Революционное брожение, видимо, обходило Европу; затихало движение в Германии - начиналось на южных полуостровах и здесь шло в известном порядке: сначала обнаружилось на Пиренейском, потом на Апеннинском, наконец - на Балканском.
С 1820 года Испания вступает в свой революционный период, период долгий и тяжелый по условиям государственной и общественной жизни страны, по условиям исторического воспитания, полученного народом. В середине века главное явление исторической жизни народов Пиренейского полуострова заключалось в борьбе, которую они вели с магометанскими завоевателями, аравитянами. Борьба эта поглощала все другие интересы жизни, народ запечатлелся рыцарским характером, он жил в постоянном крестовом походе, религиозный интерес в борьбе с неверными стоял на первом плане. К концу средних веков жители Пиренейского полуострова составили из себя население преимущественно с военным и духовным характером: это был народ рыцарей, дворян, борцов за христианство, против неверных и - народ монахов. В этом постоянном крестовом походе, увенчавшемся к концу XV века блестящим успехом, развились силы, требовавшие выхода. Португальцы и испанцы бросились на открытия; но деятельность их в новооткрытых странах была продолжением того же крестового похода против неверных: целью подвигов и завоеваний было распространение христианства.
Скоро для испанцев и в Европе нашлась деятельность по ним: поход под религиозным знаменем, борьба с протестантизмом. Главные герои Испании в этой борьбе - Лойола и Филипп II-й. В 1521 году, когда на Вормсском сейме немецкий монах Лютер решительно объявил, что не отречется от своих мнений относительно Римской церкви, молодой испанец Лойола, лечившийся от ран, полученных в войне с французами, воспламенялся житиями святых, подвигами героев христианства. Лойола основал знаменитый орден, в котором католицизм получил превосходное войско для наступательного движения - людей, отлично приготовленных для нравственной ловли других людей; все способности иезуита были изощрены именно для захвата добычи. Но одной нравственной ловлей дело не ограничивалось: Испания дала Римской церкви не одного Лойолу - она дала ей Филиппа II и герцога Альбу. Испания начала блестящую роль в Европе с того времени, когда ее король Карл I сделался императором Карлом V-м; но Карл V-й не был представителем испанского народа в Европе. Знаменитый император, которого деятельность обхватывала всю Европу, которого присутствие нужно было и в Германии, и в Италии, и в Нидерландах, оставался иностранцем для Испании. Только при конце жизни испанские наклонности как будто пробудились во внуке Фердинанда и Изабеллы: он удалился в Испанию и умер в монастыре. Карл V не был цельным испанцем: он принадлежал к двум или трем национальностям, и уже по одному этому взгляд его был шире, деятельность свободнее; эта широта и свобода развились при его обширной многосторонней деятельности; притом Карл воспитался в эпоху сильного движения, сильного неудовольствия против Римской церкви, и этим объясняются отношения его к протестантизму, возможность интерима, возможность сделок.
католическая реакция: представителем этой реакции и был Филипп II. Притом по природе и воспитанию своему Филипп был соотечественник Лойолы, был цельный испанец. Зная предшествовавшую историю Испании; зная, какое значение имела здесь религия, церковь, - мы поймем, почему Испания должна была играть главную роль при католической реакции, почему она выставила Лойолу и Филиппа II. И тот, и другой в разных положениях задали себе одну задачу: восстановить господство единой Римской церкви, уничтожить ересь. Филипп не разъезжал по Европе, подобно отцу своему, не предпринимал и походов в Африку: он вел неподвижную жизнь в Испании; от этого горизонт его необходимо суживался; вокруг - однообразие и мертвая тишина, и тем сильнее и сильнее овладевает королем одна мысль, не допускающая ни малейшего уклонения, никакой сделки. Филипп не чувствует разнообразия, он не поймет, не признает никогда прав его. Филипп неподвижен в своем кабинете, но тем сильнее работает голова человека с энергической природой; он хочет все знать, всем управлять. Борясь неуклонно, неутомимо с ересью за единство церкви, Филипп продолжает народную религиозную борьбу, которой знаменуется история Испании, народ видит в нем своего. Филипп II уничтожил начатки протестантизма, показавшиеся было в Испании; запылали костры, и "лютеранская язва" исчезла из католической страны.
Отличаясь особенной ревностью в истреблении "лютеранской язвы" и в борьбе с мусульманами в Северной Африке и на Средиземном море, испанцы, понятно, не могли уживаться в ладу с маврами, остававшимися среди них по уничтожении мусульманского государства на юге Испании. Кроме вражды религиозной испанцы считали мавров своими заклятыми врагами, врагами домашними и тем более опасными, особенно опасными в то время, когда турецкое могущество висело грозной тучей над Европой. Испания не могла переварить этого отдельного и враждебного народа среди своего народа, "народа в народе", - и мавры были изгнаны. Испания покончила с маврами у себя; в Европе она являлась первенствующей державой; глаза всех католиков были постоянно обращены на нее как на главную защитницу Церкви; протестанты боялись Испании больше всего, и нельзя было не бояться первого по своей храбрости и искусству войска в Европе, которым постоянно предводительствовали знаменитейшие полководцы. Славолюбие рыцарского народа было удовлетворено, роль его обозначилась и в том, что испанские моды господствовали при дворах европейских.
Знаменитой роли соответствовало сильное литературное движение, самостоятельное, передовое, которым воспользовались народы, так сильно враждовавшие с Испанией, - англичане и французы. Сильно развивалась испанская жизнь, но развивалась односторонне. Народ воинов, рыцарей мог бы в древности покорить многие народы, основать всемирную монархию; но в новой Европе он должен был вести войны с сильными народами, с сильными союзами государств, должен был истощать свои силы в продолжительной, далекой, славной, но бесполезной для могущества страны борьбе, в борьбе преимущественно за принцип, за католицизм, против ереси. И когда религиозное движение в Европе затихло, Испания по необходимости отыграла свою роль, сошла с исторической сцены, ибо ей нечего было больше делать в Европе, не за что бороться, а между тем в других условиях, которые поддержали бы ее историческую жизнь, оказался сильный недочет: развитие было одностороннее; испанцы были народ воинов и монахов; промышленность, торговля были занятиями не национальными, были в упадке; материальные средства истощились в долгой борьбе, истощились финансы, истощилось народонаселение - много его погибло в войнах по разным концам Европы, еще больше ушло в Новый Свет; мавриски изгнаны. Вследствие этих условий испанцы явились неготовыми к продолжению деятельной исторической жизни. Старое, чем так долго жилось, оказалось несостоятельным, ненужным и потому странным и смешным, как все старомодное; знаменитейшее произведение испанской литературы - "Дон Кихот" представлял насмешку над рыцарством, насмешку над основным явлением испанской национальной жизни: стало быть, это явление изжилось. Старое изжилось, а нового не было наготове, и народ не знал, что делать, погрузился в продолжительный сон - естественное состояние после долгой и изнурительной деятельности, изнурительной потому, что односторонней, ибо только разнообразие занятий, широта сферы поддерживают силы и отдельного человека, и целых народов; однообразие же справедливо носит постоянное название мертвенного.
перемене династии и деятельности министров из иностранцев. С иезуитами поступлено было точно так же, как прежде с маврисками: 5. 000 членов ордена были схвачены и вывезены из Испании; вместо них вызваны были немецкие колонисты-протестанты: это уже указывало общее направление преобразований. Но, по известному закону, всякая новизна встречает сопротивление в старом. Сила этого сопротивления зависит от того, как глубоко старина пустила свои корни; тронуты или не тронуты еще они в глубине народного духа; изменились ли и в какой степени изменились условия, укоренившие старый порядок вещей; наконец, преобразователи имеют ли достаточно личных средств для успешного ведения своего дела.
Старина в Испании была укоренена долгим застоем, отсутствием правильного, постепенного и самостоятельного движения; старина была свое, освященное; новизна была чужое, извне пришедшее; борьба - и борьба продолжительная, упорная - была необходима, тем более что знамена были подняты, а вождей искусных, опытных и сильных недоставало. На севере от Пиренеев - страшная революция, смененная могущественной империей, - опасное соседство для Испании, носившей по-прежнему все признаки государственного истощения. В 1808 году гроза разразилась; но свержение старого королевского дома и возведение нового короля, по воле чужого деспота, пробудили силы испанского народа. Страна была очищена от незваных гостей; но это движение, это пробуждение народных сил не могло остаться бесследным. По-видимому, все части испанского народонаселения действовали дружно в борьбе с французами, имели одну цель - восстановление независимости и самостоятельности родной страны; несмотря на то, тут были два знамени: масса билась за свое, привычное, против нового и чужого; а народные представители, взявши старое название кортесов, провозглашали в Кадиксе в 1812 г. новую, крайне либеральную конституцию, составленную по чужому образцу и своими крайностями доказывавшую незрелость своих виновников и приверженцев. По окончании общего дела различие знамен ясно обозначилось и возвестило продолжение борьбы между старым и новым, - борьбы, начавшейся во второй половине XVIII века.
Возвращенный из французского плена король Фердинанд VII стал под старое знамя без всякой сделки с новым - до того, что с уничтожением новой, либеральной конституции восстановлена была старая инквизиция. Гонение постигло не только всех офранцуженных (afrancesados), то есть приверженцев короля Иосифа Бонапарта, занимавших при нем какие-нибудь должности, но и вожаков и приверженцев кортесов, людей, получивших знаменитость в войне за освобождение, но не хотевших восстановления старого порядка. Гонения сдавили на время приверженцев нового, но не уничтожили их, не уничтожили духа и направления, уже принявшегося в Испании в XVIII веке и развившегося с 1808 года, - направления незрелого, выражавшегося порывисто и странно, скачками, как обыкновенно бывает при условиях новизны и незрелости, но тем не менее направления принявшегося; это была уже не "лютеранская язва" XVI века, для которой почва Испании была так мало приготовлена и с которой потому легко было бороться. Сжатое правительственной силой и силой большинства, новое, преобразовательное направление притаилось на время и начало подземную работу посредством тайных масонских обществ, посредством заговоров, а у правительства, кроме внешней материальной силы, не было другого средства к борьбе: неспособный король был окружен людьми неспособными; он беспрестанно менял министров; но смена одной бездарности другой не поправляла дела; государственная машина была в полном расстройстве, и тем давалось оправдание людям, стремившимся к преобразованиям. В 1820 году эти люди нашли и материальную поддержку, возможность действовать посредством войска.
место. Но на южных полуостровах Европы, Пиренейском и Апеннинском, университеты далеко не могли иметь такого значения, какое они имели в Германии, и здесь революционное движение, созревая в тайных обществах, начало приливать к вооруженной силе, к войску. К 1820 году в Испании войско было собрано в Кадиксе, откуда должно было отправиться в Америку для подавления восстания в колониях. Отдаленность экспедиции и мысль, что надобно будет сражаться со своими, возбуждали сильное неудовольствие в войске, которое находилось и без того уже в опасном бездействии по недостатку денег и средств к перевозке, - и все это на революционной почве Кадикса. Вдруг узнают, что командующий войском генерал Одоннелль открыл большой заговор, арестовал много офицеров, обезоружил и удалил тысячи солдат. Вслед за тем другой слух, что сам Одоннелль был главным двигателем заговора, что он отставлен; но войско все стоит у Кадикса.
1-го января 1820 года в нем вспыхивает восстание; предводители - полковник Квирога и подполковник Риего - провозглашают конституцию 1812 года. Войска, высланные правительством против восставших, действуют медленно, ибо предводители боятся дурного духа между солдатами. Уже другой месяц идет борьба; по Европе распространяются противоречивые слухи: то мятежники доведены до крайности, то торжествуют. И то и другое - правда; в то время как восстание слабеет на юге, оно вспыхивает на севере: в Коронье, в Галиции, генерал-капитан свергнут и учреждается юнта, которая провозглашает конституцию 1812 года. Движение распространяется по всей Галиции; в Наварре за революцию действует знаменитый партизанский вождь Мина, скрывавшийся до сих пор во Франции. Арагония, Каталония сильно волнуются. В Мадриде ужас. Экстраординарный Государственный совет несколько дней рассуждает о мерах, какие надобно принять в таких затруднительных обстоятельствах; но несостоятельность правительства резко обнаруживается в ужасе, в бесплодных совещаниях, в полумерах и колебаниях. Главный вопрос: кого назначить начальником войска для усмирения восстания? Нет человека! Король, известный своей подозрительностью, поручает спасти свою власть человеку, которого незадолго перед тем, как подозрительного, отрешили от начальства над войском, - Одоннеллю! 3-го марта Одоннелль выступил из Мадрида и на другой же день перешел на сторону революционеров и провозгласил конституцию. При известии, что правительство уже не может рассчитывать на войска, Мадрид начинает волноваться, и 7-го марта король объявляет о немедленном созвании кортесов, обещает делать все, что требует интерес государства и благо народов, представлявших ему столько доказательств верности. Но вожаки революции не хотят дожидаться кортесов, хотят пользоваться благоприятной минутой, и толпы народа кричат перед дворцом, требуют конституции 1812 года. Правительство уступает, и Фердинанд VII клянется быть верным конституции 1812 года. Инквизиция упраздняется, объявляется свобода печати, амнистия за все политические преступления, и общественные должности переходят в руки либералов, гонимых с 1814 года.
Как же взглянули на этот переворот европейские кабинеты, уже напуганные революционными движениями в Германии и все более и более обеспокоиваемые насчет Франции? В Вене боялись уже давно, привыкли бояться, привыкли предусматривать, пророчить страшные события, предостерегать других и принимать меры предосторожности: потому в Вене относились спокойнее к революционным движениям, как к давно ожидаемым. Но в Берлине испугались недавно и потому не могли еще прийти в себя от страха, били сильную тревогу, тем более что держава, за которую привыкли держаться, как ребенок держится за платье матери, Россия, не входила, как желалось, в виды берлинского кабинета относительно революционных страхов: вполовине с графом Нессельроде иностранными делами при императоре Александре заведовал человек, которого при германских дворах величали корифеем либерализма, - Каподистриа. Его влиянию приписывали то, что относительно германских распоряжений император Александр говорил языком неопределенным, иногда темным, и отвращение следствий этой неопределенности приписывали только объявлению английского кабинета, что не должно вмешиваться в германские дела как внутренние. "Каподистрия, - писал Гёнц, - со своим обширным умом, с почтенными принципами, с любовью к добру в полном смысле слова, давно уже впал в гибельное заблуждение, что две противоположные системы, борьба которых виной всех несчастий времени, могут быть примирены в какой-то химерической среде и что поддержание порядка совместно с господством либеральных идей. С сердцем нежным и любящим, этот министр подвержен слабостям, происходящим от продолжительных страданий физических. Он щекотлив, подозрителен, склонен видеть везде дурную сторону; меланхолия доводит его до мизантропии. Он не любит венского кабинета, особенно не любит князя Меттерниха, не любит также Пруссии, немного помирился с английскими министрами, не уважает государственных людей Франции - коротко сказать: не желая зла никому, он во вражде с целым светом". Стремление к примирению противоположных систем приписывалось Каподистрии!
"Все эти ужасные события могли быть в Испании предупреждены гораздо легче, чем во всякой другой стране, если бы король, постоянно окруженный дурными советниками, в продолжение шести лет не делал ошибки за ошибкой как во внутреннем управлении, так и во всех внешних сношениях. И теперь все эти ошибки увенчаны самой громадной: лучше бы ему было подвергнуться всевозможным бедствиям, чем принять безусловно такую безумную конституцию. В ожидании выборов новых кортесов король будет совершенно в руках военных вождей революции. Армия потребует вознаграждения за услуги, оказанные ею отечеству; не удовлетворится тем, что кортесы будут в состоянии и захотят для нее сделать. Он восстанет против кортесов, которые, найдя в своей среде все семена раздоров, предадут Испанию в жертву анархии и военного деспотизма". В России, кажется, будут смотреть удовлетворительно на дело; но что скажет Англия со своим принципом невмешательства? Гарденберг обращается к Касльри: "События, происшедшие в Испании, могут быть крайне опасны для спокойствия Европы. Пример армии, производящей революцию, - гибельный. Петербургский двор, не зная еще окончательных следствий восстания, счел необходимым согласиться сообща в мерах, какие должны быть приняты относительно Испании, и пригласить к общему совещанию Францию, которая тут вдвойне заинтересована. Петербургский двор предлагает воспользоваться для этого парижскими конференциями, открытыми для посредничества между Испанией и Португалией. Я считаю эту идею чрезвычайно благоразумной. Мы готовы согласиться на всякую полезную меру. Мы все надеемся, что французские дела примут благоприятный оборот, если только не подействует вредно пример Испании. Людовик XIV говорил: "Нет более Пиренеев!" Как было бы хорошо, если бы теперь эти горы стали границей непроходимой!"
так же резко в пользу невмешательства. На вызов со стороны французского двора лорд Касльри отвечал, что, по его мнению, державы должны ограничиться простым наблюдением и что Франция и Англия, как наиболее заинтересованные в деле, могут впоследствии войти в соглашения, если обстоятельства заставят их принять роль более деятельную. При других дворах английское министерство повторяло, что вмешательство во внутренние дела чужой страны может быть оправдано только прямой опасностью, которой эти внутренние дела грозят вмешивающемуся государству; но такая опасность не грозит никому со стороны Испании; притом самый характер испанского народа неудобен для вмешательства, которое будет одинаково опасно и для державы вмешавшейся, и для короля, в пользу которого она вмешается. Английское министерство тем более должно было настаивать на невмешательстве, что известие об испанской революции было принято с восторгом в Англии.
Австрия и Пруссия, видя отпор со стороны Англии, успокоились; одна Россия считала нужным, чтобы Европа высказалась насчет события и этим дала нравственную опору умеренно-либеральной партии в Испании против революционеров и солдат. Фердинанд VII, по обычаю, известил все дворы о перемене, происшедшей в форме испанского правительства. Приверженцам этой перемены в Испании очень важно было знать мнение о ней могущественнейшего из государей Европы, они надеялись получить опору в одобрении русского императора. Зеа Бермудес, испанский посланник в Петербурге, знал, что здесь недовольны и крайностями конституции 1812 года, и способом, как она вытребована у короля, и потому придумал средство вынудить у петербургского двора одобрение конституции, показав ему, что иначе он впадет в противоречие. К королевскому письму Зеа присоединил ноту, в которой изъявлял желание узнать взгляд императора на событие, совершившееся в Испании, причем делал намек, что в 1812 году, при заключении союза между Россией и восставшей против Наполеона Испанией, император прямо одобрил конституцию, составленную кортесами в Кадиксе, - ту самую конституцию, которая теперь восстановлена в Мадриде.
Зеа получил ответ, что император с глубоким прискорбием узнал о происшедшем в Мадриде; если даже в этом происшествии видеть только плачевные следствия ошибок, которые с 1813 года предсказывали катастрофу на полуострове, то и тогда нельзя оправдать покушение, которое предает отечество на жертву случайностям насильственного кризиса. Будущее Испании представляется снова в мрачном виде; в целой Европе возбуждены справедливые опасения; но чем важнее обстоятельства, чем более возможно то, что они будут гибельны для общего спокойствия, тем менее права у государств, поручившихся за общее спокойствие, высказывать отдельно и поспешно свое окончательное суждение. Без сомнения, вся Европа единогласно будет говорить с испанским правительством языком правды, языком откровенной дружбы. Свергая чуждое иго, наложенное французской революцией, Испания приобрела вечное право на уважение и благодарность всех держав европейских. Россия выразила ей эти чувства в союзном договоре 1812 года, продолжала оказывать ей сочувствие и после всеобщего замирения. Император не раз высказывал желание, чтобы власть королевская утвердилась и в Старом и в Новом Свете с помощью прочных учреждений, особенно прочных правильностью способа их установления. Исходя от трона, учреждения получают характер охранительный; исходя из среды мятежа, они порождают хаос: опыт всех времен это доказывает. Испанскому правительству принадлежит судить, могут ли учреждения, данные насильственным, революционным образом, осуществить благодеяния, которых Испания и Америка ожидали от мудрости короля и от патриотизма его советников. Пути, которые Испания изберет для достижения этой цели; средства, которыми она постарается уничтожить впечатление, произведенное в Европе мартовскими событиями, определят характер отношений императора к мадридскому кабинету.
Объявляя об этом сообщении дворам венскому, лондонскому, берлинскому, парижскому, с. -петербургский кабинет высказался против солдатской революции, произведенной в Мадриде, которая навряд может держаться. Кортесы могли бы еще ее умерить, но для этого они должны быть поддержаны нравственно великими союзными державами. Представители этих держав в Париже должны сообща объявить испанскому уполномоченному, что их дворы с прискорбием узнали о мартовской революции и что на кортесах лежит обязанность смыть это пятно с Испании: устанавливая благоразумно-либеральное правление, они должны в то же время издать новые строгие законы против восстаний и бунтов; только в таком случае союзные державы могут сохранить с Испанией дружественные сношения, основанные на доверенности. Но лондонский кабинет снова восстал против вмешательства; кабинет парижский предложил другую форму нравственного вмешательства: он объявил, что вмешательство прямое и открытое раздражит испанских патриотов, и потому предложил отправить к представителям пяти великих держав в Мадриде одинаковые инструкции; когда все посланники вследствие этого заговорят одним языком с испанским правительством, то это должно произвести сильное впечатление на испанцев и удержать их от крайностей. В случае если король не будет более находиться в безопасности или если опасность будет угрожать соседним державам, то пять посольств выскажут формальное неодобрение такому порядку вещей, могут даже оставить Мадрид, и тогда державы будут совещаться, что делать. Но лондонский кабинет отверг и это средство, потому что если допустить подобное вмешательство в чужие дела, то надобно допустить его и в свои; впрочем, лондонский кабинет допускал возможность вмешательства в двух случаях: 1. Если Испания нападет на Португалию и лиссабонский кабинет на основании договора потребует помощи у Англии; 2. Если жизнь Фердинанда VII будет действительно в опасности.
из них носило название карбонари, которые делились на пять степеней: ученики, магистры, великие магистры, просветленные и высокопросветленные; во главе их находился патриарх. Карбонари для своих целей разделили Италию на одиннадцать областей, в которых главные города были: Рим, Неаполь, Козенца, Матера, Флоренция, Болонья, Генуя, Венеция, Милан, Турин и Анкона. Правление состояло из пяти сенаторов, находившихся в Риме; в других главных городах находился трибунал из семи трибунов; в городах менее значительных, находившихся в округах главных городов, - трибуналы из пяти трибунов; последние сносились с трибуналами главных городов, а те - с сенаторами. Сенаторы избирались трибунами главных городов; последние назначались сенаторами; трибуны менее значительных городов - трибунами городов главных. Обязанность трибунов была направлять дух низших членов общества, которые не должны знать высших властей. Цель общества - восстановление независимости Италии.
Кроме карбонари были еще другие тайные общества: гвельфы, консисториалы, имевшие целью освобождение Италии от немцев и разделение ее потом на три равные части: между папой, Сардинией и Моденой. Менее значительные общества были: общество со знаком смерти, члены которого были обязаны истреблять всякого, кто покусится на итальянскую корону; хотевшие соединения Италии под одну власть; адельфы - в Пьемонте, действовавшие в пользу принца Кариньянского, которому приписывались либеральные стремления.
Революционное движение обнаружилось не там, где так сильно было неудовольствие на чужеземное иго, не в итальянских областях, принадлежавших Австрии; не там, где так сильно тяготились злоупотреблениями клерикального управления и где находился карбонарский сенат, не в Риме: восстание вспыхнуло в Неаполе, где меньше всего могло быть неудовольствия на правительственный гнет, ибо король Фердинанд благодаря, как мы видели, внушениям императора Александра правил очень кротко, и страна процветала относительно материального благосостояния. Явление понятное: трудно найти другую страну, где народ был бы так слаб, так младенчески мягок, как в бывшем королевстве Обеих Сицилий. Кто не завоевывал его! Во время борьбы Испании с Францией Неаполь переходил от одной державы к другой, как мяч в руках играющих им детей; так же легко перешел он потом от Австрии опять к Испании, так же легко был захвачен Французской республикой и так же легко был отнят у нее; необыкновенно быстро вспыхивает здесь революция, с такой же быстротой и потухает; народ обнаруживает полное нравственное бессилие пред всякой силой; слабый ребенок или разбитый параличом старик - с кем его сравнить? - недоумевает историк.
"Бог, король и конституция!" Они направлялись к Авеллино, главному городу провинции, и были встречены здесь такими же криками; из Неаполя пришел к ним целый полк под начальством генерала Пепе - также карбонари, которому и передано было главное начальство. Войска, высланные против Пепе правительством, обнаруживали явное сочувствие к восставшим; революция распространялась по провинциям самым отдаленным; даже в Неаполе правительство потеряло всякую способность к действию - и тем сильнее действовали карбонари. В ночь с 5 на 6-е июля пять человек карбонари явились во дворце и от имени войска, граждан и тайных обществ потребовали конституции, давая королю только два часа сроку. Король согласился, но какая же будет конституция? С начала года глаза всех были обращены на Испанию, где революция торжествовала; там провозгласили конституцию 1812 года; должно быть, хорошая конституция, и в Неаполе провозглашают испанскую конституцию 1812 года. Говорят, когда стали осведомляться, что это за конституция 1812 года, то ни одного экземпляра ее не могли найти в Неаполе.
"Одна из самых странных революций! - писал английский резидент из Неаполя. - Королевство в высшей степени цветущее и счастливое, находившееся под самым кротким правлением, вовсе не отягченное податями, падает пред шайкой инсургентов, которую полбатальона хороших солдат уничтожили бы в минуту! Такова сила дурного примера и слова, не понимаемого половиной тех, которые его употребляют. Каждый офицер теперь хочет быть Квирогою, и слово "конституция" производит на всех чародейственное влияние. Мы не должны себя обманывать: дело не в конституции, а в торжестве якобинства, то есть войны бедности против собственности; низшие классы выучились сознавать свою силу. Такого отеческого и либерального правления никогда еще не было в этой стране. С большей строгостью и с большим недоверием можно было бы достигнуть других результатов; но судьба хотела, чтоб крайность либерализма повела здесь совершенно к такому же концу, к какому в Испании повела крайность почти противоположного направления. Тайные общества и неслыханная измена войска, хорошо одетого, получающего хорошее жалованье, ни в чем не нуждающегося, низвергли правительство, популярное в большей части народа, о. котором будут долго и сильно жалеть; и надобно заметить, что эти тайные общества обязаны своим существованием самому правительству, низвержению которого они так много теперь содействовали. Они были изобретены и поощряемы, как машина, способная подкопать могущество французов, владевших тогда страной".
одну Францию; но королевство Обеих Сицилий не было отделено от других государств чем-нибудь вроде Пиренеев; революционный пожар мог быстро обхватить всю Италию благодаря карбонари, а на севере Италии - австрийские владения. Сама Англия, настаивая на невмешательстве, исключала, однако, тот случай, когда внутренние волнения в одной стране будут грозить опасностью соседним державам. Австрия немедленно усилила свои войска в Ломбардо-Венецианском королевстве, и в то же время император Франц пригласил русского императора и короля Прусского на свидание в Пест для совещания о мерах против революции. Меттерних переслал кабинетам с. -петербургскому, берлинскому, лондонскому и парижскому план действия: австрийская армия двинется на Неаполь для потушения революции; пять великих держав не будут признавать ни одного акта правительства, созданного революцией, не будут принимать от него никаких объяснений; их посланники в Вене составят постоянную конференцию с австрийским министром иностранных дел, для того чтобы объединить виды пяти дворов и употреблять один язык. В другом мемуаре, адресованном к дворам итальянским, австрийский кабинет, выставляя себя естественным покровителем полуострова, объявлял, что приложит попечение о средствах восстановить на нем порядок, и отстранял мысль, что можно предотвратить новые волнения уступками конституционным идеям, причем ясно высказывалось намерение восстановить и в Неаполе старый порядок вещей.
Так хотела действовать Австрия в виду ближайшей опасности, действовать твердо во имя известного начала, не позволять себе никакой сделки с началом противоположным. Но что скажут другие державы? Разумеется, Пруссия будет согласна на такой образ действия; но конституционные державы, Франция и Англия, согласятся ли действовать для поддержания старого порядка вещей в Италии; а главное - согласится ли на это русский император, сильно высказавшийся против революции, но не отрекшийся от своего прежнего либерального взгляда? Франция, основываясь на ахенских решениях, потребовала конгресса и пригласила другие дворы объявить предварительно, что они уважают независимость и права государств, но не могут причислить к этим правам право ниспровергать учреждения страны посредством восстания войска; что они не могут признать конституции королевства Обеих Сицилий законной, пока король и народ, освобожденные от ига партий, свободно дадут себе законы, по их мнению, лучшие, и если для этого освобождения короля и народа необходимо употребить силу, то австрийские войска двинутся к Неаполю и будут в случае надобности поддержаны войсками всех союзников с согласия государей итальянских. Если Франция требовала конгресса, то понятно, что Австрия должна была ждать такого же требования и от России, ибо конгресс был любимой формой русского государя для решения европейских дел.
Император Александр отклонил съезд в Песте и потребовал другого места свидания, потребовал конгресса именно в Троппау, без согласия которого австрийская армия не могла перейти границы неаполитанских владений; притом император Александр не требовал полного восстановления старого порядка вещей в Неаполе, как хотелось Австрии, но установления нового порядка на законных основаниях, как хотелось Франции. В письме к австрийскому императору Александр указывал, что еще по поводу испанской революции он предлагал общее совещание о мерах для сдержания дальнейших революционных движений; но тогда его предложение не было принято, а теперь он видит с удовольствием, что державы возвращаются к предложенному им средству.
на полное восстановление старого порядка в Неаполе; ясно, что Россия и, Франция будут заодно против этого. Меттерних отправил австрийского посланника при петербургском дворе Лебцельтерна в Варшаву, где тогда находился император Александр, уговаривать последнего согласиться на немедленное движение австрийских войск к Неаполю. Лебцельтерн представлял против конгресса, что Англия, вероятно, откажется в нем участвовать, но получил ответ, что делать нечего, можно обойтись и без содействия Англии в вопросе чисто континентальном.
Англия действительно была против конгресса, и основания этому лорд Касльри высказал в длинном письме к английскому уполномоченному при венском дворе лорду Стюарту (Stewart): "Если бы опасность произошла от нарушения наших договоров, то чрезвычайное собрание государей и министров их было бы лучшим средством для поправления дела; но когда опасность проистекает от внутренних волнений в независимых государствах, в таком случае политичность подобного шага подлежит сомнению: вспомним, как вредны были в начале войны с революционной Францией конференции в Пильнице и манифест герцога Брауншвейгского; какое раздражение произвел он во Франции. Впрочем, я надеюсь, что русский император не выведет троппауского свидания из тех благоразумных границ, которые предложены союзником его, императором Австрийским; что министерские конференции здесь могут быть рассматриваемы только как дополнение к нашим другим мерам конфиденциального объяснения и что все будет постановлено относительно только частного случая, без общих провозглашений. Рассуждения об отвлеченных принципах не имеют никакого действия в настоящее время. Принять предложение Австрии относительно плана действий против Неаполя - значит со стороны пяти держав составить союз, враждебный существующему на факте неаполитанскому правительству. Британское правительство не может вступить в такой союз по следующим причинам: 1) Союз заставит его принять на себя такие обязательства, которых оно не может оправдать перед парламентом. 2) Союз может каждую минуту привести британское правительство к необходимости употребить силу: ибо ясно, что существующее на факте неаполитанское правительство может, по обыкновенным международным законам, без всяких дальнейших объяснений наложить секвестр на британскую собственность в Неаполе и закрыть свои гавани для британских торговых кораблей, причем продолжительность Союза будет зависеть от общего решения всех держав, его составляющих. 3) Союз противоречит нейтралитету, который британское правительство объявило посредством своего посланника в Неаполе в видах безопасности королевской фамилии. 4) Союз наложит на британское правительство нравственную и парламентскую ответственность за все его последствия, ответственность за действия Австрии, которая двинет свои войска в неаполитанские владения, - действия, которые британское правительство не имеет возможности контролировать в подробностях, а только такой контроль мог бы оправдать принятие на себя подобной ответственности. 5) Прежде чем Австрия получит право действовать против Неаполя, все меры должны быть постановлены с общего согласия; таким образом, австрийский главнокомандующий должен действовать по указанию Совета союзных министров, пребывающих в Главной Квартире, что неудобоисполнимо и неприлично. 6) Союз наверное не будет одобрен нашим парламентом; но и в противном случае каждое действие австрийской армии в Неаполитанском королевстве будет подлежать непосредственному ведению и суду британского парламента точно так, как если бы это было действие британского войска, британского главнокомандующего.
Изложивши все препятствия к Союзу, я постараюсь указать на более естественный ход дела. Неаполитанская революция хотя, собственно, не подходит под условия и предположения Союза, однако по своей важности, по своему нравственному влиянию на социальную и политическую систему Европы необходимо должна обратить на себя самое серьезное внимание союзников; они согласно смотрят на событие как заключающее в себе опасность и дурной пример, потому что произведено бунтующим войском и тайным обществом, цель которого - уничтожить все существующие в Италии правительства и создать из нее единое государство. Эта опасность, однако, касается в такой различной степени членов Союза, что каждый из них в отношении к ней должен принимать совершенно различные меры. Возьмем две державы, именно Великобританию и Австрию. Последняя держава может чувствовать, что ей никак нельзя медлить принятием непосредственных и действительных мер против опасности. Англия же понимает, что опасность для нее вовсе не такова, чтоб можно было оправдать ее вмешательство в неаполитанские дела согласно с учением о вооруженном вмешательстве во внутренние дела другой державы, - учением, которое до сих пор поддерживалось в британском парламенте. Если таково положение этих двух держав, то они никак не могут быть вместе в одном союзе, который имеет целью употребление силы и возлагает общую и равную ответственность. То же самое, более или менее, прилагается и ко всем другим союзным державам. Из этого естественно следует, что Австрия должна принять на себя исполнение предложенной меры; она может по предварительному и конфиденциальному сношению узнать образ мыслей своих союзников; удостовериться, что она не навлечет на себя их неодобрения; но она должна вести войну под своей собственной ответственностью, от своего имени, а не от, имени пяти держав. И прежде чем Австрия получит согласие или одобрение от союзников насчет своих действий, она должна удостоверить союзников, что предпринимает войну против Неаполя не в видах расширения своих владений, не с целью получить в Италии преобладание, несогласное с существующими договорами, - коротко сказать, что она не имеет никаких корыстных целей, но что ее планы ограничиваются самосохранением. Князь Меттерних, без сомнения, так и думает ограничить свои виды; но для внушения необходимой доверенности и ограждения себя от зависти других держав он должен высказаться точнее, чем как он это сделал в своем мемуаре. Если это будет сделано, то ни одна держава не сочтет себя вправе затруднить Австрию в ее действиях, необходимых для ее собственной безопасности.
Мы желаем, чтоб никто не мешал Австрии действовать как она хочет; но мы должны требовать и для самих себя такой же свободы действий. В интересах Австрии мы должны сохранять такое положение. Оно дает нам возможность в парламенте смотреть на ее меры и уважать их как действия независимого государства; а этого нам нельзя будет делать, если мы сами будем участвовать в деле. Австрия должна быть довольна, если назначенные конференции облегчат ей достижение ее целей; но она не должна посредством этих конференций вовлекать другие державы в совершенную общность интересов и ответственности; результатом последнего будет то, что она свяжет собственную свободу действия".
Когда русский посланник высказал лорду Касльри взгляд своего государя на итальянское дело как на дело общее, которое поэтому нужно решить сообща, объявить Европе общую мысль и бороться со злом общими силами, то Касльри отвечал: "Нельзя не благоговеть пред императором, высказывающим подобные принципы, принципы консервативные, обеспечивающие безопасность всех государств. Но быть может, приложение их в настоящих обстоятельствах встретит важные возражения. Эти возражения могут быть встречены со стороны всех государств вообще и со стороны Англии в особенности. Все государства могут возразить против впечатления, какое произведет на мнение нашего века коллегия государей, располагающая жребием народов; ибо такова точка зрения, с какой смотрят на конгрессы недовольные всех стран и даже масса вообще. Что же касается до Англии в особенности, то ее нравственное положение препятствует ей даже принимать какое-либо участие в советах, назначаемых для обсуждения подобных вопросов, и ее содействие здесь может сделаться источником большого вреда, не принося ни малейшей пользы".
в Троппау - ни лорда Касльри, ни герцога Веллингтона, которого желал император Александр: в Троппау приехал английский посланник при венском дворе лорд Стюарт (Stewart) под тем предлогом, что посланник должен быть там, где государь, при котором он аккредитован; ему запретили подписывать протоколы конгресса. Положение лорда Стюарта было очень затруднительно, и он не умел избежать непоследовательности в своем поведении: то являлся как простой зритель, то как представитель страны, участвующей в переговорах, спохватывался и в решительные минуты уезжал в Вену под предлогом свидания с молодой женой. Франция, как держава конституционная, сочла своей обязанностью подражать Англии: она также не послала особого уполномоченного на конгресс; но в Троппау приехали два французские дипломата - маркиз Караман, посланник при венском дворе, и граф Ла-Ферроннэ, посланник при дворе петербургском, - оба на том же основании, на каком явился и лорд Стюарт.
20 октября, в один и тот же день, приехали в Троппау императоры Русский и Австрийский; король Прусский по нездоровью мог приехать не ранее 5 ноября, но он прислал наследного принца; с императором Францем приехал князь Меттерних; с императором Александром - графы Каподистриа и Нессельроде; с прусской стороны явились старый канцлер князь Гарденберг и министр иностранных дел Бернсторф.
Конгресс открылся 23 октября под председательством Меттерниха. Председатель представил уполномоченным мемуар, в котором изложил виды своего двора. В этом мемуаре развивалась мысль, что каждое правительство имеет право вмешиваться по поводу политических изменений, происшедших в чужом государстве, если эти изменения грозят его интересам, грозят основам его существования. Выставлены были опасности, которыми неаполитанская революция грозит Австрии и всей Италии. Император Австрийский собрал силы, достаточные для действия против Неаполя, и надеется на нравственную поддержку союзников. Если по восстановлении законной власти нужно будет оставить оккупационную армию, то император Франц готов и на это; король Неаполитанский, получивши свободу, может устроить свое государство как ему угодно, соображаясь, впрочем, с секретной статьей договора, заключенного им с Австрией в июне 1815 года: в статье говорилось, что король Фердинанд не допустит в своем государстве никакой перемены, которая была бы противна древним монархическим учреждениям и принципам, принятым Австрией во внутреннем управлении своими итальянскими провинциями. Эта статья была тайной для дипломатов, и Меттерних объявил ее преждевременно. Разумеется, он не мог ждать возражений со стороны Пруссии, также и со стороны Англии, которой все равно, какие правительственные формы существуют на континенте, сходны они с ее формами или нет, лишь бы ее ближайшие интересы были охранены.
Но другое дело - Франция: пропаганда - в духе ее народа, которому непременно надобно защищать и распространять всюду известные начала, у него господствующие. Находившийся в Троппау французский посланник при петербургском дворе Ла-Ферроннэ заговорил первый против австрийского мемуара: как француз, приверженец конституционного порядка, он вооружился против секретной статьи; как француз, он также не мог помириться с мыслью, что Австрия будет распоряжаться в Италии, господствовать в ней, утверждая всюду свои правительственные формы, свою правительственную систему. Император Франц, увидавши его в первый раз в Троппау, сказал ему прямо: "Неизменяемость моей системы составляет всю ее силу; я буду проводить ее до конца моей жизни". Зная эту систему, убедившись из Меттернихова мемуара, из знаменитой секретной статьи, как система резко проводится, Ла-Ферроннэ начал говорить всем собравшимся в Троппау дипломатам, не исключая и самого Меттерниха, что в австрийском мемуаре с действиями Австрии против неаполитанской революции связаны такие принципы, которые делают невозможным содействие конституционных государств. Идеи сокрушаются нравственной силой, а не силой оружия. Если прибегнуть к военному действию, то надобно потребовать больших денежных пожертвований от страны, в дело которой хотят вмешаться, и оставить в ней оккупационную армию. Это прямое неудобство. Но еще больше неудобства в требовании исполнения секретной статьи договора 1815 года: из нее видно решительное намерение Австрии противиться всюду, где только ей возможно, установлению свободных учреждений; это значит - возбуждать народы к мятежам, приводя их в отчаяние. Ненависть итальянцев к Австрии питает более всего революционный дух; движение австрийских войск к Неаполю усилит эту ненависть и ускорит взрыв революции; очень может статься, что в Северной Италии вспыхнет мятеж в то самое время, как австрийцы будут заняты на юге.
Легко можно понять, как должно было раздражать австрийского императора и Меттерниха указание на ненависть итальянцев к Австрии. Меттерних отвечал, что во всех революционных движениях народное большинство не участвует; что не должно принимать желания нескольких честолюбцев за выражение народного мнения и потребности времени; что если будут иметь неблагоразумие уступить революционерам, то последние воспользуются этими уступками для того, чтобы низвергнуть сделавших уступки; что революция в Италии имеет единственным основанием владычество секты, партии, армии над народными массами; что должно идти уничтожить в Неаполе это владычество и освободить народ. Вследствие этого спора Ла-Ферроннэ с Меттернихом в Троппау мнения разделились: Каподистриа был согласен с Ла-Ферроннэ; Нессельроде склонялся к Меттерниху; Пруссия была за австрийское предложение; Англия не высказывалась; наконец Меттерних выиграл тем, что Караман не разделял мнения Ла-Ферроннэ.
что здесь высказано не его мнение и не мнение французского правительства, а только личное мнение Ла-Ферроннэ. Опасность от французского мемуара исчезала или по крайней мере очень уменьшалась для Меттерниха, и главный вопрос заключался в том, что скажет русский мемуар. Каподистриа был на стороне Ла-Ферроннэ!
Наконец Каподистриа сообщил Меттерниху страшный мемуар: в нем говорилось, что, прежде чем прибегнуть к силе, надобно предложить неаполитанскому правительству отречься от принципа восстания, снова покориться королю, истребить революционные общества, согласиться на установление такого порядка вещей, который соответствовал бы настоящему народному желанию, законно выраженному. Только в случае отказа австрийская армия, действуя в значении армии европейской, должна двинуться к Неаполю, освободить короля и народ, которые по взаимному соглашению установят свободные учреждения. Мемуар очень не понравился Меттерниху; но все старания его убедить императора Александра отказаться от него или изменить его остались тщетными, 7-го ноября мемуар был прочтен в конференции; Меттерних должен был согласиться, чтобы прежде похода приняты были увещательные меры; согласился не настаивать на исполнении секретной статьи договора 1815 года; но зато настоял, чтобы королю Фердинанду дана была полная свобода действовать по своему усмотрению, не обязывать его непременно дать конституцию, что выходило одно и то же, ибо Меттерних знал, что король добровольно не даст конституции. Наконец, Меттерних предложил пригласить Фердинанда на конгресс. "Если король приедет, - говорил Меттерних, - то мы заставим его играть роль, исполненную благородства и приличия; мы сделаем его посредником между конгрессом и народом неаполитанским. Если его не пустят, то мы засвидетельствуем, что он лишен свободы, и тогда нам ничего не останется делать, как идти освобождать его". При этом Меттерних предложил переменить место конгресса: вместо Троппау назначить ближайший к Италии Лайбах, чтобы не заставлять старика Фердинанда ехать так далеко на север.
Россия и Пруссия приняли охотно предложение пригласить Фердинанда на конгресс; Ла-Ферроннэ согласился на приезд неаполитанского короля в Лайбах, но утверждал, что недопущение Фердинанда к отъезду со стороны народа нисколько не должно давать права на объявление войны против Неаполя. Каподистриа высказывался в том же смысле. "Я скорее соглашусь, - говорил он, - отрубить себе руки, чем подписать объявление несправедливой войны; а что может быть несправедливее войны, которую начинают, не истощивши прежде всех средств к соглашению".
Английского посланника лорда Стюарта не было в это время в Троппау; его заменял секретарь посольства Гордон, который согласно с основным взглядом своего правительства твердил одно, что не нужно конгресса, не нужно вмешательства целой Европы в неаполитанские дела; надобно предоставить все одной Австрии, которой интересы непосредственно замешаны в итальянском движении: "Зачем конгресс при решении вопроса, который касается одной Австрии? Дело идет не о принципах, а о факте. У венского двора был договор с Неаполем; договор нарушен, гроза собралась против Австрии и Италии, и Австрии не останется ничего больше, как двинуть войско против Неаполя. Какая нужда Европе вмешиваться в это дело?" До сих пор англичане боялись больше всего преобладающего влияния России; но теперь они увидели еще другую опасность: ненавистная Франция оправляется, начинает принимать деятельное участие в делах Европы, и Гордон открыто говорит в Троппау: "Мы не можем сносить, чтобы Франция играла роль, приобретала опять влияние".
Таким образом, Англия прямо поддерживала Меттерниха; но он имел возможность извлечь из этой поддержки пользу для себя в другом смысле. Англия упорно противилась вмешательству во внутренние дела государств целой Европы сообща, упорно противилась общему управлению европейскими делами посредством конгрессов, во-первых, потому, что эта форма давала возможность высказываться преобладанию сильнейшего из континентальных государств - России; во-вторых, потому, что эта форма была неудобна для Англии как государства конституционного; Франция - также государство конституционное - волей-неволей должна была оттягиваться на сторону Англии; и чрез это пять великих держав необходимо делились на две группы: три государства с неограниченным правлением и два - конституционных. Император Александр, для которого форма конгресса была любимой формой, видя явное сопротивление Англии и уклонение Франции, должен был ограничиться совокупным действием с Австрией и Пруссией. Австрийский министр пользовался этими отношениями и, подделываясь под взгляды русского государя, твердил о необходимости скрепления Священного союза как оплота против революционных движений, повсюду обнаруживающихся; твердил, что Священный союз возможен только между тремя неограниченными государями; что Франция - очаг революции - не может быть членом Союза; старался, таким образом, отдалить императора Александра от Франции, подорвать прежнее расположение его к ее народу.
"Государства, входящие в европейский Союз, подвергшись изменению своих правительственных форм посредством мятежа, изменению, которое будет грозить опасными последствиями для других государств, перестают чрез это самое быть членами Союза и остаются исключенными из него до тех пор, пока их внутреннее состояние не представит ручательств за порядок и прочность. Союзные государства не ограничатся провозглашением этого исключения, но обязываются друг пред другом не признавать перемен, совершенных незаконным путем. Когда государства, где совершились подобные перемены, будут грозить соседним странам явной опасностью и когда союзные державы могут оказать на них действительное и благодетельное влияние, в таком случае они употребляют для возвращения первых в недра Союза сначала дружеские увещания, а потом и принудительные меры, если употребление силы окажется необходимо". В приложении этих общих постановлений к частному случаю, именно к Неаполитанскому вопросу, Россия, Австрия и Пруссия постановляли употребить свое вмешательство для возвращения свободы королю и его народу, оставить в стране оккупационную армию, образовав под председательством Австрии конференцию для приведения в исполнение означенных распоряжений, а прежде всего три двора постановили пригласить короля Обеих Сицилий приехать в Лайбах для совещаний с союзными государствами. Дворы парижский и лондонский приглашаются объявить свое мнение насчет содержания протокола и со своей стороны постараться убедить неаполитанского короля приехать в Лайбах.
Представители Франции и Англии были очень удивлены протоколом, который им не показывали до 19-го ноября; им сообщили его прямо для пересылки к своим державам. Лорд Стюарт и Ла-Ферроннэ высказались на этот раз согласно против отдельных совещаний и соглашений между уполномоченными трех держав. "Кто нам поручится, - говорил лорд Стюарт, - что вы не займетесь вопросами и странами, совершенно чуждыми настоящему предмету, для которого мы собрались?" "Обратите внимание, - говорил Ла-Ферроннэ, - на неудобство положения, в какое вы ставите мое правительство: оно принуждено или принять, или отвергнуть акт такой важности, и мы при этом не можем ему объяснить побуждения, которыми вы руководствовались в приготовлении этого акта". Меттерних в ответ представлял необходимость спешить делом; лучшим ответом был бы вопрос: в каком отношении представители Англии и Франции находятся к конгрессу? Такие ли они уполномоченные, как Меттерних, Каподистриа или Гарденберг? Соглашался ли лорд Стюарт подписывать протоколы и где он был, когда дело шло о приглашении неаполитанского короля на конгресс? Ла-Ферроннэ просил Меттерниха высказаться, как три двора намерены были поступить, в случае если королю Неаполитанскому не будет возможности приехать на конгресс. Меттерних отвечал, что если неаполитанцы воспрепятствуют отъезду короля, то надобно будет прибегнуть к крупным средствам; а если отказ будет получен лично от короля, то в самых причинах отказа, выставленных королем, будут искать побуждения продолжать переговоры или начать новые. Граф Каподистриа прибавил: "Без сомнения, никто из нас не подумает употребить военные средства, прежде нежели исчезнет всякая надежда успеть посредством переговоров". Было решено приостановить конференцию до получения от неаполитанского короля ответа на пригласительные письма троих государей: императоров Русского, Австрийского и короля Прусского. Письма были написаны 20-го ноября.
Если лорд Стюарт сильно высказался против протокола в Троппау, то еще сильнее высказался против него лорд Касльри в Лондоне, в разговоре с французским посланником: "Неслыханное дело! Три двора, без сообщения, без предварительного соглашения с двумя другими дворами, которых содействия они искали, позволяют себе постановить окончательно кодекс международной полиции. Это - всемирная монархия, провозглашенная и осуществленная тремя державами, теми самыми, которые некогда сговорились разделить Польшу. Если английский король подпишет протокол, то этим самым подпишет свое отречение. Если государи неограниченные действуют таким образом, то правительства конституционные должны соединиться для противодействия". Положение французского правительства было самое затруднительное: с одной стороны, как правительство конституционное, оно тянуло к Англии и разделяло ее взгляд на знаменитый троппауский протокол 19-го ноября; с другой стороны, оно хорошо понимало, что из всех европейских правительств Франция может полагаться только на русское, ибо все другие ей враждебны, и потому нужно было сохранять доброе расположение императора Александра и не дать торжества Австрии, старавшейся поссорить его с Францией; наконец, Франции, как государству континентальному, нельзя было принять уединенного положения на континенте, не принимать участия в общих делах.
желание союзных государей - приехать на конгресс. В письме говорилось, что короля Фердинанда ожидает самая чистая слава, что он будет содействовать утверждению в Европе основ общественного порядка, предохранит свой народ от грозящих ему бед и обеспечит его благоденствие сочетанием власти со свободой. В то же время Караман и Ла-Ферроннэ объявили в Троппау, что Франция будет действовать сообща с союзными державами для умиротворения Европы; и если в случае войны Англия откажется принимать участие в совещаниях союзников, Франция не последует ее примеру и будет участвовать в совещаниях, чтобы умерить бедствия войны. Представители Франции настаивали при этом, что, прежде чем решиться на войну, надобно истощить все средства соглашения и что вместо оккупационной армии надобно установить в Неаполе твердое правительство, которое удовлетворяло бы всем интересам, то есть правительство конституционное.
Император Александр был очень доволен поступком Людовика XVIII и объявлением его посланников. "Это все, чего я желал, и даже больше, чем сколько я надеялся", - сказал он Ла-Ферроннэ, причем поздравил его с решением, которое освобождало Францию от некоторого рода зависимости от правительства английского, не хотевшего объяснить союзникам, чего оно хочет. Император прибавил, что с помощью Франции он надеется избежать войны, уничтожая в то же время революцию. Но это удовольствие, которое доставило русскому государю поведение французского правительства, было непродолжительно: знаменитый протокол 19-го ноября был публикован; Франция должна была высказаться на его счет. В депеше французского министра иностранных дел, которую Караман и Ла-Ферроннэ должны были сообщить конгрессу, французское правительство, хотя в очень осторожных выражениях, однако довольно ясно, высказало свое несочувствие к протоколу. В депеше было сказано, что король не имеет средств высказаться насчет принципов, к рассуждению о которых его посланники не были допущены и которые не получили в протоколе полного развития; король считает неизменным правилом для своего поведения постановления Ахенского конгресса. Хотя эти постановления и не налагают на него положительных обязанностей, однако он, сообразуясь с ними, считает своим долгом содействовать утверждению порядка, установленного в Европе договорами; король всегда расположен в интересах своих союзников делать все то, чего не запрещает решительно его личное положение.
другую депешу, где французское правительство высказалось откровенно против протокола, - депешу, которая вовсе не назначалась для сообщения кому-либо из иностранных министров. Меттерних, которому хотелось ссорить Россию с Францией, уговорил Карамана показать депешу и графу Каподистриа; цель была достигнута: император Александр высказал сильное неудовольствие против французского двора, какого прежде никогда не высказывал. Что касается английского правительства, то лорд Стюарт прочел конгрессу мемуар лорда Касльри, в котором повторялось то же самое, что уже было высказано в приведенной выше депеше Касльри Стюарту: установлять систему общего вмешательства неудобоисполнимо и опасно; в случае существенной, явной необходимости каждое государство имеет право вмешательства для защиты собственных интересов. Но этот случай не может сделаться a priori предметом союза между великими державами Европы; если подобного рода союз и был заключен в 1815 году против Франции, то он был основан на завоевательном характере, который приняла французская революция, и этот пример не может быть приложен ко всем революциям. Поведение английского правительства, не нравившееся в Троппау, возбудило сильное сочувствие во второстепенных государствах Европы, боявшихся, чтобы аристократическая, по выражению Меттерниха, форма господства нескольких сильнейших держав не заменила монархическую форму наполеоновского господства. Нидерландский король сказал британскому посланнику при своем дворе, что все второстепенные государства для сохранения своей независимости должны соединиться около Англии, заслужившей их доверие своей политикой. В Мюнхене, Штутгарте и Карлсруэ некоторое время думали о конгрессе в Вюрцбурге, который хотели противопоставить конгрессу великих держав. Но в это время в Германии только думали, и воображаемый Вюрцбургский конгресс нисколько не был опасен действительным конгрессам Троппаускому и Лайбахскому.
5-го декабря в Неаполе в Совете министров наследник престола герцог Калабрийский объявил, что король, отец его, получил от союзных государей пригласительные письма на конгресс в Лайбахе. В Совете было решено, что король должен принять приглашение. На третий день министры известили от имени короля об этом решении парламент, которому Фердинанд объявлял, что употребит все усилия для обеспечения своему народу благоразумной и либеральной конституции, и изъявлял желание, чтобы в его отсутствие до окончания переговоров парламент не предлагал никаких нововведений и ограничил свои занятия устройством армии; герцог Калабрийский останется правителем королевства. Для обсуждения этого объявления парламент нарядил особую комиссию. Между тем карбонари сильно волновались. Боясь в одинаковой степени и восстановления прежней формы правления, и установления правильной конституционной формы, при которой они также потеряли бы всякое значение, карбонари стали поднимать провинции; созваны были венты, "Испанская конституция или смерть!"
Во дворце царствовал ужас, члены парламента были не в меньшем страхе, 8-го декабря, перед тем как идти в парламент, многие из них написали завещания, другие исповедались и приобщились; они должны были проходить через толпы карбонари, грозивших кинжалами тем, кто вздумал бы изменить испанской конституции. Парламент постановил отвечать королю, что не может согласиться на отъезд его величества, если это путешествие не будет иметь целью поддержание настоящей конституции. Король Фердинанд, испуганный народным волнением, считал свою жизнь в опасности и, желая как можно скорее убежать от этой опасности, согласился на все. 10-го декабря он объявил, что его пребывание в Лайбахе будет иметь единственной целью поддержать конституцию и отклонить войну; 12-го числа парламент согласился на отъезд Фердинанда и объявил регентом герцога Калабрийского; 16-го числа король отплыл на английском корабле в Ливорно; на платье его виднелись карбонарские знаки. Но 19-го числа, когда он прибыл в Ливорно, этих знаков уже на нем не было. В присутствии английского посланника он объявил, что вырвался от убийц и едет в Лайбах для того, чтобы броситься в объятия союзников и отдать в их распоряжение свое государство и свою собственную особу.
Он тотчас же отправил к союзным государям письмо, в котором отрекался от всего сделанного им в Неаполе по принуждению. Узнав об этом поведении Фердинанда, Касльри писал Стюарту: "Если бы я был Меттернихом, то не согласился бы впутывать своего дела в эту паутину двоедушия и неискренности, которыми изобилует жизнь короля Фердинанда. Я остаюсь при мнении, что Меттерних существенно ослабил свое положение, сделавши из Австрийского вопроса - Европейский. Он скорее привлек бы на свою сторону общественное мнение (особенно у нас), если б просто настаивал на опасном характере карбонарского правительства для каждого итальянского государства, чем спустивши свой корабль в безграничный океан. Но наш друг Меттерних при всех своих достоинствах предпочитает сложную негоциацию смелому и быстрому удару": Из Ливорно король Фердинанд отправился во Флоренцию и отсюда медленно ехал в Лайбах, чтобы дать собраться в этот город государям и министрам, 4-го января 1821 г. приехал в Лайбах император Франц, 7-го - император Александр, король Прусский не приехал. Министры в Лайбахе были те же, что и в Троппау; только с французской стороны к Караману и Ла-Ферроннэ был присоединен Блака, могший иметь большое значение по своим отношениям к Людовику XVIII, по твердости своего характера и по обширным сведениям, какие он имел об итальянских делах. Итальянские государи: папа, король Сардинский, великий герцог Тосканский и герцог Моденский - прислали своих министров; герцог Моденский приехал и сам. 8-го января приехал в Лайбах король Неаполитанский и с самого начала разразился в жалобах на то, что с ним случилось в Неаполе; прямо высказал желание, чтобы все было восстановлено здесь по-старому, для чего необходимо употребить силу. Фердинанд нашел совет и поддержку в князе Руффо, посланнике своем в Вене, который находился совершенно под влиянием меттерниховских идей. Каподистриа, который и в Лайбахе продолжал с Меттернихом борьбу, начатую еще в Ахене, решился сказать Руффо, что его влияние пагубно для его отечества; что он больше австриец, чем неаполитанец. Но борьба с Меттернихом в Лайбахе была трудна: его поддерживал король Фердинанд и князь Руффо; его поддерживали министры всех итальянских государств; герцог Моденский прямо говорил: "Если дадут конституцию Неаполю, то мне не останется ничего больше, как продать мои владения с аукциона и выехать из Италии".
что неаполитанцы, да и все итальянцы по своей общественной неразвитости и врожденным недостаткам не способны к либеральной форме правления. Знаменитый корсиканец пользовался большим авторитетом; суждение итальянца об Италии производило сильное впечатление, которое увеличивалось еще тем, что Поццо был человек независимый, нисколько не находившийся под влиянием австрийского министра, - напротив, боровшийся с ним. Когда в Лайбахе Ла-Ферроннэ в разговоре с императором Александром выразил опасение, что справедливое негодование на революции испанскую и неаполитанскую может охладить императора к конституционным учреждениям, которых он был до сих пор ревностным покровителем, то Александр отвечал: "Чем я был, тем остаюсь теперь и останусь навсегда. Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить; но можно ли вводить их без различия у всех народов? Не все народы в равной степени готовы к их принятию; ясное дело, что свобода и права, которыми может пользоваться такая просвещенная нация, как ваша, нейдут к отсталым и невежественным народам обоих полуостровов". В этих словах нельзя не признать близкой связи со словами Поццо-ди-Борго. И теперь, когда император Александр все еще выражал надежду, что дело может кончиться мирными соглашениями, Поццо настаивал, чтобы не входить в сношения с бунтовщиками; он говорил: "Как скоро король возвратится и порядок будет восстановлен, тогда можно будет видеть, что сделать, но во всяком случае не должно учреждать в Неаполе ничего такого, что не может быть учреждено и в Милане".
нового правительства и по восстановлении спокойствия в стране у государей будет одно желание, чтобы король, окружив себя людьми самыми мудрыми и честными, изгладил самую память о печальной революционной эпохе установлением такого порядка вещей, который в самом себе носил бы ручательство за свою прочность; который соответствовал бы истинным интересам народа и был способен успокоить соседние государства насчет их безопасности. 19 января Руффо отвечал от имени королевского, что Фердинанд, видя неизменное решение великих держав, подчиняется необходимости и, чтобы избавить своих подданных от бедствий войны, даст знать герцогу Калабрийскому о состоянии дела.
Письмо старого короля к сыну, одобренное конгрессом, заключалось в следующем: "Государи решительно высказались против порядка вещей, который, по их мнению, нарушает спокойствие Италии; они даже определяли уничтожить его оружием, если увещательные средства не помогут. Если в Неаполе откажутся от него добровольно, то дальнейшие распоряжения будут сделаны при моем посредничестве; но и в этом случае дворы требуют ручательств, необходимых для безопасности соседних держав. Не стесняя свободы моих действий, союзники, однако, указали мне общую точку зрения, с какой они смотрят на систему, долженствующую сменить нынешний порядок вещей в Неаполе: они желают, чтобы я, окруженный самыми честными и самыми мудрыми людьми в королевстве, согласил постоянные интересы моего народа с сохранением общей безопасности". К этому письму, которое герцог Калабрийский должен был опубликовать, приложено было еще письмо конфиденциальное, в котором король объяснил, что должно разуметь под гарантиями, которых требовали союзники: должно было разуметь временное пребывание в Неаполитанском королевстве корпуса австрийских войск, которые, впрочем, будут находиться под начальством герцога Калабрийского. Против этого тщетно спорили французские уполномоченные: король Фердинанд и Руффо объявили, что они без австрийского войска ни под каким видом не возвратятся в Неаполь.
В ожидании ответа из Неаполя на королевское письмо австрийские войска перешли р. По 5 февраля и вступили в Папские владения, а конгресс занялся обсуждением вопроса о будущем устройстве Неаполитанского королевства, что подало повод к сильным спорам.
Меттерних хотел, чтобы король Фердинанд сделал в Лайбахе какое-нибудь решение, разумеется согласное с видами Австрии, и оставался ему верен в Неаполе. Представители Франции требовали, чтобы предоставить королю полную свободу решать дела в Неаполе: в Лайбахе, говорили они, в стране чужой, у него только один советник, князь Руффо, тогда как в Неаполе он будет окружен самыми сведущими людьми в целом королевстве. Меттерних выразился на этот счет очень откровенно: "Но если король по возвращении в Неаполь примет вашу хартию?" Блака отвечал ему с такой же откровенностью: "В этом случае мы будем поддерживать волю сицилийского величества". Каподистриа, как обыкновенно, был против Меттерниха. Когда он однажды произнес слово "конституция", Меттерних не вытерпел и сказал, что это слово не должно быть произносимо в конгрессе; Австрия не потерпит, чтобы в Неаполе была конституция. "Но если сам король ее даст?" - спросил Каподистриа. "В таком случае, - отвечал Меттерних, - мы объявим войну королю, чтоб заставить его отказаться от конституции, ибо для нас она всегда опасна, как бы ни явилась; и это решение не одной Австрии, но всех государей итальянских".
в выгоде серьезного совещательного собрания. "Если он не образумится, - прибавил Меттерних, - то мы отошлем его в Вену и обделаем дело без него". 14-го февраля Руффо и Меттерних представили конференции два проекта, сходные в основе: Большой государственный совет для целого королевства; две консульты: одна - в Неаполе из 20 членов, для твердой земли, другая - в Палермо из 12 членов, для Сицилии, составленные из самых богатых собственников, подают свои голоса по всем вопросам администрации, по всем проектам, поступающим в Государственный совет, и специально рассматривают бюджеты для обеих частей монархии. В каждой провинции - Совет, члены которого избираются королем из знатнейших собственников; обязанность Совета состоит в разложении податей и в распоряжении другими предметами местного интереса; для той же цели муниципальные советы в каждой общине. По проекту Меттерниха, более либеральному, каждая консульта сама избирала своего президента; провинциальные советы имели участие в выборе членов консульты, которые отправляли свою должность в продолжение трех лет и не могли снова быть избраны.
Конференция поручила князю Руффо соединить общие черты обоих проектов в одну редакцию, предоставляя королю впоследствии определить подробности, 21-го февраля представители итальянских государств объявили, что основания, изложенные в проекте, могут содействовать утверждению спокойствия в Италии; но сардинский министр прибавил условие, чтобы совещательный корпус был организован в монархических формах; а министр моденский потребовал - избегать всякого вида соглашения с революционной партией. Уполномоченные России, Австрии и Пруссии изъявили желание, чтобы проект оказал благоприятное влияние на страну и был счастливо и совершенно приведен в исполнение. Французские министры, отказываясь выразить свое мнение, объявили, однако, что король их узнает с удовольствием о решении короля Неаполитанского - окружить себя самыми верными подданными для установления учреждений, которые должны обеспечить счастье его подданных и спокойствие Италии. Лорд Стюарт говорил в том же смысле. По этому смыслу выходило, что король Фердинанд окружит себя верными подданными, - это главное; но что выйдет вследствие такого окружения? Ла-Ферроннэ, обратившись к Меттерниху, спросил его: как смотреть на труд, представленный князем Руффо, - смотреть ли на него, как на простой проект, который король Фердинанд может впоследствии изменить, или это обязательство с его стороны. Меттерних смутился неожиданным вопросом и, помолчавши несколько времени, отвечал, что это - обязательство. "Значит, если король, возвратясь в свои владения, захотел бы изменить проект, то он не властен этого сделать?" - спросил опять Ла-Ферроннэ. "Конечно, - отвечал Меттерних. - Итальянские государства не могут смотреть иначе на дело, не могут потерпеть учреждений, несовместимых с их спокойствием". "Благодарю вас, князь, - сказал Ла-Ферроннэ, - мне это только и нужно было знать".
Две противоположные системы олицетворялись в это время в двух деятелях - Меттернихе и Каподистриа; конгресс представлялся боем между этими соперниками; могущественный русский государь стоял между бойцами, и на чью сторону он склонится, та и получит торжество. Держится русский император либерального направления - значит, влияние Каподистриа сильно; уклоняется от этого направления - значит, влияние Меттерниха усилилось, русский император находится в его руках. Так смотрели современники; так повторяется в сочинениях, описывающих эпоху конгрессов. Но мы не считаем согласным с исторической осторожностью и точностью представлять дело именно таким образом: мы не можем приписать Меттерниху такого сильного влияния на императора Александра, на перемену его образа мыслей; не можем допустить и резкости этой перемены. Не Меттерних, но революционные движения, обхватывавшие всю Европу, должны были производить сильное впечатление на императора Александра. Эти движения не могли заставить его переменить своего прежнего взгляда, но должны были, как обыкновенно бывает при столкновении известного взгляда с действительностью, повести к известным ограничениям, определениям, как, например: либеральные учреждения не должны быть добываемы революционным путем; не все народы в равной степени способны пользоваться одними и теми же учреждениями, при введении которых, следовательно, надобно наблюдать постепенность.
Эти определения, особенно второе, должны были очень нравиться, ибо успокаивали: основное направление оставалось нетронутым, только развивалось в подробностях, в приложении, согласно с событиями. Но Меттерних не мог приобретать влияния предложением таких успокоительных определений, ибо к ним можно было прийти, отправляясь от принципов, противоположных принципам австрийского министра. Поццо-ди-Борго мог утверждать, что итальянцы не способны к либеральным учреждениям, и производить своими словами сильное впечатление, ибо отправлялся от мысли, что другие народы, более зрелые, способны к либеральным учреждениям, и император Александр, основываясь на словах Поццо, мог говорить французскому посланнику: "Что полезно вам, просвещенным французам, то вредно отсталым, невежественным итальянцам". Но Меттерних не мог отправляться от мысли, от которой отправлялся Поццо: его взгляд, его система были слишком хорошо известны; подчиняться влиянию Меттерниха могли только люди, или не имевшие собственных взглядов и убеждений, или издавна согласные с направлением австрийского канцлера и находившие в его системе и деятельности лучшее и полнейшее выражение своих убеждений; или, наконец, люди, из страха перед революционным движением круто повернувшие в противоположную сторону. Но император Александр не принадлежал ни к одному из этих разрядов людей; он не мог разорвать со своим прошедшим; он мог, в силу обстоятельств, из слов Поццо вывести известное ограничение или определение для своего взгляда, ибо этот взгляд был у него одинаков с Поццо, но не мог подчиниться влиянию Меттерниха, которого основной взгляд был совершенно иной и который с Венского конгресса не пользовался расположением русского императора. Вся сила, все значение Меттерниха основывались на благоприятных для него, для его системы обстоятельствах, которыми он умел пользоваться; то, что должно было преимущественно приписать силе обстоятельств, приписали личной нравственной силе Меттерниха, тем более что он употреблял все усилия овладеть вниманием и волей русского государя. Но успех австрийского канцлера на конгрессе не был полон уже и потому, что он должен был входить в сделку с прямо противоположным направлением, как то видно из его проекта, несравненно более либерального, чем проект, составленный Руффо.
революцией, и в случае необходимости сокрушить его силой оружия, следовательно, неотлагательная покорность есть единственное средство предохранить королевство от бедствий войны. Затем Фердинанд давал знать сыну, что государи и в этом случае требуют некоторых гарантий; что же касается до будущего, то указывал на основания, находившиеся в проекте Меттерниха - Руффо. 9-го числа русский, австрийский и прусский посланники объявили регенту: что австрийская армия получила приказ выступить в поход; что она или займет королевство дружественным образом, или проникнет в него силой; что если австрийские войска будут отражены, то русские выступят вслед за ними; что союзные державы полагаются на благоразумие самого герцога, который сумел привести нацию к желаемому порядку вещей. Герцог отвечал, что если бы даже он имел в руках необходимую силу, то и тогда не употребил бы этой силы против нации, от которой никогда не отделится. 13-го числа лайбахские решения были объявлены парламенту; 15-го - парламент объявил их несовместными с достоинством, честью и независимостью неаполитанского народа. Герцог Калабрийский отвечал отцу, что он не может смотреть на его письмо как на свободное выражение его воли и что он решился разделить опасности и судьбу нации и пожертвовать своей жизнью и жизнью своего семейства для защиты прав, независимости и чести родной страны.
держав и политикой Англии возбуждали неудовольствие императора Александра, который прямо высказал Ла-Ферроннэ, к чему повело такое поведение французского правительства: "Я не менее вашего огорчен в глубине сердца, что Неаполитанский вопрос не разрешился примирительным образом; но для этого было необходимо, чтоб верховное решение принадлежало России и Франции; Австрия и Пруссия всегда хотели войны. Так как Австрия в этом деле, естественно, призвана к главной роли, то я не мог отделиться от нее иначе как разрушивши великий союз, что повело бы к переворотам в Италии, быть может, и в Германии, и я счел своей обязанностью скорее пожертвовать своим личным взглядом, чем допустить до подобных явлений. Притом это верный способ по крайней мере на некоторое время сдержать революционеров и не дать свободы духу анархии и нечестия, представляемому тайными обществами, которые подрывают основания общественного порядка".
26-го февраля Лайбахский конгресс официально закрылся, причем положено было собраться на новый конгресс во Флоренции в сентябре будущего 1822 года. Неаполитанский король должен был отправиться во Флоренцию и там дожидаться, чем кончатся дела в его королевстве. Фердинанда должны были сопровождать дипломатические агенты со стороны великих держав. Австрийский агент получил от своего двора инструкцию не позволять удаляться от оснований, изложенных в проекте Меттерниха - Руффо. Со стороны России отправлялся Поццо-ди-Борго, которого инструкция предоставляла ему только право совета, причем он должен был обращать внимание на мнения короля и нации. Меттерних понапрасну старался заставить зачеркнуть последнее слово. Прусский уполномоченный Бернсторф сказал по этому случаю: "Мы было думали, что император обяжет короля Фердинанда употребить несколько примеров строгости". "Значит, вы ошибаетесь относительно намерений императора, - отвечал Каподистриа. - Совет его величества королю Фердинанду может состоять только в том, чтоб оказывать наибольшую умеренность".
Несмотря на официальное закрытие конгресса, оба императора и министры разных дворов оставались в Лайбахе, дожидаясь успокоительных известий из Неаполя; но пришли тревожные вести из Северной Италии: в Пьемонте вспыхнула революция.
для раздробленной и бессильной Германии. Находясь постоянно между двух огней, между двумя великими державами - Францией и Австрией, стремившимися утвердить свое влияние и владычество в Италии, слабые владельцы Пьемонта герцоги Савойские умели держаться ловкой и далеко не безупречной политики, сходной с политикой великого курфюрста Бранденбургского в борьбе между Швецией и Польшей. Менять по обстоятельствам союз с одной соперничествующей державой на союз с другой, выговаривая себе разные вознаграждения за эти союзы, - служило основанием пьемонтской политики. Как бранденбургские курфюрсты добились наконец королевского титула по освобождении из польского вассальства Пруссии, чем, по словам Фридриха II, заброшено было в гогенцоллернский дом семя честолюбия, которое рано или поздно должно было дать плод, так и герцоги Савойские добились королевского титула по островам, сначала Сицилии, потом Сардинии. И здесь этот титул был, как видно, семенем честолюбия. Сардинские короли начали также хлопотать об усилении себя, об округлении своих владений в Италии, причем не спускали глаз с Миланской области.
"Сын! - говаривал король Карл-Эммануил своему наследнику. - Миланская область - это артишок, который надобно кушать листик за листиком". Еще в 1733 году между парижским и туринским дворами был заключен договор, по которому австрийцы должны были быть изгнаны из Италии; Милан присоединяется к Пьемонту и составляет Ломбардское королевство; Мантуя также присоединяется к Пьемонту, зато Савойя уступается Франции. Бурные движения революционной Франции смыли с карты континентальной Европы Сардинское королевство; после падения Наполеона королевство было восстановлено с придатком Генуи; но правительство и народ восстановленного королевства вынесли из эпохи испытания непримиримую ненависть к Австрии, которая своим поведением во время очищения Италии Суворовым доказала всю свою враждебность к Пьемонту, а теперь, с 1814 года, Австрия пользовалась в Италии самым могущественным влиянием. Знаменитый савояр Жозеф де-Местр писал в 1804 году: "Пока жив, не перестану повторять, что Австрия есть естественный и вечный враг короля (сардинского). Чего хочет король? - утверждения своей власти в Северной Италии. Чего боится Австрия? - этого самого утверждения. Итак..." Это "итак" очень хорошо понимали в Пьемонте.
студенты недовольны восстановлением привилегий, вспоминают с сожалением о равенстве, которое было у них во время французского владычества; карбонаризм пустил корни и в Пьемонте; соседство волнующейся Франции, революции испанская, неаполитанская оказывали сильное влияние. Гостиная французского посланника герцога Дальберга была местом свидания недовольных, которые из слов посланника имели право заключить, что в случае восстания они будут поддержаны Францией, 11-го января произошла в Турине студенческая вспышка; солдаты усмирили студентов; но этим дело не кончилось, потому что обширный заговор зрел в войске и даже в высших слоях общества, где хотели французской партии. Молодой принц Кариньянский, глава младшей линии королевского дома и ближайший наследник престола после герцога Генуезского, брата королевского, не имевшего, так же как и король, сыновей, не был чужд замыслам заговорщиков; мы видели, что существовало особое тайное общество "адельфов", действовавшее в пользу либерального герцога Кариньянского.
10-го марта часть Алессандрийского гарнизона с несколькими сотнями или так называемых итальянских федератов, "Да здравствует король! Да здравствует испанская конституция! Война австрийцам!" Скоро эти крики раздались по всему городу. Король Виктор-Эммануил, видя, с одной стороны, невозможность сладить с революцией, а с другой - не желая уступить ей, отрекся от престола; и так как брат его, герцог Генуезский, находился в это время у зятя своего, герцога Моденского, то регентом в Турине провозглашен был принц Кариньянский, который принужден был уступить требованиям народа и провозгласить испанскую конституцию. Сильное волнение обнаружилось и в Ломбардии, где также действовали карбонари.
в немом ужасе. Боялись, что подобные же явления обнаружатся и в других частях полуострова; что народные массы, поддержанные войсками Неаполя и Сардинии, подавят ненавистную итальянцам австрийскую армию; опасались, что движение отзовется во Франции, в Германии, в Польше. Страх овладел Меттернихом, который вовсе не отличался твердостью духа в опасностях. Но как в 1815 году в Вене, так и теперь в Лайбахе император Александр положил конец этому всеобщему ужасу; он сказал императору Францу: "Мои войска в распоряжении вашего величества, если вы считаете их содействие полезным для себя". Австрийский император принял это предложение с благодарностью, и стотысячная русская армия получила приказ вступить в Галицию; прежде истечения двух месяцев она должна была явиться в Италии.
Сто тысяч русского войска! Да кроме этих ста тысяч русский император приказал готовить еще две другие армии! Значит, опять судьба Европы в руках русского государя, и, раз уничтоживши революционные движения своим войском, император Александр может распорядиться в Италии не так, как бы хотелось Австрии. Поццо-ди-Борго получил же инструкцию принимать в соображение мнение короля и нации! Меттерниху стало страшно; но когда австрийскому министру становилось страшно перед Россией, то он мог быть уверен, что найдет полное сочувствие в Англии. Сочувствие выразилось в том, что Меттерних и Гордон, оба ненавидевшие Францию, решились обратиться к этой державе, чтобы ее силами уравновесить силы России. Император Франц выразил Ла-Ферроннэ желание, чтобы Франция взялась потушить пьемонтскую революцию для отнятия у России предлога двигать свои войска. "Мы не можем, - говорил император, - действовать против Пьемонта, как действуем против Неаполя: австрийцы и пьемонтцы ненавидят друг друга; нас заподозрят в корыстных видах". Ла-Ферроннэ отвечал, что как в Неаполе, так и в Турине французское правительство не позволит себе вооруженного вмешательства и, сильно порицая возмущение пьемонтской армии, ограничится действием чисто нравственным. Делать нечего, надобно было ждать страшной русской помощи.
Но движение русских войск наводило страх не на одну Австрию и Англию; беспокойство овладело всей Европой: сомневались, чтобы такая огромная армия была нужна для потушения пьемонтской революции; подозревали, нет ли соглашения между неограниченными монархами уничтожить всюду либеральные учреждения и потушить самый очаг пожара - во Франции. Ла-Ферроннэ, отправляясь во Францию, счел своей обязанностью высказаться откровенно пред императором Александром насчет этих опасений. Император стал торопить его, чтобы поскорее ехал во Францию и старался там, с одной стороны, уничтожить ложные опасения, с другой - внушить своему кабинету более твердую политику. На прощании и император Франц старался разуверить Ла-Ферроннэ насчет враждебных намерений против французской конституции. "Признаюсь, - говорил Франц, - что я не люблю все эти новые конституции; но мне никогда не приходило в голову касаться существующих учреждений. И потом, относительно Франции, большая разница: эта страна так просвещенна!" Император Александр сказал ему, что скорее пожертвует половиной своей армии, чем допустит какое-нибудь государство посягнуть на территорию или на учреждения Франции. "Столкновение, - сказал он, - может произойти только от вас. Мои войска пойдут медленно, и если в Пьемонте все уладится, то они получат приказ тотчас же остановиться".
Случилось последнее. Неаполитанцы остались верны своей истории, верны преданию не биться с чужими войсками, которым зачем бы то ни было вздумается войти в их владения. Сначала, впрочем, можно было подумать, что неаполитанский характер изменился: 7 марта карбонарский генерал Пепе напал на австрийцев при Риэти; но, убив у неприятеля человек 60, неаполитанцы сочли это совершенно достаточным - и обратились в бегство. Другая неаполитанская армия, стоявшая при Гирильяно под начальством генерала Караскозы, услыхав о поражении Пепе, начала исчезать: волонтеры и старые солдаты толпами покидали знамена; не бежала одна гвардия королевская, но та стояла за короля Фердинанда, каким он был до революции. Герцог Калабрийский, приехавший было принять начальство над войском, счел за лучшее как можно скорее возвратиться в Неаполь. Австрийский генерал Фримон, как видно плохо знавший прежнюю неаполитанскую историю, растерялся при виде такого странного явления; сначала подумал было, что ему готовят западню, но скоро успокоился: дорога была совершенно чиста, никакой западни, никакого сопротивления. 12 марта собрался парламент и вотировал адрес королю Фердинанду: извиняясь в том, что было сделано до сих пор, парламент думал, что действовал согласно с королевским желанием. Парламент умолял Фердинанда явиться среди народа и высказать откровенно свои намерения, объявить как можно скорее улучшения, какие он признает нужными, но чтобы иностранцы, не становились между народом и его главой. Король отвечал напоминанием о своем письме из Лайбаха: там сказано все, что нужно знать его подданным о его будущих намерениях. 24 марта австрийцы вступили в Неаполь при кликах народа: "Да здравствует король!"
Пьемонтская революция также скоро прекратилась; но при этом нельзя останавливаться на одном видимом сходстве явлений. В Пьемонте только половина войска была за революцию; в остальном народонаселении - меньше половины; между людьми, желавшими перемены, образовались две партии - умеренная и крайняя. Умеренная партия, сильная в Турине, имела вождя в принце Кариньянском и хотела конституции с прекращением революционного движения; крайняя партия, господствовавшая в Алессандрии, хотела соединения всей Италии в одно государство, требовала немедленного объявления войны Австрии и нападения на Ломбардию для отвлечения австрийских сил от Неаполя. Крайняя партия брала явный перевес; тогда принц Кариньянский, принужденный каждый день соглашаться на меры, которых не одобрял, тайно ночью (с 21 на 22 марта) выехал из Турина в Наварру, где сосредоточивалось верное прежнему порядку войско, и объявил, что отказывается от должности регента; многие из умеренных либералов последовали его примеру и отказались от своих должностей.
Таким образом, направление движения сосредоточилось в крайней партии, слабой отпадением умеренных и не пользовавшейся сочувствием большинства. Для низложения этой крайней партии не стоило двигать ста тысяч войска, и император Александр выразил желание, чтобы Пьемонт был успокоен увещательными средствами. Русский посланник в Турине граф Мочениго предложил революционному правительству свое посредничество; французский посланник пристал к нему. Граф Мочениго требовал, чтобы революционное правительство оказало безусловную покорность новому королю, и в таком случае не только австрийцы не вступят в Пьемонт, но будет дана полная амнистия и сделаны будут улучшения, административные реформы. Туринская юнта согласилась бы на это охотно; но алессандрийская объявила, что не откажется от испанской конституции, - и революционная армия приняла наступательное движение против роялистской, сосредоточенной, как мы видели, в Наварре под начальством графа Латура. Но в самом начале битвы австрийский корпус явился на помощь роялистам; продержавшись несколько часов против сильнейшего вдвое неприятеля, конституционисты должны были отступить, и отступление скоро превратилось в бегство. Революция была сломлена; члены временного правительства ночью бежали из Турина, и на другой день граф Латур, приближавшийся к столице, встретил депутацию, которая просила его вступить в город только с сардинскими войсками. Латур согласился и 10-го апреля занял Турин; герцог Генуезский принял корону под именем Карла-Феликса.
"Результаты мер, принятых монархами в Лайбахе, осязательны для всех, положительны, несомненны. Мы имели счастье атаковать машину, на сооружение которой наши противники употребили много иждивения, рассчитывая на непременное ее действие; но ни одно желание их не исполнилось, ни одно намерение их не осуществилось. Лагерь противников в полном разгроме, и хотите доказательств этого разгрома - вы их найдете в усилении радикализма; либеральные цвета почти всюду побледнели, роли обозначались яснее, желания высказались положительное, и с тем вместе число противников уменьшается. Правительства все без исключения отдают справедливость намерениям и поведению твердому, благородному и великодушному великих монархов. С 1814 года я не видал единодушия, так резко выразившегося. Люди благонамеренные довольны и позволяют себе это говорить. Идеалисты стыдятся того, что они перед тем проповедовали, и люди чистые между ними довольны; между ними господствует раздражение против малодушия итальянских реформаторов. Последовательные революционеры, то есть радикалы, признают себя побитыми, ибо они осмеливаются провозглашать, что одно проигранное сражение часто не решает еще судьбу войны. Они правы: одушевляемые этой надеждой, они находят средства изгладить память о своем поражении и вознаградить свои потери новыми победами. Я желал бы, чтобы мне доказали с другой стороны, что слабость правительств менее опасна, чем как мне кажется. Известия из Неаполя и Пьемонта сообщают много данных насчет неспособности обоих дворов. Мы идем по условленной дороге: как скоро узнаем о ложном шаге, так сейчас же высказываемся против него, и мы, надеюсь, кончим тем, что вытащим корабль, беспрестанно готовый утонуть. Представители дворов стоят прямо и твердо, ибо действуют согласно: громадное благодеяние и естественное последствие совершенного согласия между монархами. Мы сильно хлопочем около римского двора, чтоб вывести его из неподвижности; есть некоторая надежда, что успеем. Немного бодрости и смысла у итальянских правительств - и Италия будет поставлена вне всякой опасности в настоящую минуту. Во Франции правительство могло бы сделать много, если бы было так сильно, как должно было бы быть. Великий революционный очаг постоянно там в наибольшей деятельности, и средства потушить его найти чрезвычайно трудно, потому что главные его агенты служат сами в полиции. Я сделал в этом отношении значительные открытия. Последние прения в палате депутатов отличаются большой горячностью; мне это нравится, ибо, чем более ожесточения, тем более спадает масок. Английское правительство отдает справедливость поведению монархов. После битв, которые оно дало против Троппау, борьба, кажется, не находит новой пищи в актах лайбахских. Британские агенты за границей сбиты с дороги, ибо они никогда не могли хорошо уяснить себе сущности вопроса. Шведский король Карл-Иоанн становится автоматом; кажется, он любит радикалов только на других полуостровах. Испания - эта бездна нечестия - стремится к неминуемой погибели, ибо неестественно, чтоб принципы, которые там проповедуются, не погубили государства. Португалия идет по той же дороге и будет иметь ту же участь".
Результаты деятельности тайных обществ, итальянские революции были уничтожены, но не уничтожены были тайные общества, распространившиеся по всей Европе и повсюду имевшие одинакие цели. Меттерних начертал их историю и придумал план действия против них со стороны правительств. В истории указаны были три главные эпохи, с которых идет чрезвычайное распространение тайных обществ в последнее время. "Французская революция, при начале своем, остановила их работу: когда арена была открыта для всех заблуждений человеческого разума и для всякого рода честолюбии, что могли выиграть агенты в таинственных сборищах? Они все бросились на поприще, которое, льстя мечтам их воображения, открывало им возможность блистательно устроить свою судьбу. Таким образом, революционные правительства во Франции набирались из членов тайных обществ, и масонские ложи опустели. Но во время империи, когда Бонапарт поочистил администрацию, тайные общества начали восстановляться. Падение Наполеона освободило мир от громадной тяжести; но так как эта тяжесть лежала одинаково на хорошем и на дурном, - хорошее и дурное одновременно почувствовали себя освобожденными от нее, и скоро революционный дух приобретает новые силы. Организация тайных обществ во Франции в том виде, как они существуют теперь, не восходит далее 1820 года. С 1821 года прямые сношения устанавливаются между революционерами немецкими и французскими, и в челе первых находятся немецкие бонапартисты. Самые значительные теперь местности Германии, относительно сосредоточения революционных средств немецких и французских, суть королевство Виртембергское, город Франкфурт и некоторые города швейцарские. Люди, играющие в этих местностях главные роли, суть братья Мургард, некоторые франкфуртские литераторы и редакторы "Неккарской газеты". Эта газета подчинена прямому влиянию главного комитета в Париже, и ее главный редактор доктор Линднер служил долгое время деятельным агентом Бонапарта в Германии. До 1820 г. французские радикалы имели образцом свою собственную революцию; но многие попытки поднять массы должны были доказать этим людям, что подобные предприятия теперь уже не представляют такой возможности успеха, как в 1789 году, - и вот их внимание обратилось на новое средство, употребленное с успехом в Испании; и когда то же самое средство в три дня ниспровергло законное правительство в Неаполе, то французские революционеры должны были усвоить его, как самое действительное и скорое. Из всех тайных обществ самое практическое - это карбонизм. Рожденный среди народа малоцивилизованного, но страстного, карбонизм носит отпечаток характера этого народа; отличаясь впечатлительностью, южный итальянец как легко воспринимает, так же легко и приводит в исполнение. Цель, ясно высказанная в высших степенях общества; средства к достижению цели - простые и свободные от метафизических бредней масонства; крепкое правление в руках у вождей; известное число степеней для классификации членов; кинжал - для наказания непослушных, нескромных или врагов - таков карбонизм, самая совершенная из политических сект по своей практической организации.
всем государствам, монархиям чистым, монархиям конституционным, республикам: всем грозит одинакая опасность от уравнителей обыкновенной политики и подчиняя общему интересу все интересы частные, три монарха нашли настоящее средство поддержать свой святой союз и совершить благое дело громадной важности. Франция теперь дорого платит за мечты, которым предавались ее последние правительства; настоящее министерство, кажется, следует по дороге, сближающей его с принципом союза. Англия по вопросу, нас занимающему, должна всегда стоять одиноко, ибо никогда ее политика не может совершенно отождествиться с политикой держав континентальных. При этом тождестве политики, существующем между тремя северными государствами, существенно важно присоединить к ним и правительство французское. Этого легче достигнуть путем фактическим, чем рассуждениями о необходимости этого тождества; а фактический путь должен состоять в образовании центра взаимных сообщений. Таким образом, пусть император Российский и король Прусский назначат от себя по доверенному лицу в Вену; император Австрийский назначит такое же лицо со своей стороны. Эти три доверенные лица составят секретный комитет, который составит центральный пункт, куда будут стекаться известия. Каждое правительство с этой целью примет меры для указания комитету следов всех заговоров, которые оно откроет. Центральная следственная комиссия, учрежденная в Майнце, будет продолжать свою деятельность согласно с единодушным почти желанием всех членов германской конфедерации. Работы этой комиссии будут сообщаемы центральному комитету. Австрийское правительство занято теперь составлением комиссии итальянской, похожей по цели на майнцскую, но совершенно различной по формам: та будет составлена из членов, назначенных всеми правительствами полуострова. Открытия, сделанные итальянской комиссией, будут представлены также центральному комитету. Будет полезно обратиться и к французскому правительству, чтоб оно назначило от себя доверенное лицо для принятия участия в этих занятиях". Изобретательность австрийского канцлера развивалась в борьбе с революционными движениями. До сих пор эти движения выражались в известных, одинаких повсюду формах, и против них могли быть употребляемы известные, одинакие повсюду средства. Против революционных движений правительства могли высказать правила охранительной политики, как, например, правило, что известные учреждения не должны быть добываемы революционным путем; что не все народы одинаково способны к принятию тех или других учреждений и т. п. Но в то же самое время, как внимание правительств было обращено на революционные движения на Пиренейском и Апеннинском полуостровах, на Балканском полуострове обнаружилось явление, по-видимому сходное, - и австрийский канцлер старается именно заставить смотреть на него, как на обыкновенное революционное движение; но старания его остаются тщетными: несмотря на благоприятные обстоятельства, на сильную поддержку со стороны Англии, Меттерних не может приложить своих взглядов, своих мер к греческому восстанию.