• Приглашаем посетить наш сайт
    Лермонтов (lermontov-lit.ru)
  • Император Александр I. Политика, дипломатия.
    Часть вторая. VII. Последний конгресс - конец эпохи

    VII. ПОСЛЕДНИЙ КОНГРЕСС - КОНЕЦ ЭПОХИ

    Опасным состоянием всех трех южных полуостровов Европы должны были заняться государи, положившие съехаться на конгресс в Верону; но испанская революция составляла главную их заботу. Итальянская революция была прекращена австрийскими войсками; испанская могла быть прекращена только французскими, и император Александр уже давно указывал Франции на эту обязанность ее. Но согласится ли и сможет ли Франция сделать то в Испании, что сделала Австрия в Италии? Решение этого вопроса зависело от внутреннего состояния Франции, от положения и силы ее правительства.

    Мы оставили Францию после Ахенского конгресса, когда правительство Людовика XVIII в борьбе с ультрароялистами оперлось на либералов, но тем самым подняло и враждебные себе партии, дало им возможность открытого действия. Положение умеренных либералов, приверженцев конституционной монархии Бурбонов, было самое затруднительное: они должны были защищать конституцию против ультрароялистов и защищать династию против враждебных ей партий, популяризировать и национализировать ее, представлять необходимой для конституционной свободы такую династию, которой глава был умирающий старик, а наследник - глава приверженцев старой Франции, глава ультрароялистов! Естественно, приверженцы конституции делились и тем обессиливали себя: одни из них, видя опасность от поднятия антидинастических партий, выбирали из двух зол, по их мнению, меньшее, требовали сближения с ультрароялистами, уступки им, не определяя, как далеко должно идти сближение, уступчивость, боясь этого определения, предчувствуя, что оно укажет им опасность или тщету их стремлений. Другие из двух зол также выбирали, по их мнению и отношениям, меньшее, требовали сближения с людьми революции и империи, уступчивости им, опять не определяя, как далеко должно идти сближение и уступчивость, боясь этого определения. Так, вследствие этого различия во взглядах и отношениях порознились два министра Людовика XVIII, Ришелье и Деказ, и первый должен был оставить министерство. Министерство Дессоля, самым видным членом которого был Деказ, указывало на торжество второго направления между приверженцами конституции, - торжество, которое условливалось и личным неограниченным влиянием Деказа на короля.

    потому с ультралибералами, должен был разорвать и с последними, когда увидал крайность их требований и стремлений. Таким образом, либеральное министерство потеряло свою популярность и между либералами, не уменьшивши нисколько ненависти к себе ультрароялистов. Наступили выборы в палату 1819 года. Ультрароялисты, зная, что не получат большинства, не хотели дать большинства умеренным либералам, которые должны были поддерживать министерство, но придумали дать большинство революционерам, чтобы этим средством свергнуть ненавистное министерство и произвести реакцию.

    "Белое знамя", орган ультрароялистов, выражалась таким образом: "Министерство - самый опасный враг роялистов, так его нужно бить прежде всего и постоянно; выбор якобинских кандидатов менее гибелен, чем выбор министерских, потому что первый ускорит спасительный кризис". Они достигли своей цели, и люди, боявшиеся революции и из страха перед ней прятавшиеся под "Белое знамя", были страшно напуганы избранием ультралиберальных кандидатов, особенно аббата Грегуара, который во время революции, будучи членом конвента, один из первых требовал провозглашения республики и суда над Людовиком XVI и потом, будучи в отсутствии во время приговора, письменно заявлял, что одобряет осуждение короля на смерть. Демократическая партия была в восторге от этого выбора; не скрывали своего злорадства и ультрароялисты, указывая на исполнение своего пророчества, что "кровавая дочь конвента" (ультралиберальная палата) явится как необходимое следствие 5-го сентября, утверждали, что волнения и беспорядки, обнаружившиеся в это время и в других странах Европы, были следствием системы, которой держалось французское министерство.

    Виновник 5-го сентября, Деказ, испугался торжества ультралиберальной партии и начал внушать своим товарищам о необходимости переделать дело 5-го сентября, изменить избирательный закон. Но три министра - Дессоль, Гувион де-Сен-Сир и барон Люи - не согласились на перемену политики и вышли из министерства; Деказ обратился к Ришелье с просьбой составить новое министерство; но тот отказался, выставляя недостаточность своих средств вести правительственное дело в такое бурное время. Тогда Деказ сам сделался президентом Совета нового министерства, сохраняя свой прежний портфель внутренних дел; Пакье взял министерство иностранных дел, Руа - финансов, генерал Латур-Мобур - военное, Де-Серр, решительно разорвавший с ультралибералами, остался хранителем печати (министром юстиции).

    Деказ и Де-Серр задали себе трудную задачу: отстать от ультралибералов, противодействовать их стремлениям, не сближаясь с ультрароялистами. От нападения левой стороны в палате они не находили защиты в правой, которая в начале 1820 года дождалась наконец желанной реакции, вызванной поступком одного безумца. 1(13) февраля, во время масленицы, второй сын графа Артуа герцог Беррийский был поражен у дверей театра седельным подмастерьем Лувелем, который наслушался толков, что Бурбоны - виновники всех бедствий Франции. Герцог умер на другой день, оставив пятимесячную дочь и беременную жену. Большинство парижского народонаселения было ошеломлено этим событием; революционная партия, по отзывам очевидцев, обнаруживала варварское удовольствие; в палате началась усиленная борьба партий. "Палата должна обратить внимание на источник зла, - говорилось справа. - Надобно уничтожить все козни фанатизма, который ведет к таким гибельным результатам. Остановить позорные и гибельные движения, которыми начинаются революции, можно, только сковавши снова революционный дух, вооружившись против безрассудных писателей, дерзких вследствие безнаказанности". Справа требовалось, чтобы в адресе, который должно было подать королю по поводу печального события, было сильно выражено желание палаты энергически содействовать всем мерам, которые будут приняты для истребления гибельных учений, подкапывающих троны и все авторитеты и грозящих цивилизации поднятием новых революций. "В адресе, - говорилось слева, - должна идти речь только о слезах, проливаемых над принцем, о котором сожалеют все французы, о котором особенно сожалеют друзья свободы, ибо они знают, что гнусным преступлением воспользуются для того, чтобы уничтожить свободу и права, признанные мудростью монарха".

    ожесточение против Деказа не знало пределов; особенно отличались женщины. Громко высказывалось сожаление, что уголовные законы стали слишком мягки; что не употребляется более пытка, которая заставила бы преступника выдать своих сообщников. С 3(15) числа ультрароялистские журналы вдруг, по данному знаку, повели атаку против министра внутренних дел. В преступлении Лувеля они указывали следствие гибельных учений, которые высказывались под покровительством правительства; провозглашали, что нельзя в челе правительства оставлять министров, которых нравственное участие в преступлении Лувеля неоспоримо. Деказ выставлялся человеком, который воспитал, ласкал и спустил с цепи революционного тигра. Мы видели, что Деказ еще до убиения герцога Беррийского начал удаляться от ультралибералов и, напуганный результатами последних выборов, стал думать о необходимости изменения избирательного закона. Теперь, действительно встревоженный опасным общественным настроением, признаком которого служило преступление Лувеля, и желая избавиться от ультрароялистских нареканий, он приготовил проекты двух законов - об ограничении личной свободы и об ограничении свободы печати. Тогда ультрароялисты соединились с ультралибералами, чтобы не дать министерству провести эти законы и поразить его бессилием; с другой стороны, и умеренные либералы объявили Деказу, что они готовы поддерживать его два проекта только с тем условием, чтобы он отказался от изменения избирательного закона. За исключением английского посланника, дипломатический корпус был также враждебен Деказу, в котором представители иностранных дворов видели безрассудного либерала, подвергнувшего Францию и чрез нее и всю Европу большим опасностям. Наконец, герцогиня Беррийская, удалившаяся в С. -Клу, говорила, что не переедет в Тюльери, если будет обязана встречаться там с Деказом, и прямо объявила королю, что никогда не пустит к себе на глаза министра внутренних дел. Деказ представил королю необходимость для себя выйти из министерства и указал на герцога Ришелье как на единственного человека, способного быть главою министерства при тогдашних обстоятельствах: отвращение Ришелье от ультралибералов и желание сблизиться с ультрароялистами были известны, и все же Ришелье не был ультрароялист. Но королю было очень тяжело решиться на перемену министерства: во-первых, ему должно было расстаться с любимцем; оскорбления, которым подвергался любимец, он считал своими собственными оскорблениями; во-вторых, любимца выживала ультрароялистская партия, противная Людовику XVIII, - партия, имевшая во главе наследника графа Артуа. Уступить этой партии, пожертвовать ей любимцем, было крайне тяжело. Наконец, король предвидел (и для этого не нужно было иметь очень большой проницательности), что ультрароялисты не удовольствуются этой уступкой, не успокоятся на министерстве Ришелье; при их стремлении овладеть всем это министерство будет только переходное к чистому ультрароялистскому министерству. "Волки требуют у пастуха одного, чтоб он пожертвовал им собакою", - отвечал король Деказу, когда тот доказывал ему необходимость уступить ультрароялистам и переменить министерство Деказа на министерство Ришелье. Пастух видел всю опасность для себя в исполнении требования волков, но не имел силы отказать им. Ультрароялистские журналы удваивают ярость своих нападений на колеблющегося министра, называют его "Бонапартом передней", человеком, которого политика устрашает царей и народы; министром, всемогущим против верности, бессильным против измены и убийства. Уже идут слухи, что некоторые из отчаянных ультрароялистов решились убить Деказа; графу Артуа внушают необходимость обратиться к королю с настоятельными требованиями удалить Деказа. Вечером 6(18) февраля граф Артуа и герцогиня Ангулемская бросаются на колени перед Людовиком XVIII и умоляют уступить требованию обстоятельств, указывают на опасность, которая грозит любимцу, если он будет оставаться министром. Вечером 20-го числа король подписывает приказ, назначающий герцога Ришелье президентом Совета министров; Деказ увольняется по нездоровью, возводится в герцоги и назначается посланником в Англию; король был в отчаянии. "Все теперь для меня кончено", - сказал он испанскому посланнику.

    Законы об ограничении личной свободы и свободы печати прошли в палатах; некоторые журналы должны были прекратиться; новый избирательный закон усилил влияние избирателей, платящих высшие подати. Правительственная реакция была в ходу; ультрароялисты видимо торжествовали; министерство все более и более сближалось с ними. Но ясно было и то, что дела находились далеко не в том положении, в каком были они десять лет тому назад, после Ста дней. Революционная партия была теперь на ногах, сдерживающие действия правительства только раздражали ее и содействовали развитию ее средств. Споры в палате о новых законах подавали повод к сильным волнениям в Париже, в провинциях. Закон дал министерству право заключать опасные для государства лица без суда и следствия; сейчас же составилось общество с целью покровительствовать лицам, захваченным правительством, и заботиться об их семействах. Общество было закрыто правительством: на его место явился тайный распорядительный комитет, во главе которого стал Лафайет. Герцогиня Беррийская разрешилась от бремени сыном (герцогом Бордосским); ультрароялисты были в восторге; но тем решительнее действовали люди, которые утверждение старшей Бурбонской линии на французском престоле считали несовместным с утверждением конституционного порядка во Франции. К ним примыкали люди, которые хотели и другого, но сходились в одном стремлении - освободиться от старой Франции с ее старшими Бурбонами и ультрароялистами.

    готовы были употребить его своим орудием для произведения революции и для сокрушения принципа легитимности, соглашались принять его царствование как переходное к желанному ими порядку вещей. Если ультралибералы старались выдвинуть герцога Орлеанского, говорили о нем как о главе государства, способном примирить все революционные интересы, то герцог со своей стороны употреблял все средства, совместные с его положением, чтобы заискивать расположение представителей новой Франции; он оказывал явное предпочтение лицам, которые были известны своим нерасположением к королю и его фамилии; старший сын его посещал публичную школу наравне с детьми частных людей. Такое поведение раздражало короля и членов старшей линии и вместе с вопросами этикета удаляло все более и более от них герцога. Он постоянно требовал титула королевского высочества и постоянно получал отказ; он требовал себе подушки во время публичных церемоний, и ему отвечали, что старые обычаи не допускают этого. Когда крестили дочь герцога Беррийского и присутствовавшие должны были подписать акт, то король сам запретил кардиналу Перигору подать перо герцогу Орлеанскому, велел это сделать простому священнику. Герцог не присутствовал на фамильном обеде, не присутствовал и на придворном спектакле, потому что не получил приглашения в королевскую ложу. Некоторые думали, что французская революция должна была кончиться так же, как английская: как в Англии утвердился конституционный порядок с изгнанием мужской линии Стюартов и с возведением на престол женской линии, так, думали, и во Франции новый порядок утвердится с изгнанием старшей линии Бурбонов и с возведением на престол младшей, Орлеанской.

    Но внимательные наблюдатели замечали, что "герцог Орлеанский менее всего способен покончить революцию: не имея личного мужества, великодушия и таланта править и заставлять людей уважать свое правительство, герцог не в состоянии распоряжаться партиями, но партии будут им распоряжаться, увлекать его. Похищение им престола будет торжеством демагогии и, следовательно, началом новых революций. От природы герцог не получил благородных и возвышенных чувств, а воспитание к посредственности его нравственной природы прибавило еще ложное и мелочное направление. Он стремится овладеть престолом и в то же время отличается скупостью и робостью; он заискивает у недовольных военных; но военные никогда не увидят его в челе войск. Бонапартовские военные обращаются к принцу Евгению, который то их выслушивает, то клянется, что не променяет ни на что своего спокойного и счастливого существования, не хочет добиваться ничего путем преступлений и опасностей. Сестра его, мадам Лё (королева Гортензия), не одобряет этих колебаний и всеми силами поддерживает интриги и надежды революционеров. Герцог Орлеанский проповедует крайний либерализм и хочет быть королем милостью демократов и идеологов революции. Его преждевременное возвышение будет началом смуты, которую он не будет в силах прекратить и остановить движение, ибо он не будет творцом, а только рабским орудием. Герцог день ото дня все более и более погружается в своими речами и манерами".

    Посторонние наблюдатели отыскивали источник зла не во внешней только борьбе партий. "Революционное воспитание уничтожило границы добра и зла. Почти все должностные лица видят в самых радикальных переменах только влияние, какое эти перемены будут иметь на их личное существование. Когда существует такое направление, первым правилом жизни становится - не повредить себе, то есть не исполнять своих обязанностей как должно. Эта всеобщая шаткость ослабляет власть и дает заводчикам смуты важное преимущество. Множество причин увлекает Францию к демократии, и, быть может, самая главная из них заключается в необычайном самолюбии, которое считает скромность - слабостью и уважение к чужим достоинствам - унижением. Как только раздастся голос, возбуждающий недоверие к авторитетам самым естественным в общественном порядке, тысячи других голосов отзываются на него с сочувствием. Самую слабую сторону правительства составляют второстепенные чиновники. Значительное число их ведется от времен республики, прошло директорию и империю. Деказ прибавил сюда своих шпионов и своих темных креатур, и из этого вышла такая амальгама, которая больше всего способствует извращению идей в среднем классе народа. Направление народного просвещения так опасно и так ошибочно, как только можно себе представить; в школах проповедуется нечестие и возмущение; они стали аренами безбородых гладиаторов".

    лето 1820 года, жил одним воспоминанием о своем удалившемся любимце Деказе. Беспрестанно говорил он о нем, о его семействе, о его делах и о всех мелочах, его касавшихся. Однажды Людовик XVIII распространился о Деказе в присутствии Ришелье; тот не умел скрыть своего удивления и нетерпения; король, заметив это, сказал: "Я понимаю, что это должно вас удивлять: но если б вы могли знать, что я чувствую в моем сердце к этому человеку, то вы первый оправдали бы выражения моей нежности к нему".

    с целью низвержения старшей Бурбонской линии; но заговор не удался и дал новое торжество ультрароялистам, новое оправдание борьбы, которую вели они с революцией. Революционные движения в разных странах Европы, с оказавшимся влиянием их на Францию, заставляли многих людей, и не сочувствовавших стремлениям ультрароялистов, становиться, однако, на их сторону для избежания большего зла - революции. Министерство явно держалось правой стороны, на выборах 1820 года поддерживало ее кандидатов и дало ей здесь блистательную победу, так что некоторые ультрароялистские журналы уже стали предсказывать в близком будущем уничтожение пагубных учреждений, которые Франция в припадке безумия заимствовала от Англии. Людовик XVIII-й, не пропускавший случая поострить, говорил: "Вот мы теперь в положении того всадника, который, не будучи в состоянии сесть на лошадь, так усердно начал молиться Св. Георгию, что тот дал ему больше сил, чем сколько нужно было, и всадник перескочил через седло". Для большего сближения правительства с победоносной стороной двое самых видных членов ультрароялистской партии, Виллель и Корбьер, вошли в кабинет министрами без портфелей. Министерство искало опоры у сильной ультрароялистской партии; но скоро пришла поверка, и оказалось, что эта сила была только видимая, оказалась и главная причина слабости приверженцев старой Франции - отсутствие нравственно сильных людей. Когда в 1821 году пьемонтская революция отозвалась немедленно же во Франции; когда вспыхнуло волнение в Гренобле, Лионе; когда во всех городах толковали об отречении короля, о регентстве герцога Орлеанского, о принятии конституции 1791 года и трехцветной кокарды; когда ультралиберальная партия предавалась шумной радости - ужас напал на ультрароялистов, никто не думал о сопротивлении, и те, которые громче других кричали в палате против революции, когда, по-видимому, настало время действовать против нее, оказались самыми робкими. Они осаждали биржу, чтобы продать там свои бумаги за какую угодно низкую цену; говорили, что все пропало. В подобные минуты ищут обыкновенно сильного человека; граф Артуа не нашел ни одного между своими - и стал советовать брату возвратить Деказа!

    Эта мера оказалась ненужной вследствие быстрого прекращения итальянских революций, которое отняло руки у французских революционеров и снова подняло их противников; ультрароялисты стали громко говорить, что стоит только захотеть - и французские революционеры исчезнут точно так же, как итальянские; стали обвинять министерство в трусости, даже в измене. Господствующая партия не довольствовалась уступками, какие ей делало министерство; она хотела, чтобы министерство совершенно принадлежало ей, отказалось совершенно от всякой самостоятельности в отношении к ней; господствующая партия видела, что если министерство делает ей уступки, то делает это неохотно, принуждаемое обстоятельствами, и потому не могла положиться на него, упрекала его в недостатке прямоты, в желании ходить извилистыми путями. Виллель и Корбьер, которые вошли в кабинет как представители ультрароялистов, в знамение сближения правительства с последними не считали своей обязанностью посредничать между партией, к которой принадлежали, и кабинетом, в который вошли, склоняя их к уступкам взаимным; им гораздо приятнее и легче было играть в кабинете роль представителей господствующей партии, наблюдать за ее интересами, заставляя своих товарищей по кабинету подчиняться этим интересам. Отношения Виллеля и Корбьера к министерству всего лучше уясняются следующими двумя случаями. Двое из министров в Совете предложили открыть Гренобльскую юридическую школу, закрытую несколько месяцев тому назад по поводу революционных движений в Гренобле. Корбьер, как председатель Совета народного просвещения, сильно восстал против этого, говоря, что надобно показать твердость и этим успокоить роялистов. Школа осталась закрытою. В другом заседании Совета министров Корбьер вдруг объявил, что надобно переменить нескольких префектов. Министр иностранных дел Пакье спросил: "За что их переменять?" "Я не знаю за ними никакой вины, - отвечал Корбьер. - Я даже их вовсе не знаю; но между нами есть люди, которые нуждаются, и пора сделать что-нибудь для роялистов". Тут Ришелье сказал, что никогда не согласится отставить чиновника без вины; в случае же виновности рад будет заменить дурных префектов означенными роялистами. Ультрароялисты пришли в сильное негодование, узнавши, что требование Корбьера было отвергнуто. После этого Виллель и Корбьер объявили Ришелье, что если правительству угодно в своих интересах пользоваться их влиянием на их политических друзей, то пусть сделает их настоящими министрами, с портфелями. Ришелье уступил требованию, предложил Виллелю министерство морское, от которого старый министр отказывался, а для Корбьера образовал новое министерство - народного просвещения. Но Виллель требовал для себя министерства внутренних дел, министр которого, Симеон, был особенно неприятен ультрароялистам; потом Виллель согласился принять министерство морское, но потребовал, чтобы военное отдано было одному из ультрароялистов. Ришелье соглашался на это в случае, если настоящий военный министр (Латур-Мобур) подаст в отставку; но Виллель и Корбьер требовали, чтобы эти перемены в министерстве последовали немедленно же. Ришелье не согласился; Виллель и Корбьер вышли из кабинета. А между тем как роялисты ссорились таким образом между собой, двое молодых людей (Dugied и Joubert) распространили во Франции итальянский карбонаризм с некоторыми изменениями. Почва была приготовлена, и число членов общества быстро увеличивалось; между ними были приобретшие впоследствии известность Августин Тьерри, Пьер Леру и другие. Без Лафайета, разумеется, дело обойтись не могло, и он записался в карбонари, стал президентом высокой венты; за ним пошли и его друзья: Дюпон-де-Лер, Манюель, Кехлин, богатый фабрикант мюльгаузенский, Могэн, Мерилу. В три месяца в одном Париже уже было 50 вент, весь Эльзас скоро был покрыт ими. Навстречу карбонари шло другое тайное общество - "Рыцарей свободы". Карбонари искали себе сочленов в образованных классах, но "Рыцари свободы" обратили внимание на работников и старых солдат, рассеянных по деревням. В 1831 году оба общества слились в одно.

    Для противодействия этим революционным машинам с противоположной стороны была выставлена также огромная стенобитная машина, знаменитая конгрегация. В последнее время империи, во время плена папы Пия VII, во Франции составилось тайное общество с целью облегчения сношений ревностных католиков с папой. После реставрации главы общества - Монморанси (Матвей), Полиньяк, Ривьер и Руже - начали употреблять общество как средство для поддержания католицизма и ультрароялизма, и главою общества стал граф Артуа. Скоро после этого политического общества стали образовываться общества религиозные, тоже с ним связанные: собственно так называемая конгрегация, так что иезуит и конгреганист сделались синонимами; с другой стороны, под именем конгрегации начали разуметь и политическое и религиозное общество вместе. Как скоро в противоположном лагере увидали, что религия употребляется как средство для возвращения народа к старой Франции, то стали вооружаться против религии, стали в большом количестве издавать антирелигиозные сочинения философов XVIII века. Чтобы противодействовать этой пропаганде, конгрегация основала несколько обществ - Общество хороших книг, Общество доброй школы, Общество для защиты католической религии и т. п. - для чтения публичных лекций и издания книг, соответствующих своим содержанием целям конгрегации. Старые сочинения, латинские и французские, исправлялись в изданиях Общества хороших книг соответственно тем же целям. В департаменты посылались миссионеры с целью возбуждать религиозное чувство проповедями и разными церемониями; в Реймсе, например, устроено было 14 триумфальных ворот, в которые шли миссионеры с военной музыкой, в сопровождении духовенства, национальной гвардии и огромной толпы народа, которая кричала: "Да здравствует крест! Да здравствует религия! Да здравствуют Бурбоны!" Шли к искусственно устроенной горе (Голгофе), на которой и водрузили огромный крест. Ультрароялистские журналы объявляли о многочисленных обращениях, совершаемых миссионерами; но люди беспристрастные и далеко не сочувствующие революционным стремлениям замечали вред, наносимый религии миссионерами. Главная беда конгрегации состояла в том, что между ее членами не было людей с высоким нравственным и умственным авторитетом, которые могли бы вести святое дело достойным его образом; конгрегация не понимала, что христианство может быть восстановлено и поддержано теми же средствами, какими было распространено, а распространено оно было не процессиями с военной музыкой. Противники конгрегации говорили в палате устами Бенжамен-Констана: "Кто не знает, что религия есть благодеяние! Кто не знает, что человек счастлив, когда верит. Передайте религию человеческому сердцу, которое не перестанет никогда иметь в ней надобность; пусть ее служители, не прибегая к опоре светской власти, заставляют уважать ее, внушая уважение к себе; пусть они будут сами религиозны, кротки; пусть будут отличаться терпимостью, пусть остаются в своей сфере, делают добро у себя; пусть не возбуждают угасшие ненависти, не воскрешают исчезнувшие суеверия; пусть не ведут они жизни бродяжнической и неправильной, не бегают по селам, не обманывают легковерных, не пугают слабых и не вносят раздор в семейства, скандал в хижины, невежество в школы, смуты в города; тогда религия укрепится и без помощи уголовных законов". Бенжамен-Констану мы и не поверили бы; но есть другие свидетели, более беспристрастные: Поццо-ди-Борго, например, никак нельзя заподозрить в ультралиберализме; но он впоследствии, в 1826 году, говорил о короле Карле Х-м, главе конгрегации: "Если бы король не считал преобладания духовенства и иезуитов необходимым для сохранения своей династии, то народ был бы более религиозен и более предан его особе и его фамилии". Тот же государственный человек указывал в 1828 году главную причину неуспеха охранительных стремлений правительства во Франции: "Эта монархия богата всеми дарами Провидения, кроме людей, которые или были бы способны, или при способности получили бы возможность хорошо управлять ею".

    и в короле. Людовик XVIII не мог долго жить одними воспоминаниями о Деказе; ему нужно было человека, который был бы при нем, ухаживал за ним нравственно; такой человек нашелся. Графиня Кайла, ведя процесс со своим мужем и зная, что король предубежден против нее, домогалась свидания с ним, чтобы уничтожить в нем это предубеждение. Она была введена в королевский кабинет и успела внушить Людовику XVIII сильную привязанность. Старый король не довольствовался тем, что принимал ее три раза в неделю, стал переписываться с ней каждый день. Ультрароялисты спешили употребить графиню Кайлу орудием для своих целей: если она умела уничтожить в короле предубеждение против себя, то теперь должна была уничтожить в нем предубеждение против ультрароялистов, или, как они выражались, "отнять у Людовика XVIII его собственные идеи, переделать его мозг, его память, его сердце, все его способности и страсти". Графиня повела дело с большим успехом, и граф Артуа велел благодарить ее, причем просил не беспокоиться слухами, которые могут распространять против нее глупость и злоба, и спокойно пользоваться благородным употреблением, какое она делала из привязанности и доверия к себе короля. Граф Артуа, видя, что власть идет к нему в руки, переменил тон с Ришелье; он потребовал от него отставки ста пятидесяти генералов, чтобы отдать их места ультрароялистам. Герцог не согласился, и Артуа сказал ему: "Ясно, что не хотят ничего сделать против дурных людей, ничего в пользу хороших". Несмотря на это, Ришелье не боялся ничего со стороны Артуа, потому что пред вступлением Ришелье в министерство тот дал ему честное слово поддерживать его. Ришелье был слишком слаб, чтобы сдерживать принцев и вельмож железной рукой, как знаменитый предок его, кардинал, и в то же время слишком честен, чтобы заискивать в сильных людях, отказывал им в выгодных местах, титулах и чрез это приобретал в них для себя врагов. Решено было покончить с главою министерства, который не хотел ничего делать для "порядочных" людей. Яростные нападения на министерство с правой стороны палаты достигли высшей степени, причем последовало соединение правой стороны с левою, и проведен был адрес королю, враждебный министерству. Талейран, с нетерпением следивший за борьбой и ждавший своего времени, не упускал случая бросать камни в ненавистного Ришелье. "Чего ждать, - говорил он, - от министра, который, чтоб решиться на что-нибудь, обязан ждать курьера из Петербурга". Ришелье не дожидался курьера из Петербурга, чтобы решительно объясниться с графом Артуа, напомнить ему честное слово его насчет поддержки. "Ах, любезный герцог! - отвечал Артуа. - Вы приняли мои слова слишком буквально, и потом обстоятельства были такие трудные!" Ришелье посмотрел на него пристально, обернулся-и вышел, не говоря ни слова, только сильно хлопнувши дверью. Он отправился после этого к самому близкому к себе из товарищей по министерству, Пакье (министру иностранных дел), и там, бросившись в кресло, сказал плачевным голосом: "Он изменяет своему слову, своему дворянскому слову!" Когда он потом рассказал о своем разговоре с Артуа королю, тот отвечал: "Чего же хотеть: он составлял заговоры против Людовика XVI, составлял заговоры против меня, будет составлять заговоры против самого себя".

    Министерство Ришелье кончилось; его место заняло министерство ультрароялистское, в котором главную роль играл Виллель, министр финансов, хотя собственно президента не было назначено. Но это торжество приверженцев старой Франции совершалось, по мнению Поццо-ди-Борго, в присутствии врагов, сильных и ожесточенных, в стране, уравненной демократией и деспотизмом власти, в стране хотя представляющей множество политических оттенков, но представляющей в то же время громадную и страшную массу людей, которых интересы и мнения диаметрально противоположны людям и мнениям, стремившимся к исключительному господству. Принимая такое положение дел отвлеченно, надобно ожидать неизбежного и скорого разложения; но агония может быть продолжительна. Франция привыкла к повиновению вследствие силы и блеска наполеоновского царствования. Если возвышение и падение Наполеона завещали стране большие запасы смут, то его могущество создало охранительные средства, создало администрацию, при которой народ на всем пространстве монархии находится под наблюдением огромного числа агентов, точно солдаты в казарме. Министерство располагает по произволу судьбой этих самых агентов, может платить им исправно и может прогнать их безответственно, в его руках около миллиарда денег для ежегодной раздачи; этим золотым дождем оно возбуждает одних, льстит надеждам других, держит их в возбужденном состоянии, утомляет, не приводя в отчаяние. Кажется, новое министерство понимает эту тактику лучше прежнего, и так как оно поддерживается в одно время королем и наследником, чего не бывало со времени реставрации, то оно может просуществовать долго.

    Конец 1821 и начало 1822 года ознаменовались карбонарскими заговорами. Заговоры не удавались. Но, по мнению Поццо, ошибся бы тот, кто подумал бы, что число недовольных ограничивается людьми, которые осмелились выставить себя перед правительством: быть может, большинство французского народонаселения втайне желало успеха заговорщикам. Это печальное расположение умов, без сомнения, имеет свое начало в революции; но революционные влияния чрезвычайно усилились с тех пор, как правительство приняло характер партии, и партии далеко не популярной.

    бароном Лебцельтерном (посланниками в Лондоне, Берлине и Петербурге); император Русский с Нессельроде, Ливеном и Поццо-ди-Борго; король Прусский с двумя принцами, Вильгельмом и Карлом, с графом Бернсторфом и бароном Тумбольдтом; представителем Англии явился герцог Веллингтон; Франция прислала министра иностранных дел Монморанси и Шатобриана, посланника в Лондоне (который сменил здесь Деказа). Ультрароялистское французское министерство, разумеется, должно было больше всего и прежде всего желать прекращения революции в Испании восстановлением королевской власти; но это могло произойти не иначе как посредством вооруженного вмешательства других держав, и прежде всего Франции по ее географическому положению. Относительно этого вооруженного вмешательства члены кабинета делились: Виллель по своему характеру и всей прежней деятельности был представителем той робкой, расчетливой, можно сказать противной духу французского народа политики, которая после господствовала в царствование Людовика-Филиппа и была одной из главных причин падения Орлеанской династии. Виллель боялся и неуспеха французских войск в Испании, и дурного расположения этих войск, и нерасположения в остальных частях французского народонаселения к подобной войне, и траты денег. Но другие члены кабинета, члены ультрароялистской партии вообще и члены конгрегации особенно, были за войну, смотрели на дело более по-французски, чем Виллель. Шатобриан очень хорошо изложил этот французский взгляд. "Виллель не замечал, - говорил он, - что легитимность умирала по недостатку побед после торжеств Наполеона, и особенно после опозоривших ее дипломатических сделок. Идея свободы в голове французов, которые никогда не поймут хорошо этой свободы, не заменит никогда идеи славы, их естественной идеи. Почему век Людовика XV упал так низко во мнении современников? Почему он породил эти философские системы, погубившие королевскую власть? Потому, что кроме битвы при Фонтенуа и нескольких подвигов в Квебеке Франция находилась в постоянном унижении. Если робость Людовика XV пала на голову Людовика XVI, то чего нельзя было опасаться для Людовика XVIII или для Карла Х-го после унижений, которым подверглась Франция по венским договорам. Эта мысль давила нас, как кошмар, в продолжение первых восьми лет реставрации, и мы вздохнули только после успехов войны испанской". Под давлением такого же кошмара находился вместе с Шатобрианом и Монморанси, и потому они оба в Вероне уклонились от осторожной политики Виллеля, в инструкциях которого говорилось: "Франция, будучи единственною державою, которая должна действовать вооруженною силою в Испании, одна имеет право определить, когда должна наступить необходимость действовать. Французские уполномоченные не должны соглашаться на то, чтоб конгресс предписал Франции, как она должна вести себя относительно Испании". Монморанси предложил конгрессу вопросы: 1) В случае если Франция принуждена будет порвать дипломатические сношения с Испанией, союзные державы сделают ли то же самое? 2) Если война возгорится между Францией и Испанией, в какой форме союзники дадут первой нравственную опору, которая должна сообщить ее действиям силу союза и внушить спасительный страх революционерам всех стран? 3) Если окажется необходимым деятельное вмешательство союзников, то какую материальную помощь намерены они оказать Франции?

    Пруссия и Австрия отвечали, что они согласны отозвать своих министров из Мадрида и доставить Франции всякую нравственную опору; что же касается материальной помощи, то король Прусский объявил, что он готов подать ее, сколько позволит его положение и заботы о внутреннем состоянии Пруссии; австрийский же император объявил, что необходимо будет новое общее совещание союзных дворов для определения количества, качества и направления материальной помощи. Один русский император объявил, что он подаст Франции и нравственную и материальную помощь, в какой она будет нуждаться, без всяких ограничений и условий. Наоборот, герцог Веллингтон вооружился против всякого вмешательства посторонних держав во внутренние дела Испании, объявил, что решения России, Австрии и Пруссии противны цели, желаемой союзниками; опыт показал, что вооруженное вмешательство чужих держав всегда ослабляет и подвергает опасности сторону, в интересах которой оно происходит, и всего более этого надобно бояться в Испании. Мы видели, что и в итальянских делах Англия провозглашала принцип невмешательства; но там она соглашалась, чтобы одна Австрия потушила революцию на полуострове, потому что ей выгодно было охранять Австрию, нужную ей против России и Франции; теперь же вооруженное вмешательство Франции в испанские дела было совершенно противно интересам Англии, и она не хочет допустить никакого ограничения принципа. Испанская революция должна была обеспечить отделение и независимость американских колоний, что было именно нужно Англии, и потому она не хотела скорого прекращения революции.

    Веллингтон не подписал протокола. Во французском кабинете поведение Монморанси в Вероне не было одобрено; Монморанси вследствие этого счел невозможным для себя долее оставаться в министерстве; но Шатобриан счел возможным для себя занять его место. Англия употребляла всевозможные усилия, угрозы, интриги, чтобы отвратить Францию от вмешательства. Каннинг, заведовавший иностранными делами в Англии по смерти Касльри, так объяснял поведение Англии пред континентальными дипломатами: "Вмешательство Франции в испанские дела заключает в себе гораздо более опасности, чем самая революция, если ее предоставить естественному ходу; мы боимся, что столкновение Франции с Испанией не спасет последнюю, но ввергнет обе державы в одну бездну. Революционное пламя не потушится на полуострове, но искры посыплются на Францию; а когда здесь сделается пожар, то он будет всеобщим". Ему возражали, что революционное пламя не потухнет в Испании, если его не станут тушить со стороны; союзные государи имеют в виду спокойствие не одной Франции, но безопасность всех тронов европейских; они признали, что пришло время поразить революцию анафемой в глазах всех народов. Каннинг отвечал: "Правда, что английское правительство не имеет столько причин бояться революционного духа, сколько их имеют другие правительства, и потому оно далеко от того, чтобы оспаривать у них право принимать меры для своей безопасности; впрочем, между Англией и Испанией существует компликация особенных интересов, которая не дает британскому кабинету такой свободы действия, какая возможна для других кабинетов. Уже 8 лет мы требуем у Испании вознаграждения за убытки, понесенные нашей торговлей, но вместо удовлетворения терпим новые убытки. Чтоб доставить себе управу, мы отправили эскадру в Западную Индию". Но объяснение, разумеется, не могло никого удовлетворить. Гораздо откровеннее высказался глава кабинета лорд Ливерпуль: "Во всех вопросах, касающихся существования Испании, Португалии или Нидерландов, Англия считает своей обязанностью выступить на первый план. Она не может допустить действия французского правительства, особенно когда оно громко объявляет намерение восстановить в Испании фамильное влияние, которому Англия противоборствовала всеми силами более века". Англия старалась помешать вооруженному вмешательству Франции в испанские дела; Поццо-ди-Борго требовал именем своего государя, чтобы французское министерство шло прямою, открытою дорогой, какою обыкновенно шли союзники его христианнейшего величества во всех делах общего интереса. Поццо должен был внушить, что со степенью прямоты, с какою тюльерийский кабинет будет поступать с союзниками, будет соразмерена помощь, какую союзники подадут Франции как против испанских революционеров, так и против самой Англии, если, по несчастью, это будет нужно. Виллель, желая избежать войны, начал склонять испанское правительство к уступкам требованию союзников; но дружественные советы французского кабинета были отвергнуты точно так же, как и грозные требования России, Австрии и Пруссии. Весною 1823 года французская армия под начальством герцога Ангулемского вступила в Испанию, и революция была уничтожена в последнем своем убежище, как тогда выражались. Причиною успеха было то, что низшие слои народные не выставили сопротивления, будучи против революции, оскорблявшей их религиозное чувство, а войска не могли держаться против французов также по недостатку горячего сочувствия к новому порядку вещей, кроме того, вследствие недостатка дисциплины и вследствие плохого вооружения. Но когда после прекращения революционного движения в Испании обнаружилась реакция, то император Александр, согласно своей системе, отправил в Мадрид Поццо-ди-Борго остановить своими внушениями реакцию: образование нового, лучшего министерства было следствием поездки Поццо.

    Покончили с революциями итальянской и испанской; но с греческим восстанием покончить было трудно. Император Александр говорил в Вероне Шатобриану: "Не может быть более политики английской, французской, русской, австрийской; существует только одна политика - общая, которая должна быть принята и народами и государями для общего счастья. Я первый должен показать верность принципам, на которых я основал союз. Представилось испытание - восстание Греции; религиозная война против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеза мне показались признаки революционные, и я удержался. Чего только ни делали, чтоб разорвать союз? Старались внушить мне предубеждения, уязвить мое самолюбие, - меня открыто оскорбляли. Очень дурно меня знали, если думали, что мои принципы проистекали из тщеславия, могли уступить желанию мщения. Нет, я никогда не отделюсь от монархов, с которыми нахожусь в Союзе. Должно позволить государям заключить явные союзы для защиты от тайных обществ. На какую приманку я могу пойти? Нуждаюсь ли я в увеличении моей империи? Провидение дало в мое распоряжение 800. 000 солдат не для удовлетворения моего честолюбия, но чтоб я покровительствовал религии, нравственности и правосудию; чтоб дал господство этим началам порядка, на которых зиждется общество человеческое".

    "Порта старается выставить петербургский кабинет и его агентов участниками в греческом восстании; но как же она не хочет обращать внимания на ясные доказательства, что это несчастное восстание есть дело сект, навлекших то же бедствие на Испанию, Португалию, Италию и готовых возбудить волнение всюду, где появится хотя малая надежда на успех. Диван может ли забыть, что его императорское величество приказал двинуться своим войскам против революционеров неаполитанских и пьемонтских, когда волнения в княжествах дали ему знать, что революционеры перенесли свою деятельность на восток. Разве министры оттоманские забыли русскую декларацию относительно этих волнений и их виновников? Разве они не знают о предложениях, сделанных в это время бароном Строгановым, и о благодарности, выраженной за них Портою? Разве они не знают, что с этих пор император не переставал относиться враждебно к революционному делу, что он пламенно желает восстановления спокойствия в Греции; что он продолжал содействовать тому вместе со своими союзниками и что многие из русских агентов получили от турецких чиновников признательность за их поведение в начале той революции, которая теперь выставляется как следствие их происков? Если будут приведены неоспоримые доказательства, что хотя один из русских агентов позволил себе быть слепым орудием сектаторов и ослушаться повелений императора, то виновный подвергнется должному наказанию. Русский уполномоченный имеет приказание настаивать на этом пункте, ибо существенно важно, чтобы Порта знала полную истину. Также важно, чтоб она знала условия, на которых могут быть восстановлены ее дипломатические сношения с Россией: 1) Умирение Греции, - или Порта должна согласиться на переговоры между уполномоченными русскими, союзными и оттоманскими относительно гарантий, какие должны получить греки, возвращаясь под власть султана; или надобно, чтоб целый ряд фактов на прочный мир, могла бы быть довольна участью своих единоверцев, видя, что они получили верные залоги счастья и безопасности. 2) Относительно Валахии и Молдавии Порта должна непосредственно объявить России о совершенном очищении княжеств от турецких войск и о назначении господарей. После этого объявления русские агенты возвратятся в княжества для исполнения обязанностей, определенных договорами, и для удостоверения в том, - меры, принятые Портою и новыми господарями, соответствуют ли статьям договоров. 3) Торговля и мореплавание: Порта отменит все меры, принятые против торговли и свободного плавания по Черному морю. В этом отношении она должна выбрать одно из двух: или допускать корабли испанские, португальские, сицилийские и другие, или уважать флаг, которым эти корабли прикрывались прежде. Этот обычай освящен долговременною практикою, и Порта нарушила его теперь в первый раз".

    Уполномоченные других держав признали умеренность этих требований и обещали всеми силами содействовать тому, чтобы Порта удовлетворила им. Венский кабинет был очень доволен решением восточного дела в Вероне и надеялся, что оно скоро кончится, Россия помирится с Турцией, греки, лишившись надежды на войну между этими державами, должны будут удовольствоваться тем, что выговорят в их пользу христианские государства, причем значение России сильно упадет на Востоке. Но скоро последовало жестокое разочарование. Турки, узнав о расположении государей, собиравшихся в Вероне; узнав, что депутат греческого народа не был допущен на конгресс, - турки не хотели удовлетворять русским требованиям, а между тем политике австрийского канцлера готовился неожиданный и страшный удар. До сих пор в греческом деле Англия шла рука об руку с Австрией по единству интересов, требовавших, чтобы Россия была отстранена от вмешательства и дело было покончено турецким правительством; отсюда Касльри, точно так же как и Меттерних, старался представить русскому императору греческое дело с его революционной стороны. Но в 1822 году английское правительство должно было заметить, что средства такой политики истощаются, что греки держатся против турок и сочувствие к ним усиливается как в Англии, так и на континенте. С другой стороны, Россия достигает своей цели: вследствие революционных движений Союз между континентальными государями крепнет, и русский император - глава этого Союза; Англия проиграла свое дело, принцип вмешательства восторжествовал; Англия со своим принципом невмешательства исключена из участия в континентальных делах - она одинока, поражена бессилием. Как же ей выйти из такого тяжкого, унизительного положения? Средство одно: идти наперекор политике Союза; Союз консервативен, его главная задача - тушить революционные пожары во всех углах; английская политика, следовательно, должна стать либеральной, поддерживать народные движения, и прежде всего поддерживать греков, тем более что они обманулись в своих надеждах на Россию, и потому легко у них заменить русское влияние английским. Крутые повороты политики в вопросах внутренних и внешних, смотря по обстоятельствам, - дело обычное и легкое на острове: глава государства не заручается ничем; если средства одного направления истощаются, другое берет верх, то сменяются лица в кабинете и политика бесцеремонно берет противоположное направление. Касльри лишил себя жизни; его место занял Каннинг, и в апреле 1823 года лорд Странгфорд получает от нового министра внушения, из которых видит, что должен переменить свой образ действий. Внушения начинались тем, что благодаря умеренности русского кабинета несогласия между Россией и Портой должны скоро прекратиться окончательно. Россия покидает свое передовое место; Англия должна воспользоваться этим и занять ее место, тем более что человечество этого требует. "К положению этого христианского народа (греков), который в продолжение веков стонал под игом варварства, Англия не может быть равнодушна. Королю угодно, чтоб великобританский посланник сделал Порте представление в пользу греков как христиан; требовал у Порты исполнения обещаний, данных ею министрам союзных держав, и пригрозил, что если эти требования не будут исполнены, то дружественные отношения между Турцией и Англией продолжаться не могут".

    Уверенность в помощи Англии дала грекам новые силы. Еще в конце 1821 года многие вожди из Морей и Западной Греции обращались к Англии с просьбой принять Грецию в свое покровительство на условиях Ионических островов. Теперь это предложение было возобновлено. Английские агенты распространили в Греции слухи, что союзные государи высказали в Вероне свое нежелание вмешиваться в греческие дела и приравняли греков к неаполитанским и пьемонтским революционерам; что один герцог Веллингтон имел инструкции, благоприятные грекам. Как прежде, так и теперь Англия не хотела допускать до войны между Россией и Турцией, ибо в торжестве первой не могло быть сомнения. Англия хотела отделить русское дело от греческого, уладить первое, чтобы тем свободнее действовать на главном плане - во втором. Для этого лорд Странгфорд угрозами заставлял Порту уступить русским требованиям; он говорил рейс-эфенди: "Война между Россией и Портою должна вести к нарушению европейского равновесия: Порта должна будет уступить многие области России; для восстановления равновесия Англия должна будет стараться об увеличении своей силы и своих владений, ей не у кого взять, кроме Порты, которая сама виновата своим вредным упрямством". Устрашенная Порта согласилась уступить русским требованиям, кроме относящихся к грекам; об этих последних требованиях Странгфорд молчал. Но в Петербурге не молчали. Вследствие готовности Порты выполнить русские требования в январе 1824 года приехал в Константинополь русский дипломатический агент Минчаки и был принят с честью; но он тотчас же объявил, что не имеет полномочия касаться политических вопросов, круг действий его должен ограничиться одними торговыми отношениями. Присылку настоящего министра в Константинополь петербургский кабинет ставил в зависимость от исполнения всех требований по греческому делу. В мемуаре своем об умиротворении Греции (9-го января 1824 года) русский кабинет спрашивал: "Если во время прибытия императорского министра в Константинополь не будет еще никакого соглашения насчет греческих дел, то не будет ли он поставлен в крайне затруднительное положение? Он будет свидетелем борьбы между турками и греками, и борьба эта может иметь один из двух результатов: или греки и в этом году удержат приобретенную ими независимость, или будут низложены силою оружия. В первом случае турки могут приписать свою неудачу тайным проискам и сношениям императорского министра, как было при бароне Строганове, который и принужден был оставить Константинополь. Во втором случае русские посланники и министры союзных дворов могут ли оставаться неподвижными и немыми свидетелями беспорядков, которые всегда сопровождают победы оттоманских войск и которые еще более увеличат жажду мщения? И способна ли будет Порта в минуту победы выслушивать представления самые основательные? И однако, будет ли возможно не делать ей никаких представлений? По веронским протоколам греческие дела касаются всех членов Союза: и было постановлено, что все члены Союза коллективно будут принимать участие в их решении; следовательно, их министры вместе с русским министром будут находиться в одинаковом положении: отказываясь действовать, они не будут исполнять своих обязанностей; действуя, они должны будут бояться, что их требования будут отвергнуты, и это поведет к нарушению добрых отношений их к Порте. Россия не может равнодушно видеть продолжения порядка вещей, который парализует ее торговлю и вредит самым дорогим ее интересам. Другие союзные государства, конечно, не имеют таких важных побуждений; но будет ли и с их стороны политично и великодушно не положить конца бедствиям Греции и Турции? Союзники считают священною обязанностью содействовать сохранению общего мира; но этого мира не будет, пока идет борьба у Порты с Мореею и островами Архипелагскими, пока здесь господствует революция и анархия. Не будет мира материально, потому что далеко еще до окончания борьбы; не будет мира и нравственного, потому что борьба эта порождает в Европе во всех умах беспокойство, которое грозит опасностью. Союзные дворы одним своим единодушием придавили препятствия, без того неодолимые, свергли с престола похитителя и разрушительного гения завоеваний, удержали бич военных революций, восстановили общественный порядок на его древних основаниях; так неужели теперь они откажутся от одного из естественных следствий своей системы и не увенчают своих успехов, которыми стяжали себе признательность настоящего и будущего? Люди благонамерные поражены будут такою переменою и должны будут упрекать союзников в недостатке постоянства и мужества. С другой стороны, революционеры, изгнанные из государств, где они сумели соединить слабость с изменою, перенесут всю свою гибельную деятельность в Грецию, дадут здесь торжество своим разрушительным учениям и, быть может, успеют ввести в заблуждение народы, обвиняя Союз в стремлении отдать Грецию под власть анархическую и варварскую и поставить на одну линию магометанство и религию христианскую. Излишне исчислять все вредные последствия таких заблуждений. Они отнимут дух у друзей добра и наполнят радостию сердца заводчиков смуты, которые рассчитывают на бедствия человечества. Союзу необходимо, следовательно: уяснить свои истинные намерения; показать, что всюду он успел установить мир; для этого он должен спешить приведением к счастливому концу переговоров, иначе часть Европы будет страдать от продолжительного кровопролития и нельзя будет установить прочных отношений между Россией и Портою. Желая содействовать счастливому исходу дела, русский кабинет укажет средства для этого, по его мнению, самые верные, причем ограничится одними общими,взглядами. Очевидно, что турки не согласятся никогда признать политическую независимость Греции под какими бы то ни было формами. Не менее очевидно, что греки со своей стороны не согласятся никогда войти относительно Порты в положение, бывшее до войны. Надобно найти, следовательно, среднее положение, именно - установить в континентальной Греции княжества, подобные Дунайским. Таких княжеств будет три, по географическому положению Греции: в состав первого войдут Фессалия, Беотия, Аттика, или Греция Восточная; в состав второго - прежний Венецианский берег, Энир, Акарнания, или Греция Западная; третье княжество будет состоять из Морей, или Южной Греции, к которой можно присоединить остров Кандию. Что касается до островов Архипелага, то им можно дать муниципальное управление. Порта сохранит верховную власть над страною; она не будет посылать туда ни пашей, ни губернаторов, но будет получать ежегодную дань - одним словом, отношения будут те же самые, в каких Порта находится к Валахии и Молдавии. Представителем греческих княжеств и островов в Константинополе будет тамошний патриарх, который будет пользоваться покровительством международного права".

    кабинета: он не хочет независимой Греции, но княжеств, которых представителем будет константинопольский патриарх, которые, следовательно, подпадут русскому влиянию. Как тут быть? Другие державы не могут не принять в основе петербургского предложения. Единственное средство - замедлить дело. Австрийский посланник в Петербурге предлагает отложить его до конца кампании 1824 года. Турки наверно потерпят неудачу и потому должны будут согласиться на предложение держав, сделанное в смысле русского плана. Но петербургский кабинет не хочет медлить, требуя, чтобы тотчас же было приступлено к делу. В июне начались в Петербурге конференции по греческим делам. Дело трудное; и на этой трудности Меттерних основывал свои расчеты. "Вопрос о вмешательстве, - писал он интернунцию, - принадлежит к вопросам неразрешимым. Хорошо, если б можно было его избежать; но если нельзя, то надобно распорядиться так, чтобы доказательства неразрешимости вопроса были очевидны. В этом состоит вся моя тайна. Турки не хотят, греки также не хотят: этого с меня довольно, чтобы идти дальше". Турки действительно не хотели; когда они узнали из газет о содержании русского мемуара 9 января, то рейс-эфенди сильно против него высказался: "В каком договоре написано, что европейские государи имеют право распоряжаться в Турции, когда христианским подданным Порты угодно будет возмутиться? Чем может быть оправдана такая претензия: тем, что наше оружие не принудило бунтовщиков к покорности? Но кто в этом виноват? Кроме явных врагов, греков, мы должны бороться еще с тайными, которые нам подносят только дружественные слова, а бунтовщикам дают оружие, деньги, советы и помощь всякого рода. Мы не требуем ничего, кроме уважения к нашей независимости; мы не вмешиваемся в чужие дела и решились не позволять, чтобы другие вмешивались в наши". Когда и в Греции узнали о русском плане 9 января, то газета временного правительства "Гидрейские Ведомости" высказалась против него; греки требовали у Каннинга, чтобы Англия помогла им точно так же, как помогла испанским колониям в Америке. Каннинг был в затруднительном положении; поспешность России сбивала его; ему нужно было подумать, как бы выиграть ход перед Россией. Он замедлил посылкой в Петербург обещанного уполномоченного по греческим делам, племянника своего лорда Стратфорда Каннинга, и этот уполномоченный должен был приехать в Петербург - через Вену! А в Вене между тем хлопотали о том, как бы усилить несогласие между Россией и Англией, посылали в Петербург внушения, что Каннинг руководствуется представлениями революционного греческого правительства; такие же внушения посылались из Вены и в Константинополь.

    9 января; если нужно посредничество держав для прекращения борьбы, то посредничество немыслимо без сделки, в которой бы, с одной стороны, была ограничена верховная власть Порты, а с другой - независимость греков; если же обе стороны отвергают всякую сделку, то нечего думать о посредничестве. Греки требуют у британского правительства помощи, сравнивая свои права на эту помощь с правами американских испанских колоний, отделившихся от метрополии; но в борьбе между Испанией и ее колониями Великобритания держалась строгого нейтралитета; такой же нейтралитет соблюден Англией и в войне, опустошающей Грецию. Временное правительство Греции может рассчитывать на неизменное продолжение этого нейтралитета. Оно может быть уверено, что Великобритания не примет участия ни в какой попытке заставить греков помириться на условиях, противных их желаниям; и если греки рано или поздно сочтут нужным для себя просить посредничества

    Англии, последняя предложит его Порте и употребит все усилия, чтобы сделать его действительным, вместе с другими державами, которых содействие облегчит дело и даст ему прочность.

    В Вене были уверены, что Каннинг не думает о независимости Греции, хочет принять русский план, но не с тем, чтобы отдавать Грецию русскому влиянию, а чтобы поделиться на Балканском полуострове влиянием с Россией: как Россия оторвала от Турции Сербию и Дунайские княжества, так Англия хотела оторвать Грецию и утвердить здесь свое влияние, подобное русскому влиянию в Сербии, Молдавии и Валахии. В Греции очень обрадовались ответу Каннинга, хотя в действительности радоваться было нечему; схватились преимущественно за ту часть его письма, где он обещал, что Англия не соединится с другими державами, чтобы заставить греков помириться с Портой на невыгодных для них условиях; заключили из этого, что нечего бояться вмешательства других держав; что Англия заступится за греков и перед союзниками точно так же, как перед Портой; что, одним словом, надобно ждать спасения от одной Англии! Но некоторые попытались присоединить к Англии и Австрию, заставить последнюю предпочесть независимость Греции русскому плану. Гёнц получил письмо от Александра Маврокордато, главы английской партии в Греции. "Если Порта, - писал Маврокордато, - находит до известной степени поддержку в кабинетах европейских; если существование Порты желательно для них, то, конечно, они имеют при этом одну цель - сохранить оплот против будущего усиления России. Факты доказали, что Порта неспособна служить этой цели. Представляется, однако, возможность, чтоб она служила ей в будущем. Отделение собственной Греции не ослабит Турцию, но усилит ее, сделает ее способною противиться честолюбивым замыслам России. Обязанная держать значительные гарнизоны в крепостях греческих, Турция теряет часть своих средств, которые могла бы употребить против своих неприятелей; турецкое народонаселение, рассеянное в греческих областях, не может содействовать всеобщему вооружению, какое султан обыкновенно назначает в самое опасное время. В случае отделения Греции все эти силы будут под руками у султана. Греки самые злые враги турок и имеют причину враждовать к ним; но как скоро независимость Греции будет признана и границы определены, греки обязаны будут поддерживать существование Турции, не имея причины бояться ее и, наоборот, имея важные причины опасаться России. Естественные враги турок, греки, превратятся в самых верных союзников их, когда Россия вздумает выгнать турок из Европы".

    Гёнц отвечал, что Маврокордато исключительно занимается вопросом об интересе; но есть высший вопрос - о принципах. Борьба между турками и греками не есть тяжба, которую европейские державы призваны судить, ибо одна из тяжущихся сторон постоянно отстраняет их вмешательство. Признать независимость греков - это значит, со стороны европейских держав, произнести без апелляции приговор в деле, им чуждом. По какому праву державы поступят таким образом? В их кодексе, кодексе трактатов, нет оружия для борьбы с правами империи Оттоманской. Несмотря на то, в Вене приняли к сведению вопрос о выгодах признания независимости Греции, чтобы в крайности выставить его против России.

    что другие будут делать, и всего лучше, если можно помешать и другим что-нибудь сделать. 1824-й год проходил, а племянник Каннинга Стратфорд Каннинг не являлся в Петербург с полномочиями. 21 декабря Стратфорд Каннинг приехал в Вену и объявил, что он не может быть свидетелем, даже и немым, петербургских конференций и что он едет в Петербург только затем, чтобы предложить отсрочить конференцию до того времени, когда греки или турки или те и другие вместе, усталые, истощенные, обратятся к европейским державам с просьбой о посредничестве; при этом Стратфорд Каннинг приглашал Меттерниха действовать заодно против России. Но Меттерних не поддался этим внушениям: Англия отказывается от участия в решении Греческого вопроса, но Россия не откажется и тем сильнее будет действовать; как Англия тут будет ей мешать - неизвестно. Гёнц, конечно, выражал мысль своего патрона, когда писал: "Турецкая империя должна бояться государств одиночных, соединенных; двух, Дивана, опасность заключается в отделении Англии: средства спасения сосредоточены в Союзе держав континентальных. Нет нужды, что между членами этого Союза находится исконный враг Турции; надобно иметь в виду не Россию как таковую, но Россию, составляющую нераздельную часть Союза, которому она больше предана, чем какому-нибудь из своих частных интересов". Таким образом, в Вене никак не хотели оставить Россию одну, и Меттерних отвечал Стратфорду Каннингу, что Австрия будет довольна, если Россия откажется от петербургских конференций, но примет в них участие, как скоро Россия, несмотря на отпадение Англии, пожелает их. В Петербурге, узнав о предложениях племянника в Вене, высказали свое удивление насчет поведения дяди, который прежде заявлял совершенно другое, и покончили тем, что объявили прекращение сношений между Россией и Англией по поводу дел турецких и греческих. В Вене совершенно верно оценили беспринципное, руководящееся случайностями и ближайшими выгодами поведение Каннинга. в котором олицетворилась национальная английская политика. тогда как предшествовавшая политика Касльри вследствие продолжительного общего действия со всей Европой много теряла из этого островного, особного характера английской политики. Генц писал: "Что касается английского правительства, то не думаю, чтоб оно приняло какое-нибудь решение относительно дел турецкого и греческого. Каннинг не хотел вдаваться в обсуждение этих дел, что могло бы поставить его в разлад с общественным мнением страны или увлечь в поступки, могущие стеснить полную свободу его движений в различных фазах, какие представят события. Вот секрет его протеста против конференций. Он не выскажется зря по такому сложному вопросу. Он хочет выиграть время, наблюдая за оборотом, какой примет вопрос; а между тем он будет избегать и открытой ссоры с Портою и не выскажется прямо против греческих претензий".

    При таком поведении Англии тем желательнее было для России сближение с Францией. Здесь в сентябре 1824 года умер король Людовик XVIII-й, и ему наследовал брат, граф Артуа, под именем Карла Х-го. На представления Поццо-ди-Борго, что Франция в Восточном вопросе должна действовать диаметрально противоположно Англии, то есть не уклоняться от решения дел сообща, но тесно примкнуть к Союзу, новый король отвечал, что и до вступления своего на престол, и теперь он видел и видит спасение Франции и Европы вообще в принципах Союза и в поддержке его; что он сожалеет об удалении Англии, ибо ее равнодушие или противодействие умножат трудности и осложнят положение; но эта неприятность должна только усилить континентальный Союз. Не обманывая себя насчет препятствий, которые будут встречены союзниками и со стороны турок, и со стороны греков, надобно по требованию общего интереса испытать все средства, чтобы мудрые и великодушные предложения русского императора были приняты. Граф Ла-Ферроннэ немедленно отправится в Петербург с инструкциями, уполномоченный участвовать в конференциях и других действиях, какие сочтутся нужными для достижения спасительной цели. Король прибавил, что он знает все добро, какое император Александр сделал миру в прошедшем, и что его доверенность к нему относительно будущего безгранична; что со своей стороны он будет содействовать этому добру, управляя Францией по возможности правосудно и благоразумно и оставаясь в неразрывной связи с политической федерацией, которая составляет источник нашей силы и ручательство за общую безопасность.

    Итак, несмотря на удаление Англии, в 1825 году в Петербурге будут конференции по греческим делам. Венский двор уполномочил своего посланника графа Лебцельтерна участвовать в них, причем ему было предписано: если не согласятся на совершенное покорение греков султану с некоторыми уступками в пользу улучшения гражданского быта покорившихся, то соглашаться только на совершенную независимость греков, Лебцельтерн не замедлил пустить предложение о независимости. Когда в конференциях пошла речь о том, что в случае отказа со стороны Порты допустить вмешательство союзных дворов надобно употребить против нее принудительные средства - или начать прямо неприятельские действия, или занять некоторые турецкие провинции, Лебцельтерн объявил, что его двор не согласится на это и гораздо лучше признать независимость Греции, что послужит вместо оружия принудительным средством и внушит спасительный страх Дивану. Странность этого предложения была очевидна: Россия требовала у союзных дворов, чтобы они вместе с ней употребили свое посредничество для немедленного прекращения борьбы между турками и греками, тем более что греки, как было видно, не смели надеяться на успех, а венский двор для избежания принудительных средств предлагает признать независимость Греции, что одно, без подания помощи грекам, нисколько не могло содействовать прекращению кровопролития. Это объявление могло быть неприятно, оскорбительно для Порты - и только, она боялась больше всего вмешательства; объявление же независимости одно, при нейтралитете европейских держав, было неопасно туркам: они свободно продолжали бы истребительную войну и покорили бы народ, провозглашенный независимым. С русской стороны предложение Лебцельтерна было отвергнуто; но венский двор считал себя при этом в большом выигрыше: по его мнению, Россия, отвергнув австрийское предложение, обнаружила себя пред союзниками, показав, что она никогда не имела в виду освобождения Греции, но, требуя вмешательства, преследовала свои честолюбивые виды. При таких условиях, когда Англия отказалась от участия в конференциях, Австрия приняла в них участие с явной целью мешать делу, когда две другие державы, участвовавшие в конференциях, Франция и особенно Пруссия, боялись решительных мер, могших вести к войне, - при таких условиях понятно, что конференции 1825 года могли иметь самый незначительный результат. Было определено, что представители союзных дворов в Константинополе попытаются убедить Порту в необходимости допустить принцип вмешательства великих континентальных государств для прекращения смуты на Востоке, сделают с этою целью устные и конфиденциальные представления рейс-эфенди, докажут ему необходимость и выгоды этого вмешательства.

    они намерены делать в случае, если Порта отвергнет вмешательство? Кабинеты отвечали, что они будут несогласны на употребление какого-нибудь принудительного средства. Союзники отказывались действовать; а между тем в Греции потеряли надежду продолжать с успехом борьбу одними собственными средствами, и в июле месяце составлен был акт, которым греческий народ предавал неограниченному покровительству Великобритании свою национальную независимость и свое политическое существование. С другой стороны, Порта остановилась в удовлетворении русским требованиям. В Дунайских княжествах существовали особые полицейские отряды (бешли) для защиты жителей от турок и для высылки последних за Дунай; эти отряды находились в полной зависимости от господарей, без позволения которых офицеры их (башбеш-ли) не могли сноситься с турецкими пашами. Но теперь из бешли Порта образовала особое войско, совершенно независимое от господарей, и тогда как до 1821 года содержание бешли стоило Валахии ежегодно 125. 000 пиастров, теперь стоило 880. 000. В сентябре Минчаки получил из Петербурга бумагу, в которой ясно выражалось, как теперь императорское правительство относилось к союзникам. "Упорство Порты по вопросу о бешли, - говорилось в этой бумаге, - возбудило в высшей степени справедливое негодование императора и открыло ему глаза относительно той роли, какую играют в Константинополе посланники австрийский, французский и прусский. С этих пор императору неугодно в Восточном вопросе обращать внимание на союзников: он будет здесь идти путем, который соответствует истинным интересам России и его достоинству". В Вене, где с таким напряженным вниманием следили за Восточным вопросом, почувствовали, что Россия не хочет долее оставаться на колеблющейся почве, на какой стояла она до сих пор. Меттерних сильно тревожился: ему давали знать, что император Александр в высшей степени недоволен и наклонен к перемене политики; австрийского канцлера сильно тревожило то, что император отправился на юг, где работали гетеристы, отправился в сопровождении генерала Дибича и других желающих войны людей. Главнокомандующий Южной армией граф Витгенштейн незадолго перед тем был вызван в Петербург и оттуда опять поехал к армии. Меттерних писал интернунцию: "Император Александр хочет выйти из своего, конечно, ложного положения. Предоставленный самому себе, он может принять решение, которое может быть опять неверным средством; но если Порте нанесен удар, то все равно, как он нанесен. Если Диван не совсем ослеп, то должен нас понять. Неужели для Порты существование башбешли так же важно, как и существование Оттоманской империи в Европе? Если Порта так ослеплена, что оба вопроса для нее равносильны, то мы принуждены будем поставить себя на более благодарную почву и не будем хлопотать за державу, которая сама не в состоянии стоять прямо".

    "Настоящий узел затруднений находится не в побочных столкновениях, а в несчастном Греческом вопросе, вопросе основном. Союзники не хотят принять русских предложений, а между тем не указывают средств, способных вести к умиротворению, с которым, по убеждению императора Александра, тесно связана его честь, его слава. Где найти эти "

    под предлогом опасной болезни жившей там жены; во Франции надобно прежде всего повредить влиянию России, влиянию Поццо-ди-Борго, и Меттерних говорит Виллелю: "Давно я не был в Париже; естественно, что я нашел много перемены; но всего больше меня поразило то, что Поццо-ди-Борго теперь не больше как русский посол". Виллель начал говорить о Восточном вопросе; Меттерних притворился спокойным и равнодушным. Виллель для указания важности вопроса привел слова императора Александра Ла-Ферроннэ: "Помогите мне уладить это греческое дело; знайте, что я один в целой моей империи хочу мира для обращения всех моих сил против революционеров Южной и Западной Европы; но я могу умереть, и вы останетесь тогда в страшной опасности". Меттерних отвечал: "Эта опасность меня не пугает, я берусь предохранить от нее Европу". Виллель не знал, что Меттерних в 1812 году точно так же брался спасти Европу - посредничеством Австрии в мирных переговорах и установлением равновесия между Россией и Францией посредством сохранения Наполеона.

    доволен своим пребыванием во Франции и нашел в Виллеле виды и намерения, совершенно сходные со своими. По этим слухам начали уже толковать, что Меттерних заключил в Париже секретный договор с французским правительством. Из Парижа Меттерних хотел пробраться в Лондон; но Каннинг поручил лорду Гренвилю, английскому посланнику в Париже, внушить австрийскому канцлеру, чтобы он не ездил в Лондон. Ему, Каннингу, известно, как он, Меттерних, вредил ему у короля; пусть не надеется иметь с королем тайных разговоров: по английским обычаям, он, Каннинг, должен присутствовать при всех объяснениях иностранных министров с королем. Меттерних ненавидел Каннинга за то, что последний нанес страшный удар его системе, отлучив Англию от совместных действий с Австрией в пользу Турции против греков. Каннинг платил ему тою же монетой; он писал Гренвилю: "Вы должны прежде всего знать, что я думаю о Меттернихе: это величайший мошенник и наглейший лжец на всем континенте и, быть может, в целом цивилизованном мире". Император Александр говорил Ла-Ферроннэ: "Каннинг и Меттерних не могут терпеть друг друга, - это личная вражда; но вы хорошо знаете дела; знаете, что без больших неудобств Каннинг может говорить дурно о Меттернихе, а Меттерних о Каннинге, - это дальше не пойдет. Но мы с вами обязаны соблюдать большую умеренность".

    Перемена русской политики в Восточном вопросе произвела такую же тревогу и в Лондоне, как в Вене. Каннинг объявил Меттерниху, что оставит без ответа просьбу греков о принятии их в английское подданство; объявил всем, что Великобритания держится строгого нейтралитета, и между тем все знали, что преимущественно из Англии идут средства для поддержания греческого восстания; но в Греции Франция начинает соперничать с Англией; французские агенты хлопочут, чтобы греки образовали особое королевство под властью одного из французских принцев (орлеанского дома). Можно было дожидаться и ничего не делать, пока Россия вела со своими союзниками бесплодные переговоры в Петербурге, но теперь нельзя долее оставаться в бездействии: Россия увидала бесплодность переговоров, бесплодность союзного действия и хочет действовать решительно. Дело идет о войне между Россией и Турцией - значит, дело идет о существовании Турции в Европе, о Константинополе. Каннинг послал лорда Странгфорда в Петербург, а племянника своего, Стратфорда Каннинга, в Константинополь. Вследствие этого осенью 1825 года дело пошло живее в Петербурге. В ноябре французский посланник граф Ла-Ферроннэ первый выступил с предложением объявить Порте от имени пяти держав, что они считают войну между турками и греками конченною, вследствие чего требуют от Порты, чтобы она объявила, какие выгоды и ручательства намерена она дать своим греческим подданным, а державы обязываются заставить греков принять предложения Порты. Новый порядок вещей, который имеет произойти из этого соглашения, пребудет под покровительством пяти держав. Странгфорд объявил со своей стороны, что средства, употребленные до сих пор для прекращения печального состояния дел на Востоке, оказались недействительными; нужно употребить другие, посильнее, но не так, однако, которые бы могли вывести за линию нейтралитета и исключить надежду на сохранение мира между Россией и Турцией. Для этого Россия должна оставить в стороне все второстепенные вопросы и отправить в Константинополь министра, который действовал бы совершенно согласно с министрами других держав. Все они должны внушить Порте, чтобы она послушалась представлений пяти держав в греческом деле и не обманывала себя надеждой, что между ними господствует несогласие. Если предложения пяти держав, сделанные таким путем, будут приняты Портой, союзники употребят свое влияние, чтобы они могли быть приняты греками, не прибегая ни в отношении к грекам, ни в отношении к туркам к принудительным мерам. Если Порта отвергнет предложения, русский министр оставит Константинополь, и министры других четырех держав объявят, что они предоставляют Порту ее участи.

    В таком положении находились дела, когда в Европе узнали о кончине главного деятеля эпохи - императора Александра I. Время Александра I-го делится на две половины 1814 годом: в первой - на первом плане борьба с Наполеоном; во второй - установление внешних и внутренних отношений у европейских народов посредством общих советов между их правительствами, или конгрессов. Но это различие, вызванное переменой в характере событий, нисколько не нарушает цельности духовной природы Александра I-го и ее проявлений. В первых действиях и словах молодого государя уже можно было заметить основы той политики, которой он оставался верен до конца и которая дала ему его историческое значение. Эти основы заключались в свободе и широте взгляда, его многосторонности, которые дают способность признавать право на бытие за многоразличными явлениями и интересами и отношениями и чрез это дают силу стремиться к их соглашению. Эти основы, дар природы, рано получили развитие вследствие благоприятных условий: молодой человек на высоте своего положения воспитывался под влиянием чрезвычайных движений, вызывавших своими крайностями движения противоположные, которые также доходили до крайностей и давали этим оправдание первым явлениям. Эти крайности направлений, быстро сменявших друг друга, одинаково не пришлись ни по уму, ни по сердцу Александра и закрепили в нем убеждение, что, удерживая направления от крайностей, можно заставить их существовать друг подле друга, не сталкиваясь и не сталкивая народы в кровавые борьбы, внутренние и внешние.

    своих действиях будет иметь в виду эти похвалы. Человек, отвергающий односторонности, крайности направлений, становится чужд и враждебен людям, которые стремятся во что бы то ни стало дать торжество своему направлению безо всяких сделок, требуемых естественным ходом жизни, развития, без мира и даже без перемирия; они хотят иметь друзей для удачной борьбы с врагами и не любят посредников. И вот, для одних Александр является опасным либералом, возмутителем народов, ибо считает необходимым признать законными известные формы, выработанные тем или другим народом на пути своего исторического развития. Александр является опасным либералом за то, что первым условием успеха в борьбе с революцией поставлял избегание реакций, избегание того поведения со стороны правительств, которое вызывает революцию. Для других Александр являлся главою Союза, направленного против свободы народов, потому что не считал согласным с интересами народов и их свободы благоприятствовать подземной деятельности тайных обществ и солдатским революциям. Ни одно из направлений, боровшихся за господство после падения Наполеона, не было довольно Александром; каждое высказало свое неодобрение его деятельности, и эти отзывы перешли к последующим поколениям, легли в основу обсуждениям характера одного из самых знаменитых исторических деятелей. Умеренный, снисходительный отзыв заключался в том, что характер Александра представлял загадку, - отзыв легкий: не хочу дать себе труд изучить, объяснить явление - и объявляю его загадочным. Если убеждения меттерниховские, убеждения французской конгрегации не заключали в себе ничего загадочного; если такой же ясностью отличались убеждения карбонарские и другие, более или менее к ним подходящие, - то так же ясно было убеждение Александра, что ни те, ни другие не представляют ручательства за благосостояние народной жизни, за ее правильное и спокойное развитие. Что всякое одностороннее направление доступнее для толпы, - из этого не следует, чтобы направление неодностороннее было загадочным. Другие не останавливались на приведенном отзыве. Положение между крайностями, положение срединное, примиряющее, для толпы, для людей, не одаренных тонкой наблюдательностью, всегда или по крайней мере очень часто является чем-то двойственным: человек для соглашения постоянно обращается и к той и другой стороне, говорит языком, ей доступным; выражает свое сочувствие к известной доле ее интересов и убеждений, но в заключение требует уступки явлению, началу неприятному, враждебному. Человек, сочувствующий соглашению, понимает всю естественность, необходимость и правду такого поведения; но человек, отвергающий соглашение как невыгодное для себя, раздражается, и у него готовы слова для заклеймения примирительного поведения: "двоедушие", "лукавство"; "он только притворяется мне сочувствующим, ибо в то же время выражает свое сочувствие другому; он нынче говорит и делает одно, завтра - другое; на него полагаться нельзя: изменчивый характер"; самый снисходительный отзыв выразится тут словами "слабость", "колебание".

    Отзывы партий крайних направлений закрепляются в книгах, написанных людьми партий, и повторяются в сочинениях позднейших без исследования правды. Некоторые очень хорошо понимали, в чем дело; понимали, что в характере Александра не было ничего загадочного; для них было ясно его направление - направление примирительное. Они не видали никакой слабости, колебания, подчинения то тому, то другому чуждому влиянию; но, преследуя сами крайнее направление, полагая в нем спасение если не для всех, то для себя, они враждебно относились к примирителю, мешавшему успеху их направления; недобросовестно твердили о слабости характера Александра, его увлечении и, желая показать, что могущественный император на их стороне, придумали нелепость, что его направлению противодействуют его же министры. Но эти люди не умели выдерживать, проговаривались: прямо указывали, что у Александра есть своя система, свое направление, которому он неуклонно следует; но, по их мнению, это направление не поведет ни к чему: примирение начал, равновесие между ними - дело несбыточное, мечта; направление Александра есть направление романическое. Когда пришло известие о кончине Александра, то Меттерних писал: "История России должна начаться там, где окончился роман". Но прошло 22 года, и в ту роковую минуту, когда Меттерних при виде разрушения построенного им на песке здания принужден был бежать из Вены, представился ли ему величественный, приветливый и скорбный образ государя с романическим направлением? Признался ли "дипломатический гений", что в романе было гораздо больше прочной действительности, чем в реальном

    есть произведение своего века, и значение его деятельности определяется тем, как он содействовал решению задач своего времени относительно своего народа и относительно других народов, в обществе которых его народ живет, ибо эти две стороны неразрывно связаны. Мы видели, что духовный организм Александра I-го сложился под влиянием страшной политической бури, страшной борьбы между старым и новым, между разрушением и охранением. Обязанный, по своему положению, принять самое деятельное участие в событиях, Александр по свойствам своей личной природы, воспитания и положения явился на поприще с требованиями соглашения, примирения, и здесь высказался деятель времени, ибо время требовало покоя, отдохновения после борьбы, возможности разобраться в развалинах и материалах, нагроможденных сильным движением. Спокойное, равноправное соглашение правительств касательно установления внешних отношений между народами, спокойное и свободное, независимое установление внутренних отношений в каждом народе - вот основание системы молодого русского государя. Но пред ним предстал Наполеон, и прежде всего нужно было вступить в страшную борьбу с гением войны, с гением революции, стремившимся посредством насилия переменить вид Европы. Александр принял борьбу, которая представила небывалое в истории явление. С одной стороны, необыкновенный военный гений и необыкновенные боевые средства, необыкновенное приготовление к бою; с другой - сознание, полученное жестоким опытом, что ничего этого нет в равной степени, и вместе с тем решение принять борьбу и вести ее до конца, не отступая ни перед какими жертвами, - решение, показывающее силу нравственных средств, давшую торжество в этой, по-видимому, столь неравной борьбе. В историю человечества было вписано небывалое по своему величию явление. Военный гений дорог для народов, когда он служит их защите, утверждению необходимого для них значения, места среди других народов; но военный гений, поставивший себе задачей постоянным упражнением порабощение других народов, есть явление, вовсе не идущее к новой европейской истории, есть явление из мира древнего, языческого, и соперник этого военного гения, уничтоживший его темную деятельность, не пощадивший для этого никаких усилий и жертв, ведший неутомимо войну не для войны, не для покорения, а для освобождения народов, есть деятель по преимуществу новой европейской истории, деятель истории христианской.

    по поводу важнейших событий этой жизни должна была высказаться, выразить характер своих стремлений. Народ, чуждый завоевательных стремлений по природе и по отсутствию побуждений искать чужого хлеба; страна, по своей чрезвычайной обширности довлеющая сама себе, - не могли явиться с завоевательными стремлениями; они высказались в защите народов от насилий сильного. Этот характер России выразился в XVIII-м веке в Семилетней войне; в XIX-м - в более обширных размерах в борьбе Александра с Наполеоном. Народное слово было сказано, задача народной деятельности уяснена.

    примирения и соглашения противоположных направлений и беспрестанно сталкивающихся многоразличных интересов. Александр и здесь в борьбе с препятствиями обнаружил ту же твердость и выдержливость, какие показал и в борьбе с Наполеоном; он явился неутомимым политическим бойцом, героем конгрессов, как Наполеон был героем битв. Европа после революционных бурь и военных погромов требовала прежде. всего мира, спокойного улажения хотя на первое время всего перевернутого, переломанного во время этих бурь и погромов. Отсутствие возможности общих мирных совещаний и отсутствие на этих совещаниях могущественного авторитета, примиряющего и соглашающего интересы, охраняющего все, что нуждалось в защите, в подпоре для существования и развития, - отсутствие таких совещаний и такого авторитета на них повело бы к страшной смуте, к кровавым поминкам по революции и Наполеону, к господству силы и насилия. От этого Европа была спасена неутомимой деятельностью Александра, Агамемнона среди царей, пастыря народов: названия эти сохранятся за ним в истории, в истории эпохи, знаменитой самой сильной совокупною деятельностью народов.

    Раздел сайта: