские позывы к суду в Польшу, которые пугали дворян. Так как для конференции необходимы были обер-раты, то собранное дворянство послало звать их как старших братьев. Но они, кроме обер-бургграфа Оффенберга, не приехали, отговариваясь болезнию, впрочем, дали знать дворянству, что не смеют присутствовать в конференции, когда принц Карл еще в Митаве, и, по их мнению, лучше было бы, если б дворянство послало к королю челобитную с описанием последних событий и с просьбою разрешить землю от присяги принцу Карлу. Часть дворянства требовала, чтоб поступлено было таким образом; но Симолин, который, по его словам, не оставлял конференцию при всяких трудных ее задачах, устроил так, что составлена была манифестация, где дворянство, объявляя, что Курляндия желает остаться при Польской республике, с тем вместе объявляло, что не желает иметь герцогом никого другого, кроме Бирона. Из обер-ратов только один не соглашался признать Бирона, а так как по законам дела могли отправляться и тремя обер-ратами, то считали, что Бирон вступил в действительное обладание Курляндиею.
Но принц Карл жил во дворце, а Бирон в частном доме, и, как ни старался последний вместе с Симолиным уговорить дворянство, чтоб оно потребовало у принца Карла очищения дворца и в то же время обратилось к императрице с просьбою о защите, дворянство никак не соглашалось. "Поелику, - писал Симолин, - вперены у них законы их, прямым нарушением которых они и сей пункт разумеют". 15 апреля собрались к принцу Карлу из деревень его приверженцы, человек 18; вечером он со всеми ними ужинал у Старостины Корф, где и простился с ними, уверяя в скором своем возвращении и уговаривая остаться ему верными, а на другой день рано утром выехал в Варшаву со всем двором, оставя для охранения своих интересов двоих польских сенаторов - Платера и Липского. Как только Симолин узнал об отъезде принца Карла, то немедленно послал подполковника Шредера занять дворец, что и было исполнено, а 14 июля уехали сенаторы Платер и Липский. Место для Бирона было совершенно очищено.
Разумеется, эти явления производили все большее и большее раздражение между русским и польским дворами. 21 февраля Екатерина писала Воронцову: "Надлежит писать к графу Кейзерлингу, что я при теперешних обстоятельствах с великим удивлением слышу, что при польских близ Курляндии и Лифляндии границах собирается войско, что на то я индифферентными глазами смотреть не буду и терпеть не могу, чтоб присвоил себе оный двор выйтить из узаконений своего королевства, которые королю не позволяют без сейма собирать на чужой границе войско, а если оное собрание войск целит обеспокоить законного курляндского герцога Эрнеста-Иоганна, то я им объявляю, что я королевскую власть без сейма над оным не признаю и все, что без республики сделано будет в оном деле, прииму как нарушение польской вольности, которой гарантию я имею и защищать намерена, а герцога Эрнеста-Иоганна в свое покровительство принимаю как беззаконно утесненного владетеля".
вице-канцлером. Курляндские дела были дела чисто польские; но Борх не мог быть допущен в качестве уполномоченного Августа III как польского короля, ибо у России с Польшею не было непосредственных сношений вследствие того, что республика не признавала императорского титула русских государей; в качестве же саксонского министра Борх не мог быть допущен до переговоров о курляндских делах, ибо саксонскому курфюрсту не было никакого дела до Курляндии. 24 февраля Екатерина писала Воронцову: "Можно г. Борху сказать, что все оные труды лишни, что я не переменю своих сентиментов по курляндским делам, понеже они основаны на справедливости; что его (Борха) персона приятна мне, а его комиссия весьма не такова, что удивительна слепость его короля, который, любя сына, нарушает правосудие и узаконения своего королевства и, что того удивительнее, везде упоминает, будто по научениям чьим-либо поступаю. Можете ему сказать, что уже приходит моему достоинству противно оное дело более трактовать en avocat и что твердо намерена сутенировать то, что я начала всеми от Бога мне данными способами".
войск в польские владения. Екатерина, получив это известие, написала: "Неужли полской двор в горячке, естли стольника судить, что он домогался российской армии в Полше ввести, так и короля судить надо, что он ему такие для саксонской интерес наставления давал". В начале февраля Кейзерлинг писал: "По нынешним обстоятельствам необходимо умножить число наших друзей; а так как видно, что здешний двор не намерен нам в этом помогать раздачею чинов и наград, то мы должны сами изыскивать к тому способы. Примас в государстве - первая особа по короле, особенно он важен во время междоцарствия, и я всячески буду стараться приобресть его склонность и дружбу. Прежде примас Потоцкий получал пенсии в год по 15000 рублей, и если вашему импер. величеству будет угодно, то можно эту пенсию разделить так, чтобы примас и литовский гетман Масальский получали в год по 8000 рублей. Сколько мне известно, еще никто из них ни к какой иностранной державе не привязан, а чтоб этого сделаться не могло, то не угодно ли будет вашему императорскому величеству надлежащие указы о пенсиях прислать ко мне немедленно". Канцлер сделал на этой реляции заметку: "Известное дело, что без раздачи в Польше денег и пенсионов невозможно по намерениям своим с успехом достигнуть: не соизволите ли, ваше величество, указать г. Кейзерлингу из посланной к нему суммы денег представленным от него персонам ныне выдать по 3000 червонных с обнадеживанием ежегодных впредь пенсионов и чтоб граф Кейзерлинг постарался и гетмана Браницкого в наши интересы преклонить, представя ему знатную сумму денег". Императрица написала: "Быть по сему и отдать на рассмотрение графу Кейзерлингу. Известно, что он по-пустому не раздаст". От 4 февраля Кейзерлинг доносил: "Время созванного к 23 числу этого месяца сенатус-консилиума приближается, и уже некоторые сенаторы находятся здесь; думают, что это собрание будет очень многочисленно, потому что всячески стараются большинством голосов достигнуть в Сенате по курляндскому делу того, чего нельзя достигнуть законами и справедливостию. По нынешнему состоянию республики двор в этом собрании может всегда иметь большинство голосов, ибо чины и награды, которые по pacta conventa должны доставаться только заслуженным и искусным людям, с лишком 12 лет получали только такие, которые соглашались на все, угодное двору, следовательно, слепое послушание заступает теперь место всех заслуг. Легко поэтому рассудить можно, сколько нынешнее правление этой вольной республики отступает от первого своего учреждения и походит почти на аристократию: от этого, наконец, мало-помалу может произойти и неограниченная власть. Если б нынешний король был других мыслей и если б министерство имело более разума, искусства и силы, то было бы легко королевскую власть распространить. Шляхта может о правах своих говорить только на сеймах, а так как сеймы постоянно разрываются, то не остается ей способа оспаривать то, что противно законам и вольности. Состоятельность сеймов есть защита вольности; но кажется, что шляхта этого не примечает, ибо она с лишком 20 лет привыкла видеть, как сеймы разрываются, и чрез это вырывается у нее из рук случай говорить о своих правах. Шляхетская вольность есть одно только пустое имя, власть, подкрепляющая государственную вольность, роздана теперь таким, которые следуют желаниям двора и совершенно пренебрегают уставами государственными. Доказательством служит отдача Курляндии принцу Карлу без согласия сейма, что прямо запрещено конституцией 1607 года. Противная партия оспорить этого не может и только заявляет, что решение курляндских дел принадлежит королю и республике, а не России. Я им отвечаю на это, что в России не намерены ничего решать, что дело решено конституциею 1736 года, когда Курляндия отдана герцогу Бирону, а ваше величество никогда не допустите, чтоб решение всей республики было ниспровергнуто частию ее; а что решено, того нечего решать. Говорят, что после нынешнего сенатус-консилиума созван будет в мае месяце чрезвычайный сейм. Небесполезно было бы, если б ваше императорское величество указать соизволили стоящим по польской границе войскам вашим быть в готовности к походу".
В сенатус-консилиуме из 60 сенаторов 48 признали принца Карла законным герцогом курляндским и решили начать уголовный процесс против Бирона и его приверженцев. Получивши об этом известие, Екатерина написала Воронцову: "Пошлите г. Борху сказать, что, видя от его короля не иное, как крайнее мне оскорбление и его собственный (Борха) поступок по двора его наставлению (равно сослаться на декларацию об императорском титуле), я повелеваю ему в 48 часов отселе выехать, в противном случае прикажу его выпроводить. И прибавить к тому, что результат сенатус-консилиума тому причиною, из которой видится, что они хотят меня принудить из приятельского поступка выходить, хотя в сем случае саксонская министерия не более благопристойных мер взяла, как и во всем, и столь республику оскорбила, сколь и меня. Чтоб они знали, что я герцога Эрнеста-Иоганна и вольности польской защищать буду всем, чем Бог меня благословил".
Этим раздражением пользовались Чарторыйские. Приведенное донесение Кейзерлинга показывает, что старик находился под сильным их влиянием, под их влиянием он натолковывал своему двору, как опасно единогласие на польских сеймах: Чарторыйским нужно было мало-помалу склонить русский двор к поданию помощи в нужных им преобразованиях. Между тем Чарторыйские по-прежнему настаивали на необходимости конфедерации. В промемории, поданной ими Кейзерлингу, они писали: "В актах конфедерации будет говориться от имени короля Августа III, которому можно сказать то же, что Граммон сказал Людовику XIV: мы вели войну с Мазарином, исполняя свои обязанности к вашему величеству". Для успеха конфедерации Чарторыйские требовали, чтоб Екатерина назначила комиссию для вознаграждения полякам, потерпевшим в последнюю войну, для чего комиссия должна была иметь 50000 дукатов, учредить в Смоленске склад оружия и приготовить экипажи, на которых оно должно быть перевезено в Шклов, имение князя Чарторыйского, воеводы русского, а другой склад учредить в Киеве, из которого оружие должно быть перевезено в Меджибож, другое имение Чарторыйских; чтоб сто человек русских артиллеристов и 400 гусар поступили в команду начальников конфедерации. Кроме 50000 дукатов, писали Чарторыйские, нужно сделать еще многие подобные же выдачи, но, прибавляли они, "мы далеки от того, чтоб предписывать что-нибудь великой душе, которая никогда ничего не предпринимает без исполнения и которая так хорошо знает, что сила средств сокращает труд".
Но "великой душе" не нравилась эта крутая мера, особенно потому, что требовала много русских денег. Раздраженная бессильными хотениями и угрозами польского двора, Екатерина писала Кейзерлингу 1 апреля: "Разгласите, что если осмелятся схватить и отвезти в Кенигштейн кого-нибудь из друзей России, то я населю Сибирь моими врагами и спущу запорожских козаков, которые хотят прислать ко мне депутацию с просьбою позволить им отомстить за оскорбления, наносимые мне королем польским". Но в другом тоне было написано письмо к Кейзерлингу 14 июля: "Я вижу, что наши друзья очень разгорячились и готовы на конфедерацию, но я не вижу, к чему поведет конфедерация при жизни короля польского? Говорю вам сущую правду: мои сундуки пусты и останутся пусты до тех пор, пока я не приведу в порядок финансов, чего в одну минуту сделать нельзя; моя армия не может выступить в поход в этом году, и потому я поручаю вам сдерживать наших друзей, а главное, чтоб они не вооружались, не спросясь со мною: я не хочу быть увлечена далее того, сколько требует польза моих дел". От 26 июля дополнительное распоряжение: "В последнем моем письме я приказывала вам удерживать друзей моих от преждевременной конфедерации, но в то же время дайте им самые положительные удостоверения, что мы их будем поддерживать во всем, что благоразумно, будем поддерживать до самой смерти короля, после которой мы будем действовать, без сомнения, в их пользу". Как берегла в это время Екатерина деньги, видно из записки ее к вице-канцлеру по поводу просьбы какого-то барона Линзингена: "Уладьте дело по его претензиям к моему и его удовольствию, дабы волки были сыты и овцы целы, а овцы - червонные".
что всего лучше возвести на престол сына Августа III будущего курфюрста саксонского, но его мнение не было принято и решено, что при будущих выборах надобно действовать в пользу Пяста (природного поляка), и именно стольника литовского графа Станислава Понятовского; если же его нельзя, то двоюродного брата его князя Адама Чарторыйского, сына князя Августа, воеводы русского (т. е. галицкого); хранить это в тайне, держать 30000 войска на границе и еще 50000 наготове.
От 8 февраля пошел к Кейзерлингу рескрипт: "Как старость лет, так и настоящее болезненное состояние короля польского великую подают нам причину заблаговременно принять надлежащие меры, дабы в случае кончины его величества возведен был на польский престол такой король, от которого государственные наши интересы не токмо бы никакого ущерба не претерпели, но паче вящшее приращение возыметь могли б. Из саксонских принцев не находим мы никого, кто бы с пользою интересов наших в сие достоинство возведен быть мог: нынешнего кур-принца поляки, конечно, не похотят иметь своим королем по причине слабого его сложения; принц Ксаверий, будучи предан совсем Франции, а принц Карл, по нынешним обстоятельствам будучи огорчен против нас, иного от них ожидать нельзя, как явного недоброжелательства к империи нашей; из прочих же чужестранных принцев не знаем никого к тому способным, почему надобно избрать к тому и в готовности содержать достойную особу из Пиастов. По совершенному знанию, которое вы чрез долговременное искусство приобрели о всех княжеских домах, также и о добродетелях всех польских вельмож, имеете вы как наискорее нам донесть обстоятельно, кто бы, по вашему рассуждению, наиспособнейшим к тому быть мог - из чужестранных ли принцев или из Пиастов, и на кого бы мы в рассуждении государственного нашего интереса больше надежду иметь могли. Мы думаем, что хотя республика Польская при избрании в короли чужестранного принца и находилась бы при нынешнем же своем разделении и слабости, кои для интересов наших не инако как полезны, и, сверх того, от германского принца, в рассуждении инфлюенции в германских делах, больше надежности в обязательствах ожидать надлежит, да и такой принц, имея собственные свои области и достаточные доходы, не имел бы, следовательно, нужды желать от какой иностранной державы субсидей и потому от оной зависеть, и мы бы также не были принуждены в тягость нашей казны оные субсидии ему давать; но понеже способного к тому избрать не можем, то лучше было б, когда б назначен был к тому благонамеренный к нам Пиаст, однако ж в ожидании доношения вашего отлагаем принять конечную в том резолюцию. Между тем, дабы в случае действительной кончины нынешнего короля можно было ревностно подкреплять представляемого кандидата, мы учинили уже потребные распоряжения, чтоб как корпус войск наших до 30000 человек в готовности находился по первому указу вступить в Польшу, так и знатная денежная сумма в наличии содержима была. Равномерно ж не оставите вы и с вашей стороны старание прилагать примаса регни и других инфлюенцию имеющих знатных поляков приласкать, обнадеживая их императорскою нашею протекциею и вспоможением, чтоб, когда случай настоять будет, могли мы от содействования их ожидать успеха в нашем намерении, которое, конечно, деньгами и оружием сильно подкреплять не оставим. А как все сии предпринимаемые запасные меры имеют единственно в виду пользу интересов наших и сопряжены с великим истощением казны нашей, то справедливость требует обнадежиться наперед от нового кандидата получением некоторых для империи нашей выгодностей; а оные, как и вам довольно известно, состоят в том, чтоб в исполнение мирного трактата между обоих государств точные границы установлены и захваченные поляками у наших подданных земли возвращены были, также чтоб живущие в Польше и Литве многие тысячи наших подданных людей беглых назад в Россию выданы, а впредь бы такие беглецы тамо отнюдь не принимаемы и не укрываемы были, и чтоб собственные польские и литовские обыватели греческого исповедания купно с их монастырями и церквами от приключаемого им доныне несносного утеснения в вере и отправлении службы Божией совершенное избавление получили, а отнятое у них имение и превращенные на унию церкви возвращены б были, и чтоб все сие старанием такого нового короля вновь накрепко узаконено и в действительность приведено быть могло".
Кроме этого рескрипта отправлен был еще секретнейший, в котором предписывалось в случае королевской смерти: "Имеете вы обнадеживать вообще всех поляков именем нашим о дружбе и доброжелательстве нашем к республике Польской, что мы, о сохранении ее вольности и конституции всегдашнее почтение имея, приемлем истинное участие в их благополучии, что мы для собственного блага республики желаем, чтоб королем выбран был собственно их патриот, талант и достоинство к тому имеющий, к чему мы с своей стороны назначиваем стольника литовского графа Понятовского или князя Адама Чарторыйского, который, по нашему рассуждению, кажется, одарен всеми достоинствами и добродетелями, государю надлежащими, и о преданности которого к нашей империи мы известны, и для утверждения его на польском престоле употребим все от Бога дарованные нам силы, и что, впрочем, республика сама признать должна, какой существительный интерес и участие имеем мы в избрании короля польского, и для того не подвергала бы отечество свое бедствиям, кои неминуемо последуют, ежели рекомендация наша в надлежащее уважение принята не будет".
Но Кейзерлинг от 9 марта уведомил, что слух о смертельной болезни короля разглашен с французской стороны нарочно для того, чтоб выведать намерения русского двора относительно избрания нового польского короля. Король оправился, а так как он живет умеренно, то может протянуть еще несколько лет, и если в это время будет продолжаться в Польше существующий порядок, то Франции, конечно, удастся сделать по-своему при будущих выборах, особенно если в это время и дофин вступит на престол отца своего, а с русской стороны не употребятся все старания без потери времени, чтоб прусский король был выхвачен из рук и сетей французских и был привлечен к русскому интересу, который здесь с прусским одинаков; а в Вене уже установлена французская система: за эрцгерцога выдана принцесса из бурбонского дома, и, пока Кауниц делами правит, до тех пор там не может быть никакой другой системы, кроме нынешней.
Сильный польский король никогда не будет полезен России; если он богат, то может жить собственными средствами; если наследные его земли далеко от русских границ, то он о Польше мало, а о России вовсе не будет заботиться, хотя и чрез нее получит корону. Благодарность теперь стала редкою добродетелью. Вообще иностранный принц, который с великими и сильными домами в Европе состоит в родстве и обязательствах, не может никогда быть полезен России на польском престоле, и потому из иностранных принцев он, Кейзерлинг, не знает никого, кто бы достоин был польской короны в рассуждении русского интереса. Все эти препятствия исчезают при избрании Пяста, и именно из русских друзей.
почти неминуемые трудности, особенно при вмешательстве других держав. "Мы, - писала Екатерина, - согласно с вами признаем нужду присоединить в этом деле короля прусского к нашему интересу, отводя его от Франции, и, конечно, не оставим о том помышлять, к чему есть довольное время по нынешнему состоянию здоровья короля польского".
Кейзерлинг сильно ошибался в своих обнадеживаниях относительно продолжительности королевской жизни. 6 октября Екатерина получила от него извещение о смерти Августа III. "Не смейтесь мне, что я со стула вскочила, как получила известие о смерти короля польского; король прусский из-за стола вскочил, как услышал", - писала потом Екатерина Панину. Немедленно во внутренних покоях императрицы собралась конференция из графа Бестужева-Рюмина, Неплюева, Панина, графа Григория Орлова, вице-канцлера князя Голицына, тайного советника Олсуфьева и вице-президента Военной коллегии графа Чернышева. Бестужев опять начал исчислением причин, которые заставляют предпочитать курфюрста саксонского: первая причина та, что на него указано уже при императрице Елисавете и объявлено дворам - венскому, французскому и самому саксонскому; вторая: всякий природный поляк, или Пяст, как бы знатен и богат ни был, без помощи иностранных государств содержать себя не в состоянии и, получив больше денег от какой-нибудь враждебной нам державы, будет действовать против России; третья: опасен для России и какой-нибудь принц иностранный, особенно из усилившегося бранденбургского дома; четвертая: Петр Великий старался об удержании польской короны в саксонском доме (?); пятая: избрание курфюрста саксонского совершится легко, ибо, без сомнения, поляки приготовлены уже к этому, следовательно, не нужно будет тратить много денег. Известно, что поляки уже обращают свои взоры на двоих иностранных принцев - на принца Карла лотарингского и ландграфа гессен-кассельского, из которых за первого хлопочет венский, а за последнего берлинский двор; но избрание того или другого из этих принцев не может быть полезно русским интересам вследствие их зависимости от упомянутых дворов, а потому необходимо немедленно назначить из других иностранных принцев или из Пястов такого кандидата, на которого бы Россия совершенно могла полагаться, который бы своим возвышением был обязан единственно императрице и от нее одной зависел. Если е. и. в-ству не угодно будет назначить своим кандидатом курфюрста саксонского, то выбор из других иностранных домов и даже из саксонского равен будет по невыгоде выбору Пяста, потому что и ему для удержания при себе надобно будет платить ежегодные субсидии. Что же касается Пястов, то ему, Бестужеву, известны только двое способных к короне и надежных для России людей: это князь Адам Чарторыйский и стольник литовский граф Понятовский. Но так как первый очень богат, то не захочет быть в полной зависимости от России, а потому Понятовский будет гораздо надежнее.
Хотя Бестужев, выставляя, по-видимому, и выгоды избрания Понятовского, так искусно бил в больное место, настаивая на том, что только избрание саксонского курфюрста избавит Россию от больших денежных издержек, конференция, однако, не согласилась и теперь назначить последнего русским кандидатом.
министра, к чему императрица тут же определила генерал-майора князя Репнина, бывшего прежде министром при прусском дворе. Императрица объявила, что хотя по частной переписке с королем прусским она обнадежена, что он по делам польским намерениям ее препятствовать не будет, однако для лучшего его утверждения напишет собственноручно к его величеству и также для приласкания и к римской императрице писать будет. Содержать войско на польских границах в такой готовности, чтоб могло выступить по первому указу. Но если производить такие наряды обыкновенным канцелярским порядком, то тайна не сохранится, и потому императрица приказала графу Чернышеву заготовить указ, которым повелено будет производить это дело ему одному. Наконец в конференции читан поднесенный государыне графом Чернышевым секретный проект о присоединении к России для лучшего округления и безопасности границ реками Днепром и Двиною некоторых польских земель. И хотя великую для России пользу этого проекта по многим обстоятельствам и уважениям более желать, нежели действительного исполнения легко надеяться можно, однако положено, чтоб, не выпуская этого проекта из виду, первым движениям здешних войск быть со стороны тех мест, о которых в нем показано. Проект Чернышева заключался в том, что необходимо "сделать нашим границам окружение по реке Двине и, соединя оную от Полоцка на Оршу с Днепром к Киеву, захватить по сю сторону Двины Крейцбург, Динабург и всю польскую Лифляндию, Полоцк и Полоцкое воеводство, Витебск и Витебское воеводство, по сю сторону от местечка Ула к Орше, и, оное местечко включая, от Орши, Могилев, Рогачев, из Мстиславского воеводства все лежащее по сю сторону Днепра и по Днепру до наших нынешних границ". Средством к занятию этих областей Чернышев считал движение русских войск по поводу избрания королевского; право на это он видел в нарушении договоров и неисполнении справедливых требований России с польской стороны. На другой же день отправлен был Кейзерлингу рескрипт, в котором повторялось прежнее наставление, чтоб избран был в короли Пяст, обязанный престолом единственно России, вполне ей преданный и готовый исполнить известные уже требования. Екатерина писала: "Чтоб граф Кейзерлинг во что ни стало примаса к нам сделал преданным, если менее неможно, хотя до ста тысяч рублев дать можно". Кейзерлинг дал знать, что для приведения в исполнение русского намерения надобно сделать следующие распоряжения и приготовления: 1) Согласиться с берлинским двором и поступать с ним сообща. 2) Иностранных кандидатов лишить надежды на корону еще прежде избирательного сейма, что можно сделать, когда на сеймиках и созывательных сеймах постановится исключение иностранцев. 3) Сильно стараться о приведении в согласие Чарторыйских и Потоцких, иначе будет разделение в избрании и противная партия передастся иностранной державе. 4) Так как во время междоцарствия бывают разорительные для земли беспокойства, то надобно полякам внушать, что им никакой пользы не будет, если они из своих выберут старого человека, которому недолго царствовать; таким образом, коронный гетман, воевода киевский и многие другие старики, близкие к могиле, исключатся из списка кандидатов. 5) Между поляками ходят слухи о намерении из республики сделать державу; но так как эта перемена для безопасности соседей будет невыгодна, то не надобно ли будет по этому делу сделать соглашение с королем прусским и полякам дать знать, что Россия и Пруссия не допустят такой перемены? Императрица на все это изъявила согласие.
Для ясности последующего рассказа нам надобно здесь привесть некоторые подробности относительно партий, на которые делилась польская шляхта в минуту смерти Августа III.
"фамилия", как называли князей Чарторыйских с родственниками их, стояла в челе партии, имевшей в виду преобразование польской конституции, уничтожение liberum veto, усиление королевской власти, ее наследственность - одним словом, все то, что могло бы усилить Польшу, спасти ее от страшного безнарядья, отнимавшего у нее всякое значение среди других держав. Но масса шляхты была против преобразования, она хотела сохранить нетронутыми свои старые права и вольности, поэтому вельможи, враждебные фамилии, всегда могли найти сильную подпору.
Старшими в фамилии были двое братьев - князь Михаил, канцлер литовский, и Август, воевода русский (галицкий); третье место занимал сын Августа князь Адам, генерал земель подольских; за ним следовали четверо его двоюродных братьев Понятовских: Казимир - подкоморий коронный, Андрей - генерал, находившийся в австрийской службе, Михаил, бывший в духовном звании, и знаменитый Станислав - стольник литовский. К фамилии же принадлежал писарь литовский Огинский, зять Михаила Чарторыйского, Масальский - гетман литовский с сыном, епископом виленским, Флемминг - подскарбий литовский, Мостовский - воевода поморский, Андрей Замойский - воевода иновроцлавский, Станислав Любомирский - стражник коронный. Эта партия была сильна своим единством и, главное, тем, что Чарторыйские умели отыскивать людей даровитых и образованных; между последними особенно выдавался Замойский, первый обративший внимание на необходимость улучшения участи сельского народонаселения. Относительно королевских выборов Чарторыйские хотели провести одного из своих, чтоб тем легче осуществить свой преобразовательный план.
и Франции. Эта партия была не прочь от реформ, лишь бы они были проведены не Чарторыйскими.
Многочисленная партия без определенного политического характера сосредоточивалась около богачей Потоцких, но, несмотря на свою многочисленность, эта партия не имела значения, не имея среди себя способных людей. В том же роде была партия, во главе которой находился князь Радзивилл, воевода виленский, первый богач Литвы. Простотою и ласковостию обращения способный привлекать к себе толпу, Радзивилл ни по чему другому не был способен руководить партиею: это был человек недалекий, совершенно необразованный и поддававшийся первому впечатлению; избалованный своим положением и богатством, он не знал пределов своим порывистым желаниям, постоянно готов был предпринять насильственные меры.
Краковский воевода Вацлав Ржевуский, желавший умножения войска, но не позволявший и думать о каком-нибудь нарушении священной польской старины, находился по своим способностям во главе остатков прежней придворной саксонской партии, к которой принадлежали великий маршал коронный Белинский, надворный маршал Мнишек, краковский епископ Солтык, каменецкий епископ Красинский.
не обойдется без вмешательства чуждых держав, что от Франции и Австрии нечего ждать ни помощи, ни помехи, что только Россия хочет и может провести своего кандидата. Такою партиею была партия Чарторыйских. Главное лицо в республике во время междуцарствия, примас Владислав Любеньский, как ни старался сначала показывать свое беспристрастие, должен был пойти одною дорогою с Чарторыйскими.
имеет в виду при королевских выборах, ибо за того и они будут стоять: угодно ли императрице видеть на польском престоле курфюрста саксонского или более желает Пяста и есть ли соглашение о Пясте с королем прусским? Кейзерлинг отвечал, что императрица желает избрания Пяста и с прусским королем об этом соглашено, причем обещал сильную помощь всем тем, которые как прямые дети отечества будут способствовать намерениям ее величества для собственного и отечества своего благополучия. Тогда гости подали промеморию, где говорилось, что для Литвы по причине наступающих сеймиков и созывательного сейма требуется 50000 червонных да для армии 20000 червонных; на избирательный сейм нужно 100000 червонных; этими деньгами они станут распоряжаться вместе с русскими друзьями, раздавать мелкому шляхетству для приобретения большинства голосов. Уведомляя об этом свой двор, Кейзерлинг писал, что, по его мнению, так много денег им давать не следует, хотя нет сомнения, что если русские друзья на созывательном сейме, где все определяется большинством голосов, одержат перевес, то этим дело избрания облегчится.
Новый курфюрст саксонский объявил себя кандидатом на польский престол и писал к русской императрице, прося согласиться на его избрание, но получил отказ. Кейзерлинг доносил от 17 ноября: "Из ответных вашего в-ства грамот курфюрсту и курфюрстине саксонским ясно видно, как мало ваше имп. в-ство намерены способствовать им к достижению короны польской; несмотря на это, приверженцы их говорят, что хотя изъяснение русской императрицы и не соответствует желанию саксонского двора, однако есть надежда еще приобресть согласие России". Панин заметил на донесении: "В подчерченных линейках и состоит, несумненно, вся настоящая саксонского двора и его союзников система, на которой они теперь работают". Екатерина приписала тут же: "Тщетно льстятся".
но желает, чтоб им не навязывали ни одного кандидата. На донесении об этом Цейзерлинга Панин написал: "Самому, несумненно, хочется". Екатерина прибавила: "А я часто в неприятных хлопотах не желаю быть". Панин сделал еще другое замечание: "Пускай он о своем кандидатстве работает: оно не опасно, лишь бы тем сделал шизму в партии саксонской и ее союзников. Граф Кейзерлинг разумно повел его на уду".
Курфюрст саксонский поручил Браницкому начальство над саксонским войском, оставленным для охраны королевских вещей и дворцов: таким образом он стал не только гетманом коронной армии, но и генералом саксонских войск. Это обстоятельство, равно как поведение киевского воеводы Потоцкого, и военные приготовления князя Радзивилла в Литве побудили фамилию Чарторыйских обратиться к Кейзерлингу с просьбою исходатайствовать у императрицы присылку для их безопасности русского войска от 800 до 1000 человек; Чарторыйские основывались на том, что если коронный гетман и киевский воевода явно вопреки законам могли принять иностранные войска под видом, будто они у них состоят на жалованье и в службе, то и русских друзей нельзя винить за то, что они воспользуются иностранною помощию не для обиды других, но для собственной защиты. Между тем нужно было издать от имени русской императрицы декларацию относительно ее желания видеть на польском престоле Пяста, ибо некоторые дворы старались уверить поляков, что между Россиею и Пруссиею уже заключен договор о разделе Польши.
Присланный на помощь Кейзерлингу князь Репнин привез с собою наставление говорить с Кейзерлингом едиными устами и поступать во всем согласно. Между прочим, Репнин должен был по своим инструкциям всеми силами стараться, чтоб преданные России поляки, а всего лучше если б между ними и сам примас, прислали к императрице, и к ней одной, формальное прошение о покровительстве свободному выбору королевскому. "Чрез это, - говорилось в инструкции, - кроме собственных наших интересов получим мы некоторое право мешаться прямым образом в сие толь важное дело". Кандидату на польский престол Понятовскому назначено было императрицею 3000 червонных ежегодной пенсии; кроме того, Кейзерлингу было приказано заплатить все его долги в три срока, так чтобы к концу 1764 года не оставалось на нем никакого долга. Но Понятовский должен был знать заранее, чем он впоследствии должен заплатить за эти милости. В инструкции Репнину говорилось: "При удобных случаях не оставите вы ему (Понятовскому) искусным и пристойным образом внушать, что, когда мы по особливому нашему к нему благоволению не жалеем жертвовать в пользу его множество денег и когда опять, если бы оне одне не были достаточны, непременное имеем намерение для доставления ему высшей чести, какую партикулярный человек едва ли когда ожидать мог, употребить в самом деле все нам от Бога дарованные силы, что натурально не может быть без отягощения верных наших подданных, следовательно, и без огорчения матернего нашего к ним сердца: то и имеем справедливейшую причину ожидать и требовать от благодарности и честности его, что он как ныне в некоторое благодеяниям нашим соответствие точно обнадежит нас о сильнейшем с своей стороны по возвышении на престол старании, дабы многие между нами и поляками пограничные дела к совершенному нашему удовольствию окончены были, так и во все время государствования своего интересы российские собственными своими почитать и остерегать и им всеми силами по возможности поспешествовать будет и лицемерную и непременную сохранить к ним. преданность и во всяком случае намерения наши подкреплять не отречется; всякими способами на основании вечного мирного трактата стараться будет возвратить нам беглецов наших, пресечь попускаемые от поляков воровства и разбои, защищать единоверных наших при их правах, вольностях и свободном отправлении Божией службы по их обрядам, а особливо не только не допускать впредь отнятия церквей и монастырей с принадлежащими им землями и другими имениями, но и возвратить при первом удобном случае все прежде у них отнятые; исходатайствовать от республики, как ныне на сейме коронации, признание нашего императорского титула и подтверждение герцога курляндского Эрнеста-Иоганна в княжествах его с засвидетельствованием, буде бы можно, в самой конституции, что республика одолжена России за охранение в сем случае законов и вольности ее от нарушения, а при том еще, что нам всего нужнее, и с точным в оной же (конституции) определением просить торжественно от ее стороны нашей гарантии на всегдашнее время для соблюдения установленной законами формы правительства, вольности и целости всей республики".
Первым донесением Репнина по приезде в Варшаву было донесение о смерти главного соперника Понятовскому - нового курфюрста саксонского, умершего от оспы. "Этот случай, - писал Репнин, - может только благоприятствовать намерениям вашего величества; саксонские приверженцы будут совершенно сбиты с пути". Далее он писал: "Самое счастливое обстоятельство - это разделение саксонской партии между принцем Ксавье и Карлом (братьями покойного курфюрста); ожидают, что они начнут драться. Гетман Браницкий также думает о короне, и если принц Ксавье потеряет надежду на успех, то будет поддерживать гетмана, потому что последний стар, может скоро умереть". А между тем Кейзерлинг дал знать, что саксонские приверженцы находятся не в одной Варшаве; он писал императрице: "В величайшем секрете примас сказал нам (ему и Репнину), что Мерси открылся ему о своей переписке с Бестужевым, который совершенно противен намерениям императрицы относительно Польши". Екатерина написала на донесении: "Переловить бы здесь или там писем их".
соглашение?
"Лично, - говорил он, - императрица вовсе не так расположена в пользу Саксонии, чтоб из-за нее объявила войну вашему государю, но я боюсь, что Бестужев, который все так же продолжает ненавидеть вашего короля и который сохраняет еще большое влияние на императрицу, не осилил со временем ее миролюбивого расположения". Сольмс начал ободрять Воронцова, уговаривать его, чтоб он не покидал своего места до окончательного улажения дел между Россиею и Пруссиею. Сольмс представлял Воронцову, что если он, канцлер, соединится с Паниным, то соединенными силами они одолеют Бестужева, ибо Панин хотя и обязан последнему, однако не доведет своей благодарности до того, чтоб жертвовать ему собственною мирною системою. Воронцов обязался не просить об увольнении этою зимою.
Заключение мира между Пруссиею, Австриею и Саксониею положило конец неприятным объяснениям между русским и прусским дворами. Началось сближение, которого так сильно желал Фридрих. "Пруссия, - пишет он в своих мемуарах, - очутилась после войны в одиночестве, без союзников: прежний союз с Англиею сменился враждою и ненавистию; правда, что никто не нападал на короля (Фридриха), но не было также никого, кто бы его защитил. Такое положение не должно было продолжаться... Начались переговоры с Россиею о союзе..."
Поводом к сближению была Польша. От 8 февраля из Москвы к русскому послу в Берлине князю Владимиру Долгорукому пошел рескрипт, что императрице и королю прусскому надобно поступать взаимно с откровенностию и действовать в Польше чрез своих министров единогласно, положа за правило сохранение тишины и возведение на престол приятного обеим сторонам короля; Долгорукий должен был представить Фридриху II, что у императрицы нет намерения стеснять свободу избрания, но охранять и защищать ее по силе принятой Россиею гарантии в 1716 году. "Сих представлений, - говорилось в рескрипте, - кажется, на первый случай довольно будет, ибо дальнейшие наши резолюции будут зависеть от обстоятельств и от знания, которое будем мы иметь о намерениях короля прусского, о распознании которых надлежит вам всевозможное употреблять старание, а особливо не думает ли он которого из братьев своих или из других ему преданных германских принцев возвысить на престол польский". Фридрих II только этого и ждал. Долгорукий отвечал: "Король, выслушав мои речи, показал очень довольный вид, что узнал намерения вашего императорского величества, и сказал мне, что теперь самое время принять меры касательно Польши, потому что по последним письмам известился он, что король польский отчаянно болен и в жизни его надежды никакой нет, он к тому прибавил, что ему все равно, кто ни будет королем польским, и в том он легко может согласиться с вашим императорским величеством, лишь бы включены были все принцы австрийского дома, в чем он надеется, что и ваше императорское величество сами согласны будете; впрочем, он думает, Что лучше будет, ежели в короли выбран будет природный поляк, а не кто-нибудь из чужестранных принцев. Король потом сказал, что как ваше императорское величество имеете партизанов в Польше, так и он имеет своих, которые, соединясь, могут и королевство все склонить, что весьма полезно будет для того, что, окончив ныне долгую и многокроволивную войну, он бы очень не желал начинать новую. Я на то королю доносил, что ваше императорское величество, не желая также ничего другого, кроме мира и доброго согласия, находите нужным с ним о том совершенно согласиться посредством партикулярной и персональной переписки, на что король сказал, что он сам думает, что этим способом дело скорее и надежнее к концу привесть можно. Пред тем как я пошел от короля, он еще мне сказал, что некоторые мысли имеет с вашим императ. величеством заключить такой союз, чтоб от того могло быть на долгое время спокойствие во всей Европе".
потому что в Вене нет денег и Мария-Терезия вовсе не в таком выгодном положении, чтоб могла начать войну. "Вы достигнете своей цели, - писал Фридрих, - если только немножко прикроете свои виды и накажете своим посланникам в Вене и Константинополе опровергать ложные слухи, там распускаемые; в противном случае ваши дела пострадают. Вы посадите на польский престол короля по вашему желанию и без войны, и это последнее во сто раз лучше, чем опять низвергать Европу в пропасть, из которой она едва вышла. Крики поляков - пустые звуки; короля польского бояться нечего: он едва в состоянии содержать семь тысяч войска. Но они могут заключить союзы, которым надобно воспрепятствовать; надобно их усыпить, чтобы они заранее не приняли мер, могущих повредить вашим намерениям". Фридрих писал, что желал бы видеть на польском престоле Пяста; Екатерина отвечала, что это и ее желание, только бы этот Пяст не был старик, смотрящий в гроб, ибо в таком случае сейчас же начнутся новые движения и интриги с разных сторон в ожидании новых выборов.
В апреле Долгорукий доносил о втором разговоре своем с Фридрихом. "Императрица пишет, - сказал король, - что не желает избрания на польский престол кого-нибудь из Бурбонской фамилии; по-моему, ни венскому, ни версальскому двору в том помогать не надобно, а, впрочем, как я уже писал императрице, я на все соглашаюсь, только думаю, что лучше будет природный поляк. В этом деле надобно иметь великую осторожность и стараться, чтоб до времени намерение императрицы не могло открыться, и в этом я сильно сомневаюсь: когда я был в Саксонии и имел свидание с королевскою фамилиею, то наследная принцесса мне говорила, что императрица старается об избрании в польские короли князя Чарторыйского; я ей отвечал, что все пустое, что король еще здоров, и, пока он жив, думать не для чего о его преемнике, и что я, равно как императрица, не намерен лишать, поляков свободы в королевских выборах". Потом Фридрих начал говорить о союзе, который он намерен заключить с Россией. "Такой союз, - говорил он, - не может быть противен императрице, ибо известна склонность ее к миру, и ничто не может так способствовать миру, как наш союз: хотя венский двор теперь со мною и заключил мир, однако как скоро поправит свои внутренние дела, то вступит в новую войну, а этого не осмелится сделать, когда узнает о союзе между мною и Россиею. Мне уже от версальского и стокгольмского дворов сделаны предложения вступить с ними в союз; но я отвечал в учтивых и нерешительных выражениях, ожидая решения императрицы".