III
Воронцов в своем мнении говорил, что, по-видимому, нужно было бы послать войско на помощь королю польскому, чтобы отвратить его от искания императорской короны; но этою посылкою Россия обнаружит явную вражду к королю прусскому, своему союзнику, безо всякого неудовольствия с его стороны, безо всякой причины и должна будет ждать от него всякого неприятельского поступка. Если этой посылкою войска не достигнем желаемого, т. е. не отвратим прусского короля от неприятельских действий против Саксонии, то честь и слава императрицы заставят употребить все свои силы для достижения этой цели, от чего зайти можем очень далеко, навлечь на себя войну, окончание которой неизвестно. Войска наши иначе не могут достигнуть Саксонии как через польские или прусские земли. В первом случае поляки тронутся и заведут конфедерацию против своего короля, которую Франция и Пруссия будут поддерживать для низвержения Августа III и возведения на престол своей креатуры. Если же идти через прусские земли, то это признано будет за явное нападение и нарушение союза, и, конечно, пруссаки не допустят наше войско до соединения с саксонскою армиею, нападут на него с превосходными силами и могут нанести поражение. Для укомплектования войск нужен рекрутский набор и чрезвычайные расходы; но состояние империи позволяет ли такую трату людей и денег, а денег и без того очень мало в нашем государстве. Для избежания явного нарекания в неисполнении договора с Саксониею не лучше ли вместо посылки войск дать деньгами по 450000 рублей в год; на войско истратим столько же; и тут по крайней мере люди останутся целы. А всего было бы лучше помирить Саксонию с Пруссиею таким способом: объявить решительно прусскому министру, чтобы король его удержался от нападения на Саксонию, в противном случае русские войска немедленно пойдут к ней на помощь, по желанию же его короля обещается ему полное обнадеживание, что саксонцы не тронут его земель, и действительно вытребовать это обещание от дрезденского двора.
13 сентября Бестужев подал свое мнение: "Ваше величество находитесь в союзе с разными державами. Самый древний союз с королем великобританским, ибо он основан на взаимной безопасности обеих корон относительно Швеции, Дании, Пруссии и Польши, на взаимном благе обоих государств и на торговле: англичане ежегодно продают и покупают здесь товаров более чем на миллион рублей, и так как покупают более, чем продают, то более полумиллиона оставляют здесь чистыми деньгами. Петр Великий так уверен был в необходимости постоянной дружбы с Англиею, что и во время ссоры своей с английским королем Георгом I по мекленбургским делам старался соблюдать дружбу с Англиею. В царствование вашего величества заключен с Англиею союзный договор, потому что приведенные причины и интересы остаются неизменными. Второй союз, в царствование вашего величества возобновленный, - это союз с Пруссиею, который мог быть также очень полезен, если бы мы не были научены опытом, как мало прусский король держит свое слово и свои обязательства и как мало, следовательно, можно положиться на все его ласкательные обнадеживания. Я вместе с покойным Бреверном советовал заключить союз с Пруссиею именно для того, чтобы удержать прусского короля от подания помощи Швеции деньгами или людьми, ибо извещали, что государь этот дал значительную сумму денег графу Потоцкому для подкрепления польской конфедерации, о которой так хлопотала Швеция для отвлечения внимания России от себя. Но теперь, когда прусский король посредством брака своей сестры со шведским наследным принцем, чего я всегда опасался, приобрел там такие сильные связи и влияния, сомневаюсь, чтоб он в случае нашей ссоры со Щвециею захотел быть нам полезен; напротив, более причин опасаться, что связи и влияния этого горделивого государя и сестры его произведут действия, очень противные интересам вашего величества, если вскоре не положатся этому пределы; он уже и теперь имеет в Швеции более власти и кредита, чем мы когда-либо имели; без сомнения, он сам внушает сестре своей мысли об отмене нынешней формы правления в Швеции, о восстановлении там самодержавия, не говоря уже о том, что в Польше и при самой Порте Оттоманской он составляет себе сильные партии и входит в тайные соглашения, которые с интересами вашего величества и вашей империи вовсе не сходны. Третий союз у нас с королем польским как с курфюрстом Саксонским, союз полезный для взаимной безопасности от Пруссии и Швеции; кроме того, курфюрст полезен нам как викарий империи: так, при его содействии великий князь Петр Федорович, несмотря на перемену вероисповедания, признан способным оставаться в числе имперских владельцев.
Благодаря этим союзам Россия наслаждалась миром при всеобщей войне; но при настоящем положении дел осудить себя на бездействие нельзя по святости договоров; таким бездействием можно потерять дружбу и уважение всех держав и союзников. Нужно, следовательно, избрать которую-нибудь сторону, и всего лучше принять мнение вице-канцлера, поданное им 11 сентября 1744 года. Мое мнение состоит в том, что интерес вашего величества, честь и безопасность империи требуют принять такие меры, которыми древняя, истинная европейская система могла бы быть подкреплена и восстановлена без принятия Россиею непосредственного участия в войне; примером служит Голландия, которая помогает Англии и королеве венгерской деньгами и войском, не принимая, впрочем, прямого участия в войне и считаясь только помощницею. Теперь война между двумя союзницами России - Пруссиею и Саксониею; обе имеют право требовать от нас исполнения договоров: на которую же сторону склониться? Разумеется, на саксонскую, ибо Фридрих II - нарушитель всеобщего спокойствия: он без всякой причины напал на Саксонию и на королеву венгерскую, разорвал бреславский мир, гарантированный Россиею и Англиею. Фридрих II, несмотря на все увещания со стороны России, несмотря на собственные его обнадеживания, сделанные здесь через Мардефельда, что он ничего не предпримет против наследственных земель короля польского и против спокойствия в королевстве Польском, воспользовался неудовольствием сендомирского воеводы Тарло и предложил ему польскую корону или если он ее не желает, то обещал возвести на престол Станислава Лещинского, во всяком случае обещал поддержку со стороны Пруссии и Франции, если Тарло образует конфедерацию и откажет в повиновении королю Августу. Если бы принято было мое мнение, сообщенное вице-канцлеру в Киев 6 августа прошлого года, что надобно приготовить к походу 10000 козаков, или если бы принято было представление брата моего из Дрездена и саксонского резидента Пецольда об отправлении 12000 войска, за которые король польский обязывался платить субсидные деньги, то, конечно, король прусский никогда не отважился бы напасть на Саксонию, нам бы теперь меньше было труда, а субсидными деньгами пользовались бы. Итак, если ваше импер. величество не желаете, чтобы король прусский еще более усилился к очевидному вреду всех своих соседей, а король польский, самый верный ваш союзник, предан был ему в жертву со своими наследными землями, если не желаете, чтобы он, не будучи в состоянии обороняться собственными силами, перешел на сторону Франции и принял императорскую корону, отчего в Польше произойдут неминуемые замешательства, для успокоения которых потребуется вдвое больше войска, то необходимо подать королю польскому немедленную помощь".
Говорили, что императрица была недовольна мнением вице-канцлера. 29 августа Елисавета подписала паспорт Воронцову в чужие края. Канцлер доложил, что свадебные торжества препятствовали собранию совета по прусско-саксонским делам; но, по всем вероятностям, он откладывал собрание, чтобы приступить к совещанию по отъезде Воронцова. Бестужев объявил императрице, что Розенберг отзывается своим правительством; Елисавета спросила: что это значит? Бестужев отвечал, что тут нет ничего удивительного: Мария Терезия отзывает своего посла, потому что Россия не хочет признать существования договора с Австриею в такое время, когда последняя крайне нуждается в помощи. И другие послы - датский, голландский, английский - уедут, видя, что им незачем жить и, вероятно, дворы будут присылать в Петербург только посланников или даже резидентов. Елисавета весь тот день была очень задумчива и вечером, уже очень поздно, велела на другой день собраться чрезвычайному совету.
Черкасов, тайный советник Юрьев, тайный советник Веселовский, статский советник Неплюев (Адриан). Предложен был для обсуждения вопрос: "Надлежит ли ныне королю прусскому, яко ближайшему и наисильнейшему соседу, долее в усиление приходить допускать, или несходственнее ли будет королю польскому, яко курфюрсту Саксонскому, по действительному настоящему с ним случаю союза помощь подать и каким образом?"
На другой день, 20 сентября, члены совета представили свои мнения. Канцлер Бестужев написал: "Еще в 1744 году саксонскому министру Флемингу было объявлено (в Киеве), что ее импер. величество всегда верною и истинною союзницею короля польского пребывает и в случае нападения на него скорою помощью поспешить не оставит: я на ее величества соизволение предаю, каким образом с королем польским поступать повелит". Мнение барона Черкасова: "Нельзя допустить короля прусского более усиливаться; королю польскому помочь тем, что находящиеся в Лифляндии и Эстляндии полки ввести в Курляндию и там им зимовать, а на весну и все полевые полки придвинуть к границам. Этот способ всего удобнее даст понять королю прусскому увещания императрицы; а если и это его не исправит, то ее импер. величество может употребить войско по своему усмотрению, что, может быть, и неминуемо". Румянцев представил такое же мнение. Куракин думал, что должно по договору послать на помощь польскому королю 12000 войска, а по надобности и больше. Ушаков - послать эти 12000 и, кроме того, сделать диверсию в Курляндию. Леси стоял за диверсию в Курляндии. Фельдмаршал Долгорукий также; он писал, что надобно положить пределы замыслам прусского короля, иначе он может овладеть Лифляндиею и Эстляндиею для себя или для шведов.
3 октября было снова собрание совета. Все поданные мнения были выслушаны в присутствии императрицы; читан был также перевод с письма Мардефельда к канцлеру и мемория, в которой он снова просил помощи против Саксонии. По выслушании всех этих бумаг императрица начала говорить:
"Хотя король прусский и требует нашей помощи по союзному трактату, но случай союза (casus foederis) здесь признан быть не может, потому что он сам наступлением своим на Богемию нарушил бреславский договор и навлек на себя следствия нынешней войны с Австриею; силы его превосходят саксонские, и он объявил Саксонии войну за то только, что ее войска помогли австрийским; поэтому кажется справедливее подать помощь Саксонии. Сверх того, для русских интересов усиление прусского короля не только не полезно, но и опасно: приходя от времени до времени в большую силу, он может когда-нибудь согласиться со Швециею по своему там влиянию и предпринять что-нибудь против здешней империи, а с другой стороны возбудить и турок. На дружбу его отнюдь полагаться нельзя: пример его обмана виден в предложении нам посредничества, от чего потом отрекся, а в то же время появилось посредничество от турок, как видно, по его же наущению".
Сказавши это, императрица спросила присутствующих, как они думают; те сослались на свои мнения и повторили, что нельзя допускать прусского короля усиливаться и надобно подать помощь королю польскому. Тогда императрица приказала отправить из Лифляндии и Эстляндии в Курляндию такое число полков, какое можно будет расположить на зимних квартирах в секвестрованных герцогских имениях; на их место в Лифляндию и Эстляндию подвинуть другие полки из ближних мест и нарядить к весне несколько нерегулярных войск; королю польскому дать знать об этом движении войск к нему на помощь и поручить русскому министру в Дрездене условиться с саксонским правительством насчет направления и пропитания вспомогательного войска, а королю прусскому чрез министра его представлять, чтобы он от нападения на Саксонию удержался и склонился на мир с королем польским; в противном случае последний получит русскую помощь.
призывая бога в свидетели, что поступает по совести и справедливо, и молила бога благословить ее оружие. Она спросила у фельдмаршала Леси, как он думает о принятых мерах. Леси, несмотря на то что подал свое мнение в совет, отвечал сначала, что он не министр и что его долг исполнять только повеления. Когда же императрица настояла, чтобы он говорил откровенно, то он сказал, что спокойствие ее царствования и личная безопасность требуют немедленного обуздания короля прусского, что для безопасности России у него необходимо отнять Пруссию и если не оставлять ее за собою, то отдать Польше, которой опасаться нечего. Елисавета была раздражена против Фридриха II, называла его шахом Надиром прусским, но сильно досадовала также и на короля английского, который вошел в соглашение с Фридрихом, заключил с ним так называемую ганноверскую конвенцию, на которой Силезия должна была остаться за Пруссиею. Она упрекала канцлера за то, что он слишком дружелюбно расположен к Англии; не раз отзывалась, что Воронцов ей часто говорил не полагаться на англичан, которые заключат с прусским королем отдельный мир. Так по крайней мере рассказывал Бестужев Гиндфорду, и тот писал в Англию: "Теперь наступило время, когда морские державы должны или утвердить дружбу русской императрицы с собою, или навсегда ее лишиться, удержать в силе или привести в упадок Бестужева, единственного друга, которого мы имеем при этом дворе. Он воспользовался отсутствием Воронцова, чтобы побудить императрицу решиться на такой смелый шаг, в надежде, что морские державы вновь предложат знатные субсидии, ибо хотя русский двор нашел довольно денег для приведения армии в движение, однако он не в состоянии продолжать эти издержки без субсидий".
Бестужев пользовался отсутствием Воронцова, а Воронцов писал императрице о своем разговоре с прусским королем 22 октября: "Его величество по принятии сей день моего первого поклона, ретируясь уже к себе, приказал меня позвать в другую камору, где, будучи наедине со мною, изволил мне говорить начать, во-первых, о всегдашней своей дружбе и высокопочитании к вашему импер. величеству, которые он всегда непременно содержать со своей стороны изволит, и что он притом же совершенную надежду полагать изволит, что ваше импер. величество против его никакой резолюции, противной в пользу его неприятелей, принять не изволите; что его величество притом скрыть мне не хочет, что он опасен находится, дабы вашего императорского величества к нему дражайшая дружба чрез столь многие старания и разные оклеветания венского и саксонского дворов не могла наконец отмениться; что его величество из единого высокопочитания к вашему импер. величеству удержал свое оружие против саксонского двора, довольно имея к тому причин на сие поступить, ибо совершенно известен находится о заключенном между саксонским и венским дворами договоре, дабы земли его величества отобрать и между собою разделить, того ради принужденна себя нашел против саксонского двора равномерно недружески поступать, только действительного нападения не учинил для вашего импер. величества, дабы тем не причинить вашему величеству какого неудовольства, наконец, изволил говорить о склонности своей к миру и учиненной для того конвенции с королем английским. - Я на все его величеству только ответствовал, что ваше императ. величество совершенную дружбу к его величеству иметь изволите и всегда с приятностью слышать изволили о имеющемся добром согласии между его величеством и королем польским, а притом же его величеству и сие не донести не могу, что в случае нападения на Саксонию ваше импер. величество по обязательству своему, может быть, против своей во помощь дать принуждены будете. Наконец, его величество изволил говорить, что понеже ваше императорское величество желать изволите, дабы до неприятельства с саксонским двором не дошло, то изволили бы употребить свои дружеские старания, как то и английский король чинить намерен, дабы саксонский двор на сию (ганноверскую) конвенцию склонился, и тем бы окончены быть могли все нынешние замешательства".
Но Фридрих II, как сам говорит, считал ошибкою, раз вооружившись, щадить неприятеля с целью склонить его к миру; он думал, что одни победы могут заставить врага помириться. Слова Воронцова и более решительные заявления Чернышева его не беспокоили, потому что Россия, думал он, могла что-нибудь сделать не ранее шести месяцев, и он решился разгромить Саксонию, объявляя, что Брюль собирается разгромить Пруссию, взять Берлин и потому надобно предупредить его, хотя прусский главнокомандующий принц Ангальт и прусский министр Подевильс первые отказались верить словам своего короля, что у Брюля открылся вдруг такой воинственный жар.
Фридрих вступил с войском в принадлежавшую тогда Саксонии землю лужичей (Лузацию), разбил саксонский отряд, взял город Герлиц. Прусские отряды стали уже появляться за Будишиным, тогда как австрийская армия, не чувствуя себя в силах бороться с пруссаками, отступала к Богемским горам. Ужас напал на жителей Дрездена; король решил, что в случае приближения пруссаков он уедет в Богемию, а между тем требовал от Бестужева, чтоб императрица при таких горестных обстоятельствах велела немедленно своему союзному корпусу вступить в Пруссию. Бестужев, разумеется, немедленно передал в Петербург королевскую просьбу, причем очень искусно, для возбуждения негодования против Пруссии, кончил свое донесение такими словами: "Я не могу словами изобразить печали и отчаяния здешнего двора, ибо он после признания вашим величеством случая союза (casus foederis) ласкал себя надеждою, что прусский король окажет гораздо более внимания к предложенным от вашего величества добрым услугам и вдруг неприятельски действовать не отважится".
Прусский король взял Лейпциг, и его гусары уже начали появляться в трех милях от Дрездена. 20 ноября король, простившись с плачущим народом, уехал в Теплиц, а оттуда в Прагу. Бестужев остался в Дрездене. Между тем Фридрих II прислал в Дрезден предложение, что готов помириться с Саксониею, если она приступит к ганноверской конвенции без сношений с венским двором, и когда английский посланник просил его, чтобы он ввиду мира велел своему войску остановиться, то он отвечал, что несправедливо от него требовать, чтобы он остановил победоносное движение своей армии, ибо теперь ему всякая минута дорога. На донесение брата об этих событиях канцлер Бестужев сделал для императрицы заметку:
"Что по требованию дрезденского двора за субсидные деньги десять тысяч человек здешнего войска в прошедшем мае или июне месяце не отправлены, весьма о том сожалительно, ибо король прусский, усмотря тогда ее и. в-ства серьезность и рассуждая, что впредь и более войска на помощь в Саксонию или для диверсии в Пруссию прислано будет, чаятельно не осмелился бы равномерно, яко в Богемию подкравшись, в такое ныне позднее время, когда скорой помощи подать невозможно, в Саксонию впадение учинить; и хотя его прусское величество, к английскому курьеру оказывая наружную храбрость, о российском помощом войске с посмеянием отзывался, однако ж осязательно приметить можно, что внутренно стоящих в Курляндии российско-императорских войск страшится, дабы иногда в Пруссии диверсия учинена не была, инако бы при толь великих прогрессах с таким менажементом в Саксонии поныне поступлено не было, но уповательно предвещание прусского обермаршала Валленрота, учиненное саксонскому советнику Саулю, что король его государь в Саксонии камня на камне не оставит, городы деревнями сделает, а селы совсем запустошит, исполнить не преминул бы, чем ее и. в-ство как дрезденский двор попремногу одолжить, так и додержанием своего обязательства отличную себе в свете славу и кредит приобрести соизволила".
Фридрих II сам признается, что спешил покончить саксонскую войну с целью не допустить Россию до вмешательства в нее; но Мих. Пет. Бестужев, чтоб побудить свой двор к решительному действию против Пруссии, не толковало менажементе Фридриха II относительно Саксонии. Он писал 2 декабря: "Я крайнейше сожалею, что всегдашняя моя о таком прусского двора поступке опасность ныне в действе самом сбылась, а именно что он, пока вашего и. в-ства союзническое вспоможение сюда дойдет, здешние земли вовсе разорить может и что он, следовательно, поныне как притворными своими ласканиями, так и всякими хитрыми внушениями токмо ваше и. в-ство усыпить и тем прямые свои дальновидные и зело опасные замыслы елико возможно скрыть старался. Немилосердо король прусский как от города Лейпцига, так и от прочих крейзов (округов) к крайнейшему подданных разорению в краткие термины выписанные несносные контрибуции под угрожением огня и меча требует; все королевские казны и денежные доходы забрал и учрежденных при оных служителей себе присягать приневолил; неслыханным между христианами образом природных подданных против собственного своего государя и отечества оружие носить принуждает; одним словом сказать, повсюду крайнейшее бедство и разорение причиняет".
Король прусский вступил в Дрезден; Бестужев выехал в Прагу, откуда доносил императрице о речах Фридриха II, публично сказанных, что если Август III не поспешит примириться с ним и не откажется от русской помощи, то он не оставит в Саксонии камня на камне, прибавив к этому, что вовеки не забудет, что Россия признала случай союза с Саксониею, и не упустит отмстить за это со своими союзниками, при этом он взглянул на шведского посланника.
I, мужа Марии Терезии; разоренная Саксония должна была заплатить Фридриху II значительную сумму денег и оставить всех захваченных им саксонцев в прусской службе. Граф Брюль тут же объявил Бестужеву, что они не будут сохранять мира, заключенного с ножом у горла. Бестужев, донося о причинах торжества пруссаков над саксонцами, писал: "И того забывать не должно, что здесь с самого начала о движениях неприятельских и настоящих его силах никогда прямого известия не имели; напротив того, король прусский о малейших и секретнейших поступках здешнего двора имел подробные сведения". Подле этих слов канцлер Бестужев сделал замечание: "Всещедрый боже, да сохрани, чтоб о здешних предвосприятиях не сведал и не предупредил бы, как и саксонцев". Какие же это были предвосприятия?
20 декабря, когда канцлер донес императрице о взятии Дрездена пруссаками и что король польский просил о скорейшей диверсии в Пруссию, она изъявила сожаление о таком несчастии Августа III, прибавив, что с ее стороны сделано все возможное и русские полки отправлены на помощь, но что дальше Курляндии в такое время года им идти нельзя было. "Так как король прусский, - продолжала Елисавета, - теперь час от часу все более и более усиливается, что и для здешней империи безопасно быть не может, и так как надобно ожидать, что при настоящих обстоятельствах польский король согласится на всякий мир, какой только ему предпишет король прусский, а после объявит мир вынужденным и будет искать удовлетворения, то и с нашей стороны по соглашению с королем польским и двором венским можно будет действовать против короля прусского, чтоб сколько возможно силы его сократить. Для такого случая надобно уже гораздо больше войска приготовить и теперь же велеть ему собираться в Лифляндии и Эстляндии, чтобы в нужном случае и с одними своими силами можно было сладить с королем прусским". Для надлежащего об этом рассуждения и распоряжения насчет войска Елисавета на завтрашний же день назначила быть при дворе совету.
21 декабря к 9 часам утра в Зимний ее импер. величества дом собрались на совет канцлер граф Бестужев-Рюмин, обер-шталмейстер князь Куракин, генерал-аншеф граф Румянцев, генерал-прокурор князь Трубецкой, генерал-аншефы Бутурлин и князь Репнин, генерал кригс-комиссар Апраксин, тайные советники Черкасов, Юрьев и Веселовский. Барон Черкасов объявил им указ императрицы: подать свои мнения по довольном рассуждении и уважении таких критических обстоятельств, что король прусский, не обратив никакого внимания на дружественнейшие отсоветования со стороны ее величества и предложения добрых услуг в примирении его с королем польским, под предлогом предупреждения своих неприятелей-австрийцев сделал нечаянное впадение в Саксонию, разорил все это курфюршество, взял столицу, пленил двоих принцев - одним словом, всю Саксонию подвергнул своему игу. Какие надобно принять меры для возвращения королю польскому его наследственной земли, для удержания его на польском престоле и для сокращения сил короля прусского ввиду собственной безопасности Российской империи? За этим указом прочтена была особливая присяга о содержании секрета и подписана всеми присутствующими. Потом начали слушать прежние, касавшиеся того же дела мнения канцлера и вице-канцлера, протокол совета 19 сентября, рескрипты к послам и реляции их, что продолжалось до половины 12 часа. В это время вошла в залу заседания императрица, села в кресла и слушала рассуждения членов совета; рассуждения эти продолжались до двух часов, и ничего еще не было решено. Императрица встала и отправилась обедать, пригласив к своему столу всех присутствующих. После обеда в 5 часов они все опять собрались и занимались слушанием относящихся к делу бумаг до 11 часов, когда снова вошла императрица и с полчаса рассуждала с членами совета о том же деле, после чего члены совета разъехались. 23 числа было новое заседание совета в том же порядке, и в этом заседании составилось единогласное мнение; 24 числа это мнение было написано, подписано и бароном Черкасовым поднесено императрице на утверждение; 25 в 5 часов пополудни императрица подписала мнение совета в присутствии всех его членов в аудиенц-камере.
Мнение состояло в том, что необходимо подать деятельную помощь Саксонии против Пруссии. Спешили загладить прежнюю медленность, и Бестужев торжествовал. Он объявил Гиндфорду, что если морские державы дадут России немедленно шесть миллионов, то императрица выставит 100000 войска и в одну кампанию кончит войну в Германи. Дальон еще до известий о дрезденском мире предложил канцлеру 50000 рублей и получил отказ; Бестужев сделал по этому случаю заметку для императрицы: "Когда Дальон прежде сулил двоекратно канцлеру полмиллиона ливров, то при этом никаких условий не предписывал; и, несмотря на то, оба раза был так отпочтиван, что удивительно, как он опять осмелился предложить 50000 рублей с условием, чтоб назначенные на помощь курфюрсту саксонскому русские войска остались без движения в Курляндии".
наследства шведского престола был обязан Елисавете, то действительно получить престол по смерти дряхлого короля он надеялся только приобретением популярности в Швеции, а популярность эту он не надеялся приобрести, являясь пред народом покорным слугою России. Влияние сильной характером жены, сестры Фридриха II прусского, всего более содействовало утверждению его в этом взгляде на отношения свои к шведскому народу и России.
невзирая на все противные внушения, он постоянно будет держаться общего интереса Швеции и России, будет поступать всегда с согласия императрицы и ее наследника и что тех людей, которые советуют ему противное, не признает своими друзьями. "Надеюсь, - писал Любрас, - что его высочество слово свое держит, хотя он постоянно окружен молодыми людьми, питающими совершенно противоположные чувства. Я стараюсь посредством малого числа благонамеренных, имеющих доступ к принцу, поддерживать в нем чувства, соответствующие его собственному интересу".
"Мне от одного моего приятеля в крайнейшей конфиденции сообщено, как здешняя наследная принцесса недавно получила письмо от брата своего, прусского короля, в котором он просит приложить все старание о скорейшем заключении оборонительного союза между Швециею и Пруссиею с гарантиею Верхней и Нижней Силезии и дачею от 6 до 8000 шведского войска, также просит помогать министру императора Карла VII, в чем принцесса и обнадежила своего брата. Принцесса обо всех здешних делах королю прусскому подробно сообщает, будучи руководима в своих поступках здесь графом Тессином, который с женою своею, родственниками и креатурами находится у нее в великой милости; но так как Тессин коварный человек и враг России, то не вышло бы из этого каких-нибудь вредных следствий". Русский двор потребовал, чтоб переговоры о заключении союза происходили в Петербурге, а не в Стокгольме, и по этому случаю Чернев писал Бестужеву: "Статс-секретарь Нолькен очень недоволен, что переговоры о союзе продолжаются не в Стокгольме, и приписывает это вашему высокографскому сиятельству, но это очень полезно сделано, ибо этим его неописанному шильничеству лучшие способы вовсе пресечены. Король очень недоволен поступками кронпринцессы, которая вмешивается в государственные дела и персонально очень пренебрегает его величеством. Вследствие своего чрезвычайного честолюбия она неусыпно старается установить здесь самодержавие и надеется достигнуть своей цели с помощью Франции и Пруссии; поэтому не только покровительствует франко-прусской партии, но и старается ее усиливать, для чего учредили особый орден. Патриоты при дворе принимаются с большою холодностью и, не имея себе никакой опоры, легко могут обессилеть, поэтому было бы очень полезно поддержать их обнадеживанием помощи из России". На это при докладе Бестужев сделал такое замечание: "Генералу Любрасу предписано всех патриотов обнадеживать и через них недоброжелающих в случающихся делах и особливо в недопущении суверенства преодолевать. А он, Любрас, вместо доброжелательных из противной партии, а именно графа Гилленборга, всевысочайшею милостью и конфиденциею без указа обнадежил".
Императрица предупредила наследного принца, чтоб не очень сближался с Тессином, и вдруг узнает, что наследный принц сделал Тессина своим обер-маршалом. Когда Любрас напомнил ему о предостережении, бывшем из Петербурга, то Адольф Фридрих отвечал, что имел случай удостовериться в усердии Тессина содействовать всему, что клонится к утверждению дружбы между Россиею и Швециею; впрочем, если бы Тессин паче чаяния и обнаружил враждебные намерения, то это нисколько не может иметь влияния на чувства высокого уважения и благодарности, которые он, наследный принц, до конца жизни будет питать к императрице. После этого разговора пришел к Любрасу от наследного принца голштинский советник Гольмер и объявил, что принц долго медлил назначением Тессина, но принцесса с членами франко-прусской партии ни днем ни ночью не давали ему. покою и так ему наскучили, что принужден был согласиться.
"Здесь, исключая Минерву (наследную принцессу) и главных учителей епикурейской философии, почти все чуду морскому (Любрасу) скорейшего возвращения отсюда в прежнее его жилище желают, и если это случится, то антагонисты (т. е. преданные России люди) устроят хороший праздник. Но сам он, почитая это место за прямой соломоновский Офир, ни малой охоты к тому не показывает, особенно потому, что еще не освободился от своей жестокой болезни, которая его день и ночь терзает, эта болезнь - великопосольская немощь". Чернев при этом жаловался канцлеру, что ему "многие угрозы и зело чувствительнейшие разглашения чинятся". Но еще 12 марта императрица, призвав к себе канцлера, объявила ему: из открываемых известным образом секретных писем она усмотрела, что генерал Любрас будто по указу обнадежил графа Гилленборга в ее милости и совершенной доверенности, о чем ему и никому никогда повеления не было; кроме того, он обнадежил Гилленборга и совершенною дружбою канцлера. Все это он сделал самовольно, и в рассуждении таких его продерзостных, равно как и прочих его сомнительных поступков она приказывает приискать на его место способного человека и отправить посланником в Швецию, а его, Любраса, отозвать. Бестужев указал на Корфа, бывшего посланником в Копенгагене.
Шведский посланник в Петербурге Цедеркрейц объявил, что его правительство согласно на заключение союза с условием субсидий и уплаты обещанных 400000 рублей. Канцлер, разумеется, поднес императрице на утверждение ответ с отказом. Елисавета сначала согласилась отказать, говоря, что действительно субсидий давать не за что, да и в обычай этого вводить отнюдь не надобно, но потом переменила мысли: разве уже дать им 400000, чтоб не выпустить их из рук? но дать не вдруг, а в несколько лет, смотря между тем на их поступки и обстоятельства, и чтоб дача эта не имела вида субсидий, а признавалась бы только благодеянием, но и об этом до времени молчать. Канцлер заметил, что не надобно шведам русскими деньгами на Россию же подавать оружие, лучше их содержать во всегдашней скудости, чем обогащать. Но Елисавета осталась при своем. 4 апреля в доме вице-канцлера происходила конференция с Цедеркрейцем, при котором сама императрица присутствовала инкогнито. Цедеркрейц не соглашался на союз без уплаты 400000 рублей. По окончании конференции Елисавета объявила, что соизволяет уплатить 400000 рублей в четыре года, чтоб не порвать дело о союзе, но повторила, чтоб дачу эту не признавать за должную по прежнему обещанию, а только следствием благодушия и склонности ее к дружбе с Швециею по случаю нового союза с этою державою.
в секрете. Это условие всех удивило: зачем скрывать то, что могло бы произвести на шведский народ благоприятное впечатление? Между тем прусские победы радовали членов франко-прусской партии; кронпринцесса показывала Любрасу письмо брата: "Я искал неприятелей и, нашедши, напал на них и совершенно побил, иначе в день Ульрики и случиться не могло; все принцы в добром здоровье, войска мои преследуют неприятеля, и я, обнимая вас, сбираюсь к ним ехать". Король при этом известии обнаруживал совершенное равнодушие, не зная, какую сторону принять; но прусская партия не довольствовалась равнодушием, и Чернев в начале июня писал канцлеру: "Приверженцы Франции и Пруссии стараются всеми силами уговорить короля ехать в Германию, ибо во время его отсутствия правление поручится коронному наследнику, который будет иметь тогда в Сенате три голоса и по горячей привязанности к жене и по коварным советам графа Тессина будет содействовать исполнению их планов". Одним словом, писал Чернев, "здешнее положение дел час от часу становится серьезнее и требует бдительной осторожности". Такого рода известия заставили императрицу написать наследному принцу 6 июля такое письмо:
"Светлейший кронпринц, дружебно любезный племянник! Колико я во всем том, что до вашего королев, высочества касаться могло, интересовалася и как лучшую вашу пользу поспешествовать рачительно искала, о том, уповаю, вы сами больше, нежели кто, удостоверены. Мои о вашем королевском высочестве сентименты как всегда единственно в виду имели ваше благополучие, так ныне безотменны, наиглавнейше о вашем постоянном благосостоянии усердствуя. Оным бы ущерб причинен был, когда б я не так откровенно с вами изъяснялася, как существительный ваш интерес натурально научает, и я по ближнему свойству обязанною к тому себя признаваю. Итако, я скрыть от вас не хочу, что от некоторого времени слышу, каким образом ваше королев. высочество всю вашу доверенность на таких людей положили, кои, как известно, во время вашего на рейхстаге обирания, толь явно о биркенфельдском князе труды прилагая, всеми удобовозможными образы хотели мои старания ни во что обратить, следовательно же, ваше возвышение не допустить, и ныне прилежать и все то непрестанно своими вымышлениями вселять стараясь, еже бы ваше королев. высочество от меня отдалить могло. По таком опыте их доброжелательства все употребляемые от них ласкательства не инако, но за скрытные хитрости справедливо признаваемы быть имеют, яко же, как о том сюда подтвердительное известие подано, не для чего, но вам во вред между королем и вашим королевским высочеством холодность воспричинствовали и вашу ко мне вначале оказанную конфиденцию умалили. А притворными своими происками в Швеции суверенство восставить и показанием легких вам к тому способов ищут, обнадежась вашею к себе доверенностью, шведский народ толико о своей вольности и нынешней форме правительства ревнующий против вас возбудить, и тем коварства свои соверша, толь легче давнего их злого намерения к невозвратному вашему предосуждению достигнуть.
Сия ведомость мне к особливому и толь большему об вас сожалению и возчувствованию касается, ибо сверх предвидения тех крайностей, каковым ваше королев, высочество желанием абсолютства при нарушении прав целого народа, которому непременное оных додержание торжественно обещали, себя неминуемо подвергнете, я даже до наимнейшего вида убежать хочу того мнения, которое легко каждому придет и в существе от моего намерения весьма далеко отстоит, будто бы я в том какое-либо соучастие имею, понеже как всегда думала, так и ныне со основанием нахожу, что главнейший поступков ваших предмет в том состоять имеет, дабы благосклонность его величества короля и любовь тех подданных, над коими вы в свое время при сохранении их вольности правительствовать станете, удобовозможно к себе культивировать, оные генерально привлекать и радетельных сынов о благе своего отечества вашею милостью и конфиденциею удостоивать. Что же касается до меня и ожидаемого за прошедшее признания, о том и упоминать излишно для того, что само в себе дело добровольное, будучи опытов о моем к вам усердии довольно, и ваше королев. высочество истину того сами впредь лучше учувствовать, яко же при всяком случае опознать изволите, что дружба моя к шведской короне по своей нелицемерности всем другим, какие б ни были, предпочтительна, да и сие мое конфидентное изъяснение и совет имеют вас наивяще и вяще удостоверить о той искренности, с каковою наивсегда пребуду вашего королев. высочества и любви дружебно-охотная тетка Елисавет".
сообщить, ибо если бы каким-нибудь образом разнесся слух о грамоте, в которой говорилось о самодержавии, то принцу было бы это очень предосудительно. 5 августа принц объявил Сенату о грамоте с уверениями, как он далек от тех намерений, какие приписывают ему его неприятели, и с просьбою подать ему совет. Сенаторы поблагодарили принца за доверие, а граф Тессин подал письменное оправдание, после этого в Сенате принято было решение, чтоб принц засвидетельствовал русской императрице свою благодарность за доверие и благожелательное увещание; сенаторы объявили, что в этом деле надобно поступать с большою осторожностью и правдою, чтоб не было возбуждено холодности между Россиею и Швециею; положили также советоваться, как лучше отнять у императрицы причины к подозрению. Ответная грамота от кронпринца к императрице была сочинена в Сенате. Кроме того, Адольф Фридрих имел устное объяснение с Любрасом, просил, чтобы императрица продолжала к нему свою милость и откровенную дружбу. "Я, - говорил принц, - могу своею совестью обнадежить (тут у него навернулись слезы на глазах), что всегда буду поступать так, чтоб отдать ответ пред богом и ее императ. величеством, которую одну за все свое счастье должен благодарить. Беру смелость испрашивать у ее величества два пункта: 1) чтоб императрица никаким противным внушениям не верила до тех пор, пока не получит ясных доказательств против меня; 2) чтоб при всяком случае изволила объявлять мне точно свою волю, которую я и буду стараться исполнять".
оборонительный союз между Швециею и Пруссиею и получил ответ, что король очень рад союзу, но что по этому делу надобно открыться России как державе, находящейся в тесном союзе со Швециею и заинтересованной в сохранении тишины на севере. Любрас доносил, что только можно под рукою препятствовать переговорам о союзе. Ему нужно было обессиливать внушения членов прусской партии, которые толковали, что Россия будет очень охотно смотреть на союз Швеции с Пруссиею, потому что императрица, несмотря на старания разных дворов, постоянно держится прусской стороны. Против этого Любрас внушал, что Россия в отношении к Пруссии соблюдает только внешнюю учтивость, но никак не дает усыпить себя комплиментами, никак не согласится содействовать усилению беспокойного и властолюбивого соседа. Только 18 ноября решено было назначить комиссаров для переговоров с прусским посланником о союзе; король, объявив об этом Любрасу, прибавил: "Посланник мой мне дал знать из Петербурга, что там дурно смотрят на союз между Швециею и Пруссиею; но это будет только простой дружественный договор, и я никогда не допущу, чтоб было что-нибудь постановлено против интересов или видов императрицы; только б ее величество конфиденцию ко мне иметь изволила, повелела свободно и чистосердечно изъясниться, чего она желает".
Король действительно не раз говорил в Сенате, что надобно все хитрости отложить в сторону и во всех делах поступать истинно и откровенно с русской императрицею как их надежнейшею союзницею. Несмотря на то, члены прусской партии пересиливали в министерстве: так, патриоты настаивали, чтобы не назначать особливой комиссии для переговоров с прусским посланником, пусть прямо сносится с министрами и через них с королем; и, однако, комиссары были назначены, и именно из людей, преданных Пруссии. Любрас писал: "Так как вследствие успехов оружия Фридриха II прусская партия чрезвычайно усиливается, то доброжелательные очень унывают и прекословием своим не смеют выставиться. Они мне прямо говорят, что если ваше величество не выскажетесь решительно против прусского союза, то они препятствовать ему не будут в состоянии и навсегда погибнут, старики уедут в деревни и остаток жизни будут проводить в уединении, а дети их принуждены будут уступить силе".
к будущему сейму подкупами, замещением вакантных мест своими членами и привлечением к себе большей части людей, окружающих кронпринца, Бестужев представил императрице: "Как шведы датчан злостно ни марают, то, невзирая на то, канцлеру необходимо потребно быть видится с Даниею без потеряния времени оборонительный союз возобновить, который против шведов России не меньше полезен быть может, как алианция королевы венгерской, как она ныне ни разорена и ни разграблена, против короля прусского и потому здравая политика требует заключением оных обоих как возможно спешить. Ее императорское величество уже давно о слабейшем канцлеровом мнении всевысочайше известна, чтоб ко времени начатия сейма камергера Корфа из Копенгагена в Стокгольм, а на его место за неимением в датском дворе великой нужды камергера Пушкина послать; на генерала же Любраса в таком важном обстоятельстве, каков он искусен ни есть, хотя он, по-видимому, прежнюю свою систему отменять начинает, совершенно положиться никоим образом невозможно, будучи ее импер. величеству довольно памятно, какими персонами он рекомендован и что он, яко урожденный швед, всегда явным французским и прусским партизаном был. Напротив же того, вышеупомянутый камергер Корф при всяком случае похвальную ревность и верность к службе ее импер. величества оказывал, не упоминая об особливом его в делах искусстве".
Ревность и верность Корфа обнаружилась не в одном Копенгагене. Летом он отправился в Киль для устройства голштинских дел. Герцог голштинский, великий князь наследник Петр Федорович, был объявлен совершеннолетним, вследствие чего прежняя администрация, во главе которой все еще считался дядя герцога, наследный принц шведский, должна была прекратиться. Корф писал императрице, что без умиления видеть нельзя, какую преданность оказывают голштинцы своему земскому государю, и хотя шляхетство явно не смеет выражать своих чувств, опасаясь датчан, однако тайком заявляет такую же преданность. Все о прежней администрации говорят не иначе как о разорительном и тяжком иге, от которого теперь избавились, впрочем, виноватым считают не администратора, а Гольмера, Плессена и других второстепенных людей; говорят, что они старались лишить великого князя земель и людей. Когда великий князь садился в коляску при выезде из Киля в Петербург, то Гольмер, трепля по плечу надворного канцлера Вестфалена, говорил: "Слава богу! Он уехал, и мы его более не увидим". Администраторская партия приведена в уныние нечаянным объявлением совершеннолетия герцогова, которого они вовсе не считали так близким. Госпожа Брокдорф, принадлежавшая к администраторской партии, уверяла сначала, что Корф приехал в Киль вовсе не для провозглашения совершеннолетия герцога; но когда кильский батальон был собран на площади, приведен к присяге и три раза выпалил из ружья с криком "виват", то она, всплеснув руками, сказала: "Боже мой, что это в Петербурге делается! Граф Брюммер еще на последней почте ко мне писал, что о совершеннолетии ничего не упоминалось, и боюсь, что надежда его получить звание наместника не сбудется". Ни один доброхот администратора не сделал Корфу ни малейшего приветствия, не выразил никакой радости, что герцог сам принимает правление, как будто все сговорились друг с другом. Радость противной стороны была уменьшена разглашением той же Брокдорф, что Брюммер может быть назначен наместником. Люди благонамеренные говорили Корфу, что если управление страною будет поручено частному человеку, кто бы он ни был, то это очень повредит интересам великого князя, потому что этот человек будет находиться под влиянием то шведских, то датских интриг и будет безнаказан, потому что в случае неудовольствия на него в России может перейти сейчас же в датскую службу.
По мнению Корфа, штатгалтером в Голштинию необходимо. было назначить принца крови, именно принца Августа, качества которого одинаково превозносят и шляхетство, и горожане, а помощником ему определить надворного канцлера Вестфалена по его опытности в делах, за которую он может быть назван живым архивом; главные недостатки Вестфалена - боязливость и нерешительность - не будут вредить, когда штатгалтером будет не частный человек, а принц, и именно такой проницательный и бодрый, как принц Август. Корф писал, что по вопросу об устройстве нового правительства в Киле нет недостатка в конференциях и совещаниях, которые клонятся к тому, чтоб удержать на местах приверженцев прежней администрации. Большие съезды бывают у госпожи Брокдорф; эти съезды подозрительны тем, что в них участвует слуга Дании камергер Бухвальд. Интерес великого князя, по мнению Корфа, требовал, чтоб разом пресечь иностранные интриги и удалить от дел всех приверженцев прежней администрации, потому что если они предпочли наследника шведского престола великому князю, то надобно опасаться, что они и впредь не оставят своих прежних связей. Голштинские финансы, по донесению Корфа, находились в самом жалком положении: вовремя администрации нажито было 200000 ефимков с лишком новых долгов, прибавилось на 192000 ефимков чрезвычайных расходов. Жид Мусафия, посредством которого делались займы, скрылся, как скоро было объявлено о совершеннолетии великого князя. Расход 1745 года превосходил доходы на 241398 рейхсталеров, кредит совершенно упал, и для поправления дел требуется помощь русской государыни.
Корф переслал императрице полученную им в Киле записку неизвестного автора о дурном воспитании великого князя Петра Федоровича во время бытности его в Голштинии. Здесь говорится, что ребенок часто должен был дожидаться кушанья до двух часов пополудни и с голоду охотно ел сухой хлеб, а когда приедет Брюммер и получит дурные отзывы учителей, то начинал грозить строгими наказаниями после обеда, отчего ребенок сидел за столом ни жив ни мертв и оттого после обеда подвергался головной боли и рвоте желчью. Ребенка держали точно за караулом, так что и в прекрасную летнюю погоду едва позволяли иметь движение на свежем воздухе, вместо того заставляли быть два раза в неделю на вечерах с шести часов, а в летние дни вместо прогулок играть в кадрилью с дочерью госпожи Брокдорф: таким образом, до 6 часов его заставляли учиться, от 6 до 8 - играть в кадрилью с дочерью Брокдорф, а в 8 ужин - и потом спать. Великий князь говаривал: "Я уверен, что они хотят меня сделать профессором кадрильи, а другого ничего мне знать не надобно".
на какие представления, толковал, что одна знатная дама, родственница госпожи Брокдорф, нарочно приехала в Киль, чтоб видеть великого князя. Таким образом, полумертвый принц, несмотря на свою болезнь и прекословие лейб-медика, принужден был одеваться, чтоб показать себя свойственнице госпожи Брокдорф. Тут наконец Лишвиц сказал: "Если вам, господин Брюммер, угодно пожертвовать принцем, то мне до него уже больше дела нет". Эти слова произвели то, что герцога на этот вечер пощадили от ассамблеи.
"Я вас так велю сечь, что собаки кровь лизать будут; как бы я был рад, если б вы сейчас же издохли". Обыкновенные наказания были: стояние голыми коленями на горохе, ношение книг, привязывание к столу и к печи, сеченье розгами и хлыстом. Незадолго перед отъездом в Россию, в то время как придворные кавалеры обедали, молодой герцог, имея на шее нарисованного осла и в руке розгу, смотрел на обед из своей спальни, двери в которую были отворены. Молодой человек, именем Тирен, родственник госпожи Брокдорф, во время ярмарки сильно напился; молодой герцог, найдя знаки его пьянства в ассамблейном зале, сказал его родственнице, фрейлине Блюмен, дочери Брокдорф, чтоб она уговорила Тирена уйти домой. Фрейлина отвечала герцогу, что он не смеет ей приказывать и не смеет никого высылать вон, все это принадлежит обер-гофмаршалу, которому она и будет жаловаться. Молодой герцог обратился к одной знатной даме, госпоже Боркгорст, с просьбою сходить к госпоже Брокдорф и потребовать, чтоб она сделала выговор своей дочери, а в случае несогласия сказать ей, чтоб она и дочь ее впредь не являлись при дворе. Боркгорст исполнила поручение, но Брокдорф вместо выговора своей дочери пожаловалась Брюммеру, который совершенно находился под ее влиянием, и Брюммер приговорил наказать молодого герцога хлыстом, а после наказания заставить его просить прощения у госпожи Брокдорф.
Мало того, что Брюммер выказывал таким образом в Киле свою антипатию к молодому герцогу, вне Голштинии, в Ганновере и Пирмонте, он расславлял, что этот принц есть вместилище всех пороков. Однажды в ассамблее, когда герцог разговаривал с камергером Брокдорфом, неизвестно каким образом подкатилось к его ногам яблоко; герцог, бывший большим охотником до фруктов, взял яблоко и положил в карман; но Брокдорфу яблоко показалось подозрительным, он почти силою вынул его из кармана у герцога; яблоко разрезали и нашли внутри черным, бросили свиньям, свиньи издохли - ясно, что отрава, но Брюммер постарался затушить это дело. Французский учитель Миле говорил о Брюммере, что он способен лошадей обучать, а не принца воспитывать. Этот Миле представлял Брюммеру, что его присутствие необходимо при уроках герцога, что при других дворах воспитатели принцев постоянно присутствуют при их уроках; на это Брюммер со смехом отвечал, что он не столько получает вознаграждения, как воспитатели других принцев. Впрочем, Брюммера можно оправдать тем, что, будучи с малолетства в военной службе, он не имел ни о чем понятия; при уроках верховой езды он присутствовал, ибо понимал дело, будучи кавалеристом. При жизни покойного герцога к сыну его был приставлен легационрат Рихард для обучения русскому языку; но, как скоро старый герцог умер, Брюммер сейчас же уволил Рихарда, говоря: "Этот подлый язык пригоден только собакам да рабам", и вообще с малолетства внушал молодому герцогу отвращение к русскому народу. Нолькен пригласил Брюммера в Висмар и там сделал ему такое предложение, что если захотят молодого герцога послать в Швецию, то шведы готовы его провозгласить русским императором в своей армии, стоящей на русских границах. Брюммер принял предложение с радостью. Шведская поездка состоялась бы, если б в голштинском совете не нашелся человек, который догадался, что шведы в этом деле руководятся только собственным интересом, стараются возбудить в России распри и несогласия и хотят употребить герцога голштинского в России, как французы употребляют претендента в Англии.
Желание Корфа, т. е. Бестужева, было исполнено: принц Август был назначен штатгалтером в Голштинию. Было исполнено наконец и другое желание Бестужева: Корф был назначен на место Любраса в Швецию, чтоб успешнее противодействовать там прусско-французскому влиянию. Французскому влиянию нужно было противодействовать также и на противоположном конце Европы - в Константинополе.
сделать лезгинцам и с радостью должен был схватиться за предлог окончить тяжкую и бесславную борьбу, начавши новую войну, более легкую и выгодную. Шах Надир спешил помочь арабским племенам, жившим близ Бассоры и отложившимся от турецкого султана. Надир вошел также в сношения с изменившим султану багдадским губернатором Ахмед-пашою. Персидские войска двинулись к Бассоре и Багдаду, и война с Турциею началась, к великому прискорбию Франции и ее союзников. Прямо втянуть Порту в европейскую войну для отвлечения австрийских и русских сил было нельзя, и потому придумали заставить султана предложить свое посредничество в примирении европейских держав - дело небывалое, постыдное для христианских государств и не принесшее никакой пользы.
В начале февраля Вешняков доносил, что приходил к нему переводчик Порты и по христианской преданности и ревности объявил о получении султаном письма от короля французского, который настоятельно требует турецкой помощи: неприятели Франции делают к будущей кампании такие приготовления, что сил к сопротивлению у нее может недостать, и если неприятели Франции возьмут верх, то Порта почувствует гибельные следствия этого. Если короли французский и прусский за приязнь свою к другу Порты, императору германскому, потерпят поражение, то равновесие в Европе ниспровергнется, ибо тогда австрийский дом со своими союзниками Оттоманскую империю беспрепятственно разделят и с большею частью Европы подчинят своему игу. Королю известно, что теперь сама Порта обременена персидскою войною, и потому он просит у султана не явного содействия, но посредничества для прекращения войны европейской. По поводу этого письма было составлено много проектов; французский посланник Пейсонель и шведский - Карлсон вместе с Бонневалем имели с министрами Порты частные конференции, причем Карлсон действовал как уполномоченный прусского короля, превозносил его силу и толковал, как Порте нужно приобрести дружбу Пруссии, которая вместе с Швециею может сдерживать русское могущество. Доказательством служит нынешняя кампания. Несмотря на угрозы со стороны России, прусский король предпринял войну против венгерской королевы и вел ее с успехом; кроме того, нанес России удар в Польше разрушением сейма, на котором русские партизаны настаивали на необходимости помочь венскому двору против Франции и Пруссии. Такими внушениями заставили Порту решиться предложить воюющим державам свое посредничество, причем султан обещал вступить в европейскую войну, если получится возможность к тому со стороны Персии. Не участвующим в войне державам Порта предлагала ей помогать в посредничестве.
"От вашего и. в-ства зависит без крайних усилий сие злоехидное сонмище разорить и крест восстановить: кажется, все к тому промысл божий предустроил и приуготовил. Все бедные православные христиане ждут избавления от вашего и. в-ства; стоит только нынешнею осенью явиться врасплох российской армии к Дунаю с запасным оружием, то она в короткое время удесятерится; Молдавия, Валахия, Болгария, Сербия, Славония, Далмация, Черногорцы, Албания, вся Греция, острова и сам Константинополь в одно время возьмут крест и побегут на помощь вашему и. в-ству; провианта, фуража и денег нашлось бы чрезмерное количество. Европейские державы, будучи в распрях и все истощены, помешать России не в состоянии. Теперь для этого такое удобное время, какого не бывало и впредь не будет. Я пишу это не от себя, но по представлению начальников всех сих бедных христиан; со слезами просят, что, если бы хотя малый луч надежды просиял, они бы уже все устроили и к ним бы пристала и большая часть лучших турок, потому что множество между ними христиан, называющихся тринитариями, т. е. исповедниками Св. Троицы: таков Кизляр-ага и муфтий Есад-ефенди и множество других; все они только по наружности магометане и скучают такою смутою бездною сего правления; чернь была бы изгублена или покрестилась, ибо ее во всей Румелии и пятой доли против христиан не будет".
В конце мая Вешняков писал: "Недавно приходило ко мне несколько бедных молдаван, которые, пришедши в крайнюю бедность от несказанного гонения и грабежа правителей, принуждены были покинуть домы и бежать под покровительство вашего и. в-ства как единственной их законной государыни-защитницы, но их отогнали от русских границ, потому что пришли без паспортов, а сенатский указ запрещает таких принимать; многие их братья смотрели на Россию как на верное убежище в бедах, но теперь, услыхав, что в Россию дорога закрыта, бегут в Польшу, Трансильванию, в глубь турецких владений, в Болгарию; я этих явившихся ко мне отправляю на Дон и считаю долгом представить, что такое запрещение произведет в здешних народах великую отмену в древней и особенно нынешней их склонности к нам: поэтому необходимо, если есть такой указ, отменить его и тайно повелеть таких беглецов пропускать бесшумно; можно быть уверену, что от них никакого зла не будет; народ промышленный и работящий, могут размножиться и впоследствии великую пользу приносить; все здешние народы, особенно славные далматы, черногорцы, маниоты, сербы и болгары, с нами единородные и сходные жизнию, много возвеселятся и ободрятся и будут к нам бегать, особенно когда принимать их будут ласково, будут давать им несколько лет свободу от податей. Побежит к нам народу множество, ибо кто здесь смотрит? Какой здесь порядок? Кто запрещает, кто дает паспорт? Все на гибель оставлено. Почему же вашему величеству не пользоваться собиранием расточаемого сего стада, законно вам принадлежащего? А турок это привело бы в большой страх, внушило большее к нам уважение".
- в беседах о России, самое приятное чтение - жизнь Петра Великого, которую они имеют на разных своих наречиях не только в прозе, но и в стихах и дают богатые награды тем, кто лучше напишет такую жизнь. В последнюю войну бились о большие заклады, что русские победят турок, и уже намеревались пробираться к русской армии, если б она явилась на Дунае; не будучи в состоянии скрывать своих чувств к России, они подвергались страшным бедствиям и умирали с именем России на устах. Одинаковую привязанность оказывают славяне к России как в турецких, так и венецианских областях. В Турции привязанность эта остается непоколебимою, несмотря на старания Франции приобресть любовь греческого народа покровительством, ласками, заведением школ, даровою раздачею книг, употреблением в службу. Такая любовь их к нам требует взаимности. Россия должна подражать Испании и Франции, которые из политических побуждений всюду так усердно помогают своим единоверцам. Но у нас Военная коллегия пренебрегает гусарскими и влахомолдавскими корпусами и в 1743 году разослала пограничным командирам указы не принимать турецких христиан в службу и не пропускать за границу без паспортов. Вешняков настаивает на необходимости завести поселения из турецких христиан, что можно сделать без нарушения договора, ибо турки принимают своих единоверцев - магометан, бегущих к ним из России. Бояться Порты нечего, а надобно еще ей страху задать. От бесчеловечных поступков валахского господаря Михаила более 14000 семейств ушло в австрийские владения, и венский двор их принял, несмотря на то что в его договоре с Портою есть условие о непринимании беглых; так же поступают венециане и поляки, а Порта молчит. В заключение Вешняков указывает на выгоды для России и Европы от разрушения Турецкой империи и основания на ее месте сильной христианской державы: "Если б каким-нибудь образом могло случиться, чтобы это варварское сонмище, находящееся в таком расслаблении, искоренилось подобно изгнанию арабов из Испании: какая б от того произошла великая слава ее импер. величеству и какое было бы это спасительное дело! Мы приобрели бы себе на многие века покой и несказанную пользу установлением такой державы, которая без погибели своей не. могла бы отстать от России по единству интересов и отдаленности границ. Тогда бы много сократилась гордость австрийского дома; морским державам было бы выгодно: Австрия была бы сохранена для обуздания Франции, но та же самая Австрия была бы удержана от прежних своих великих замашек. Таким образом, европейское равновесие зависело бы от России да от этого нового государства на Балканском полуострове".
Это письмо было завещанием Вешнякова. В июле он умер. В это время находился в Константинополе приехавший с депешами поручик Никифоров; иерусалимский патриарх Парфений и терапийский митрополит Самуил говорили ему: "Донесите господам министрам, чтобы для замены Вешнякова прислали сюда русского, умного, в делах бывалого и надежного человека, такого, как прежде был Неплюев, и чтоб при нем переводчики были русские же: турки будут их больше уважать, а России вернее и надежнее будет; они, патриарх и митрополит, и другие доброжелатели России будут тогда безопасно объявлять тайны, природный русский этих тайн иностранцам открывать не посмеет, и, когда будут все русские, тогда русскому двору честнее. Французы, немцы, венециане в Константинополе как министров, так и переводчиков для чести и надежности всегда своих имеют. Находящиеся в русской службе иностранцы хотя верными и усердными себя показывают, а на самом деле на пользу России никогда не будут иметь ревности, будут искусным образом больше о своих интересах усердствовать; таких иностранцев как турки, так и другие недоброжелатели России легко подкупить могут".