Впервые знаменитая столица Франции, считавшая себя столицею цивилизованного мира, проводила такую страшную ночь, как ночь с 18-го на 19-е марта 1814 года: на другой день в нее должны были вступить союзные государи Европы с своими войсками! Париж пережил Варфоломеевскую ночь, пережил кровавые ужасы революции, но никогда еще победоносный враг не вступал в него, неся решение его участи. Недавно, во время революции, когда Франция казалась совершенно беззащитною, враждебные войска вступили на ее почву с надеждою проникнуть до Парижа и поддержать здесь падающий престол, но со стыдом должны были оставить Францию. А теперь, после неслыханной в истории военной славы, после небывалого в новой, христианской Европе господства, Франция должна признать себя покоренною и принять условия победителей, какие они предпишут ей в Париже! Никогда история не видала таких событий, такого изумительного движения, такого прилива и отлива счастья и величия, как в первые 15 лет XIX века. Никогда Европа не жила такою общею жизнью, никогда все части ее не участвовали в таком общем движении. Это движение пошло из Франции: по воле ее императора народы высылали свои полки, из которых составилось огромное ополчение, устремившееся на восток, в Россию. Цель похода была достигнута: отдаленная восточная столица России была занята; но здесь обнаружился страшный обман: столица оказалась пустая и скоро сгорела от руки таинственных поджигателей; мечты завоевателя исчезли, он обнял призрак. Начался отлив: войсковые массы потянулись назад с востока на запад, и, как прежде войска разных народов примыкали к легионам Наполеона, так теперь примыкают к полкам русским и останавливаются не прежде как у ворот Парижа.
Народы истомились этим приливом и отливом - этими движениями, которые напоминали начало средних веков и были не к лицу цивилизованной Европе XIX века. Движение исходило из Франции и в последнее время условливалось положением и характером одного человека. Наполеона. Европа хотела покончить с движением и поэтому должна была покончить с Наполеоном. Но что же Франция? Что же Париж, давно уже втянувший в себя ум и волю Франции? Опустел ли он, как Москва, перед приближением соединенных войск Европы? Готовится ли к пожару? Поднятием Наполеона оправдались пророческие слова Адриана Дюпора, сказанные в разгаре революции: "Надобно поспешить, чтобы воспрепятствовать окончательному расстройству государственному; не нужно стеснять свободы и равенства, но нужно обхватить их правительством справедливым и сильным. Если этого нельзя сделать, то конституция погибнет и государство будет растерзано партиями. Потом, после долгих и тяжелых опытов, знаете ли, кому будет принадлежать государство? Деспотизму, в котором станут искать убежища все души истомленные, истощенные".
Но сын революции, Наполеон, поступил подобно своей матери: он в свою очередь истомил, истощил души, искавшие убежища в его власти. Франция и Париж истощены, расслаблены физически и нравственно и более других жаждут прекращения движения. И без того страшного истощения сил, которому подвергалась Франция при Наполеоне, неудачи наступательной войны служат дурным приготовлением к войне оборонительной: при потерях материальных дух падает в войске и народе, особенно когда нет убеждения в правде начатой войны; не может быть той свежести и твердости в отпоре, с каким защищается народ, подвергшийся сначала нападению в своей стране. Сюда присоединялась непрочность отношений Наполеона к Франции, недавность власти, которой право основывалось на военной деятельности, военной славе. Как ни чувствителен французский народ к военной славе, но односторонняя деятельность всегда утомляет; и деспотизм может приготовить народ только к неправильным революционным движениям, к деятельности отрицательной, а не к твердой защите существующего. Многие могли чувствовать сильную горечь в сердце при виде нашествия врагов на родную землю; но трудно было с ожесточением отнестись к врагу, пришедшему не по своей вине, пришедшему с требованием мира и устранения человека, при котором мир был невозможен; негодование при виде врагов на родной земле, естественно, отвлекалось от этих врагов и падало на человека, который поднял врагов и не успел защитить от них Францию. Могли вооружиться люди из низших слоев народонаселения, не рассуждая о причинах и следствиях, видя только врагов перед собою; но для этих людей нужны были вожди, а вожди могли явиться из людей того общества, где соображают причины и следствия.
зазвучал спокойный ответ, что союзники не хотят знать Наполеона и ждут, как распорядится Франция насчет своего будущего правительства.
Итак, Франция должна решить свою судьбу; но как она это сделает и способна ли это сделать? Дважды истомленная нравственно, революцией и военным деспотизмом империи, она не имела средств энергически высказаться в пользу той или другой правительственной формы, в пользу того или другого человека. Партия республиканская, пораженная нравственно, потерявшая кредит вследствие неудач революции, была придавлена материально при Наполеоне, и теперь не время было ей подавать свой слабый голос в присутствии соединенных государей Европы. Правительственная форма, существовавшая до сих пор во время империи, терпелась только благодаря личности императора и падала вместе с ним; следовательно, ограниченная монархия была единственною формой, стоявшей на очереди. Но кто будет конституционным монархом Франции? Кандидатство малолетнего сына Наполеона, при регентстве матери, имело большую невыгоду в отсутствии силы и самостоятельности, имело и выгоду, удовлетворяя войско и отнимая у старого Наполеона право беспокоить Францию и Европу. Это кандидатство могло бы пройти, если б было поддержано могущественной партией; но наполеоновская партия была слаба, как побежденная: против империи естественно и необходимо шла сильная реакция; против нее, как обыкновенно бывает, раздавались страшные слова: "Горе побежденным!" - и сталкивали наполеоновскую династию с очереди; войско не принималось в расчет, ибо его победы были забыты, когда неприятель стоял под Парижем. Кто же мог быть кандидатом? Старый маршал Франции, теперь наследный принц шведский Бернадот? Но кроме того положения, случайным образом приобретенного, у Бернадота не было никаких других прав против его товарищей.
Выбор был крайне трудный, и потому легко было напомнить о себе забытым людям - Бурбонам, старший из которых носил титул французского короля под именем Людовика XVIII. Надежды этого короля оживали при каждом возобновлении борьбы с Наполеоном; и так как борьба давно велась собственно между Францией и Россией, то Людовик XVIII постоянно обращался к русскому императору с просьбою вспомнить о его правах и поднять его знамя, способное помочь России и Европе в борьбе с похитителем французского престола. Но мы видели, что император Александр нисколько не разделял взглядов и надежд представителя старой французской династии и думал, что ее знамя способно не помочь, но повредить России и ее союзникам в борьбе с императором французов. В 1805 году, когда император Александр становился во главе коалиции против Наполеона, Людовик XVIII напомнил о себе письмом от 20 февраля (4-го марта) из Митавы. Король вызвался быть при войске, которое должно было действовать против Франции; писал, что надобно вызвать средство, которое одно может дать успех коалиции, средство нравственное, мнение (l'opinion), ибо до сих пор в борьбе с революционной Францией "никогда не противополагали право преступлению, наследника 30-ти королей эфемерным тиранам, легитимность (legitimite) революции".
"Личное и деятельное участие (в войне) короля Французского есть единственное оружие, которым можно низложить похитителя и похищение. Зло, опасность для Европы состоит не в честолюбии и личных средствах одного человека, а в самой революции. Если захотят предписать новые законы Франции, то возмутят ее; если объявят, что она вольна сама создать себе правительство, какое хочет, то этим предложится ей анархия. Между двумя означенными опасностями есть верная дорога - противопоставить право насилию, законного государя похищению, более даже, чем похитителю". Людовик обращался в своих письмах к императору Александру: "Monsieur, mon Frиre et Cousin!" Император отвечал ему: "Monsieur, le Comte![13] Обстоятельства предписывают подождать развязки, прежде чем решиться на средство, упомянутое в вашем письме". Дождавшись развязки, Людовик опять написал императору 22-го октября (3-го ноября): "Король Прусский потерпел поражение, Берлин во власти Бонапарта. Чем сильнее опасность, тем нужнее принять против нее средства. Чтоб извлечь из деятельного вмешательства короля ". Александр отвечал: "Несмотря на мое убеждение, что предложенная вами мера могла бы иметь хороший успех, она неудобоисполнима в настоящую минуту по причине позднего времени года и долговременных приготовлений, необходимых для подобной экспедиции". В 1807 году племянник короля герцог Ангулемский просился волонтером в русскую армию: просьба не была принята.
Тильзитский мир заставил Людовика XVIII оставить русские владения и искать убежища в Англии. Наступил 1812 год, наступила решительная для всей Европы борьба между Россией и Францией; Бурбоны опять напомнили о себе. 23-го июля герцог Ангулемский опять прислал императору Александру письмо с просьбою о вступлении волонтером в русскую армию.
Император отвечал (9-го октября): "Я бы принял ваше предложение, если бы замышлял высадку на французские берега; но из Англии это сделать удобнее". Армия Наполеона исчезла в России, Александр перешел за границу для окончания борьбы; Людовик XVIII возобновил свои домогательства под благовидным предлогом, 14-го февраля 1813 года он написал императору Александру из Гартуэля: "Жребий войны отдал в руки вашего императорского величества более 150. 000 пленных; большая часть их французы. Мне нет нужды до того, под какими знаменами они шли: они несчастны, и я вижу в них только детей моих; поручаю их щедротам нашего императорского величества". После этого нежного введения король приступает к делу, просит императора объявить себя за Бурбонскую династию во Франции и предлагает высадку в Нормандию, 26-го марта (7-го апреля) другое письмо, в котором король просит позволения герцогу Ангулемскому приехать в русскую армию. Ответ прежний (от 24-го апреля): "С великим бы удовольствием увидел я герцога Ангулемского на континенте; но думаю, что настоящая минута еще неблагоприятна".
Прогремела "битва народов"; Наполеон должен был уйти за Рейн, и вслед за ним союзники готовились вступить во Францию; в челе союза стоял русский император, и Людовик XVIII снова обращается к неумолимому; письмо из Бата от 15-го ноября: "Похититель не может защитить несправедливых завоеваний; но он старается встревожить французов насчет намерения государей, вооружившихся против его нападения. Единственное средство вырвать у него последнее оружие - это указать Франции верную гарантию ее независимости и счастия в восстановлении отеческой и законной власти. Я не могу спокойно видеть чужую армию на границах моих владений, тогда как намерения союзников неизвестны, мои права не признаны и моя законная власть не провозглашена. Я никогда не желал сохранить завоевания, столь же гибельные для спокойствия Франции, сколько несовместные с безопасностью других правительств; но я боюсь честолюбивых видов, которые встревожат французов, заставят их защищать власть ненавистную. Меня уверяют, что генерал Сульт, тайный враг Бонапарта, очень расположен служить моему делу и что если ваше императорское величество изволите гарантировать обещание, которое мне предложили ему сделать, то он скоро обратит свое оружие против тирана".
Но император Александр продолжал считать лучшим средством успокоить Францию - это дать ей свободу устроить самой свое правительство; он не считал поэтому себя вправе мешать Бурбонам, если сама Франция их призовет; но не хотел делать ни одного шага, произносить ни одного слова в их пользу: одинаково сдержанно относился он и к Бурбонам, и к союзникам, и к самим французам. Уже во Франции, при вступлении императора Александра в Труа, некоторые из жителей этого города просили его о восстановлении Бурбонов. "Прежде чем думать о Бурбонах, надобно победить Наполеона", - отвечал Александр. В Лангре роялисты вызывались набирать волонтеров на службу старой династии; Александр согласился, но с тем, чтобы этот набор не имел никакого отношения к движениям союзников и производился в областях, ими еще не занятых.
действовало убеждение, что Франция при Бурбонах не будет сильна и опасна Англии, - мы не знаем; по крайней мере в начале 1814 года английский принц-регент высказался пред русским посланником, что он считает нужным дать французам свободу распорядиться насчет своего будущего правительства, но думает, что было бы небесполезно напомнить им о существовании их законной династии. Но тут же принц-регент предоставлял это дело русскому императору, "вождю бессмертной коалиции, к которому обращены все надежды". Вождь бессмертной коалиции, не высказываясь насчет будущего государя Франции, дошел до ее столицы. Людовик XVIII счел нужным сделать последний шаг и предложить приманку, чтобы заставить русского императора высказаться за него в решительную минуту, - и к русскому посланнику в Лондоне является любимец Людовика, Блака, с изъявлением чувств благодарности своего государя к императору Александру как спасителю Франции и Бурбонов. "Король, - говорил Блака, - чувствует, сколько он еще может надеяться вперед для счастия своей страны и для утверждения своего трона от могущественного покровительства его императорского величества. Чем более король сознает благодеяния императора и долг благодарности за них, тем более желает скрепить самыми тесными узами связь между двумя государствами, которая обеспечивала бы его подданным постоянное расположение их покровителя". Блака от имени королевского предложил брак между сестрою императора Александра и племянником Людовика XVIII, герцогом Беррийским, причем, однако, сделал намек, что будущая королева Французская должна быть римско-католического исповедания, и приводил в пример русскую княжну Анну Ярославну, бывшую за французским королем Генрихом I-м. Император Александр велел отвечать, что он готов содействовать браку сестры с герцогом Беррийским, но решение зависит от императрицы Марии Федоровны; притом, если перемена исповедания есть непременное условие брака, то он невозможен.
Помощь русского императора нельзя было приобрести никаким средством; но он не будет препятствовать Бурбонам занять французский престол, если сама Франция этого захочет. Истощенная материально и нравственно, Франция не в состоянии возвысить замирающий на устах голос, да и не знает, какое слово, чье имя произнести. При таком положении страны первый влиятельный человек, который решительно и громко скажет свое слово, произнесет известное имя, будет иметь наверное успех уже по тому самому, что будет говорить при всеобщем молчании, и это молчание примется за знак всеобщего согласия. Бурбонам, следовательно, нужно было найти такого человека, который бы произнес их забытое имя, и они нашли такого человека: это был Талейран.
сентября 1810, Талейран писал императору Александру, что расположение, оказанное ему русским государем в дни печали, стало утехою и гордостью всей его жизни. Жалуясь на целую систему упреков, стеснений, внутренних мучений, какую он претерпевает со времени эрфуртского свидания, систему, расстроившую его дела, Талейран просил у императора полтора миллиона франков. Александр отказал в этой просьбе, отвечая, что ее исполнение может повредить самому Талейрану и противно тем чистым и простым правилам, которыми император руководится в сношениях с иностранными государями и с теми, которые им служат. Теперь, в 1814 году, император Александр встретился с Талейраном как с чародеем, который дорого просит за свои предсказания, но предсказывает верно. И теперь Талейран занимался каким-то таинственным делом. Дом сгорел; куда же перебраться? Наполеон - император, герой ста битв, завоеватель - низвержен; война должна прекратиться, но с прекращением войны должна начать действовать дипломатия: пришел, следовательно, черед дипломатическому Наполеону - и Талейран готов. Он в Париже, мудрец, прошедший огонь и воду, знающий все и всех. Глаза всех обращены на него: на кого он укажет? Около Талейрана давно уже собирались люди, недовольные правительством Наполеона, давно произносилось и имя Бурбонов. Роялисты, возвратившиеся во Францию при Наполеоне, служили императору и молчали, пока он был в силе; но теперь, когда на империю рассчитывать было нельзя более, они естественно обратились к законной династии и начали действовать в пользу ее; действовать становилось все легче и легче, ибо соперничества не было; другие партии, пораженные бессилием, безмолвствовали. Талейран молчал, прислушиваясь и приглядываясь, и наконец решил, что одни Бурбоны возможны.
было ему очень не по душе. В такие великие минуты дух главного исторического деятеля, каким был Александр, переполнялся впечатлениями настоящего и прошлого в их тесной, необходимой связи; Александр имел нужду высказаться, освободиться от этой тяжести впечатлений, и, разумеется, он выскажет то, что для него в эти минуты представляет главное, существенное, что всего больше занимает его дух. Он высказывается невольно; чрез несколько времени, успокоившись от волнения, придя, так сказать, в себя, он бы не сказал этого не только другим, он бы и самого себя постарался убедить, что не то должно быть для него на первом плане, не то должно преимущественно занимать его. В описываемые минуты Александру представилось его прошлое со дня вступления на престол, когда он явился провозгласителем великой идеи успокоения Европы от революционных бурь и войн, идеи восстановления равновесия между государствами, правды в их отношениях, при удовлетворении новым потребностям народов, при сохранении новых форм, явившихся вследствие этих потребностей.
В этой Европе, пережившей страшную, неслыханную бурю, следы которой наводили столько раздумья, в этой Европе перед государем Божиею милостью, пред внуком Екатерины II-й, выдавался вперед образ человека нового, человека вчерашнего дня, который во время революционной бури личными средствами стал главою могущественного народа. Воспитанник швейцарца Лагарпа демократически, без предубеждений, протянул руку новому человеку, приглашая его вместе работать над водворением в Европе нового, лучшего порядка вещей. Но сын революции не принял предложения либерального самодержца; у него были другие замыслы, другое положение: он хотел основать династию, хотел быть новым Карлом Великим, а для этого нужно было образовать империю Карла Великого. Завоевательные стремления Наполеона, необходимо соединенные с насилиями, с подавлением народных личностей, дали в нем Александру страшного врага и освободили от опасного соперника. Александр стал против гениального главы французского народа представителем нравственных начал, нравственных средств, без колебаний вступил в страшную борьбу, опираясь на эти начала и средства, убежденный в великом значении своего дела, во всеобщем сочувствии к нему. Но борьба шла неудачно; неудача за неудачей, унижение за унижением; чувствовались, слышались внутри и вне страшные для самолюбия отзывы: "Он не в уровень своему положению; где ему бороться с великаном! Он слаб, невыдержлив, на него полагаться нельзя". Во сколько тут было несправедливого, во сколько тут было горечи обманутых надежд, желания сложить свою вину на другого - это было в стороне; толпа судила по видимости, оскорбительные отзывы повторялись и крепли, становились общим мнением, утвержденным приговором.
Прошло шесть лет тяжких испытаний. Наконец, во время страшной бури, засветился луч надежды. Одним подвигом твердости - не мириться с завоевателем - завоеватель был изгнан с позором, с потерею всего войска; другим подвигом твердости - докончить борьбу низложением Наполеона - освобождена была Европы и русский государь получал небывалую в истории славу. Чувство этой славы, в данную минуту еще ничем не отравленное, в противоположность с недавним горьким чувством унижения переполнило душу Александра и вылилось в словах, сказанных им Ермолову: "Ну что, Алексей Петрович, теперь скажут в Петербурге? Ведь было время, когда у нас, величая Наполеона, меня считали простячком". "Слова, которые я удостоился слышать от в. в-ства, никогда еще не были сказаны монархом своему подданному", - отвечал Ермолов. Но когда, какой монарх находился в положении, подобном положению Александра?
Еще одно чувство переполняло душу Александра в описываемую минуту. При окончании подвига сильнее чувствуется главная трудность, встретившаяся при его совершении; но мы знаем, что главная трудность Александра при достижении цели великой коалиции заключалась в противодействии австрийской политике, причем император, употребляя все средства, чтобы уговорить Шварценберга не останавливаться, иногда должен был забывать свое высокое положение: Александр помнил, как ему приходилось ночью с фонарем отправляться в ставку Шварценберга и убеждать его к движению вперед. И это воспоминание вылилось при входе в Париж; Александр сказал тому же Ермолову, указывая на Шварценберга: "По милости этого толстяка не раз у меня ворочалась под головою подушка".
Такие чувства переполняли душу Александра. Что же чувствовали парижане, глядя на знаменитого царя?
с своими криками, с своим белым знаменем. Но французы при своей впечатлительности не могут долго сдерживаться: тут было лицо, производившее сильное впечатление своим значением, пред которым поникало значение Наполеона, и лицо чрезвычайно симпатичное - то был русский государь, который вызвал громкие приветствия со стороны не одних роялистов. На Елисейских полях остановились союзники, чтобы сделать смотр своим войскам; но что делать после смотра, с чего начать, что сказать Парижу, Франции? От кого узнать о состоянии умов в Париже, Франции? Больше не от кого, как от Талейрана, и статс-секретарь русского императора Нессельроде едет в улицу С. -Флорантэн, где жил Талейран. Во время разговора дипломатов о состоянии Франции Нессельроде получает записку от императора, в которой говорится, что во время смотра войск дано знать, будто под Елисейский дворец, где намеревался остановиться император Александр, подведены мины. Талейран пользуется случаем и предлагает императору свой дом как совершенно безопасный и удобный. Император соглашается, и в тот же день между хозяином и высоким гостем происходит совещание о будущности Франции. "Республика - невозможность; Мария-Луиза правительницею или Бернадот на престоле - интрига; одни Бурбоны - принцип", - говорит Талейран и решает дело. Вследствие этого решения прокламация союзных государей объявила Франции, что они не вступят в переговоры ни с Наполеоном, ни с кем-либо из членов его фамилии; что они уважают целость прежней Франции, как она была при королях законных; что признают и гарантируют конституцию, какую французский народ себе даст, и приглашают сенат назначить временное правительство. Временное правительство назначает Талейран, под своим председательством, из пяти людей, к себе близких.
Дипломат, ушедший вовремя из горящего дома, господствует; в ином положении находится другой наполеоновский дипломат, который в глазах Талейрана был сумасшедшим, потому что не хотел оставить горящего дома и употреблял отчаянные усилия затушить пожар, спасти хозяина. Коленкур ездит по знатным людям, обязанным всем Наполеону, умоляет их действовать в пользу императора, но - говорит глухим. Сенат произносит низвержение Наполеона на том основании, что он нарушил законы, в силу которых призван был царствовать, попрал свободу частную и общественную. Император Александр убеждает Коленкура не тратить понапрасну времени в Париже, ехать в Фонтенебло и уговаривать Наполеона отречься от престола, причем предложено было падшему императору убежище в России, где он найдет блистательное и радушное гостеприимство. Но Наполеон не хочет еще уступить без боя; он думает напасть на союзников, электризует солдат, но в высших слоях войск, между генералами и офицерами, рассудительность берет верх над чувством, здесь не питают никакой надежды на успешное продолжение борьбы. Маршалы - Удино, Ней, Макдональд - намекают на необходимость отречения в пользу сына. Наполеон говорит им, что это не поведет ни к чему: жена и сын его не удержатся, и чрез 15 дней на их месте будут Бурбоны. Он соглашается завести переговоры с союзниками насчет отречения в пользу сына только для того, чтобы выиграть время, обмануть союзников и нечаянно напасть на них. Для переговоров отправляются в Париж Коленкур, Ней и Макдональд; на дороге присоединился к ним и маршал Мармон, который уже завел переговоры с союзниками, обещаясь с своим корпусом отступить от Наполеона и покинуть важное положение при реке Ессоне, прикрывавшее Фонтенебло. Прибывши в Париж, маршалы целую ночь провели в переговорах с императором Александром, настаивая на регентстве Марии-Луизы во время малолетства Наполеона II-го. В передних комнатах они столкнулись с роялистами, перебранились с ними и подняли шум; Талейран должен был напомнить им, что они в квартире русского императора.
Между тем Наполеон, все думая о том, как напасть на союзников, послал в корпус Мармона за начальствовавшим там в отсутствие маршала генералом Сугамом; тот испугался, объявил товарищам, что, должно быть, Наполеон узнал об их переговорах с союзниками и требует его для расстреляния; чтобы избавиться от беды, генералы решили перейти немедленно же к союзникам и привели в исполнение свое решение. Вследствие этого в Париже произошла любопытная сцена: когда император Александр вместе с королем Прусским и министрами коалиции принял в другой раз маршалов, то они опять начали говорить в пользу Наполеона II-го и регентства Марии-Луизы, выставляя на вид, что у Наполеона I-го еще много войска, ему преданного, а потому доводить его до крайности нельзя. Но в то время, когда речи маршалов начинали производить сильное впечатление, входит русский адъютант и тихонько что-то говорит своему императору. Коленкур, понимавший немного по-русски вследствие своего пребывания в Петербурге, услыхав слова "шестой корпус", сейчас догадался, в чем дело, особенно когда император, наклонившись к адъютанту, спросил: "Целый корпус?" Немедленно после этого разговора Александр удалился для совещаний с королем Прусским и министрами, а Коленкур объявил своим, что все кончено. Действительно, император, выйдя опять к маршалам, объявил твердым тоном, что одни Бурбоны пригодны для Франции и для Европы; что армия, во имя которой говорили маршалы, по крайней мере разделена: целый корпус перешел к союзникам. Маршалам нечего было отвечать, и Наполеону в Фонтенебло нечего было думать о продолжении борьбы; он отрекся от престола безусловно. Он сохранил титул императора и получил во владение остров Эльбу. Это местопребывание обещал ему император Александр в разговоре с Коленкуром и потом настоял на исполнении обещания, хотя другие союзники сильно возражали, представляя близость острова к Италии и Франции.
"людоед корсиканский". Наполеон должен готовиться к отъезду на Эльбу и жалуется, что ему придется проезжать чрез южные провинции, что народ убьет его там. Еще в России, во время несчастного отступления, на другой день после битвы при Малоярославце, когда казаки чуть было не взяли его в плен, Наполеон велел своему доктору приготовить сильный прием опиума на случай плена. Яд остался у него, и теперь, ночью 11 апреля, он его принял; но дело кончилось одной рвотой, и после крепкого сна Наполеон не заблагорассудил повторить прием. Он выехал из Фонтенебло на юг в сопровождении комиссаров от каждой из союзных держав. Опасения его сбылись: в Оранже раздались крики "Смерть тирану!", в Авиньоне требовали корсиканца, чтобы разорвать его или утопить. Наполеон для предосторожности переоделся в иностранный мундир. В Оргоне народ явился с виселицей и бросился к карете; но графу Шувалову, комиссару с русской стороны, который один мог объясняться легко по-французски, удалось утишить толпу. Среди этих сцен Наполеон однажды не выдержал - и заплакал.
Когда оканчивали с Наполеоном, нужно было начинать с Бурбонами. Из них первый, с которым парижане познакомились (трудно сказать, чтобы возобновили знакомство), был граф Артуа, брат короля Людовика и наследник престола; Артуа въехал торжественно в Париж в мундире национальной гвардии, но с белой кокардой и поместился в Тюльери. Переступая порог этого старого жилища французских королей, принц так был взволнован, что его нужно было поддержать. Сначала были довольны этим представителем восстановленной династии: Артуа был живее, обходительнее, симпатичнее обоих старших братьев, в нем было более французского, национального, и теперь он находился в особенно хорошем настроении, был со всеми ласков, всем жал руки, давал на все стороны обещания, говорил без умолку и заговорился до того, что совершенно забыл о старшем брате, короле; только уже после, надававши обещаний, закричал: "А брат! Мы о нем не подумали: что он скажет?"
Мы видели, как произошла перемена династии, как высказался французский народ: при всеобщем молчании, при затворенных дверях адвокаты обеих династий, старой и новой, защищали своих клиентов пред русским императором, в котором признавали верховного судью и решителя дела; адвокаты Бурбонов по обстоятельствам взяли верх, вследствие чего Наполеон отрекся безусловно, и Людовик XVIII был провозглашен законным королем Франции. Но теперь предстоял вопрос: как должен царствовать новый король? Решение этого вопроса взял на себя наполеоновский сенат, не пользовавшийся сочувствием как раболепное орудие падшего властителя и желавший теперь прежде всего удержать за своими членами важное и выгодное положение. Сенат определяет, что Людовик призывается на престол свободной волей народа, причем сенат превращается в палату наследственных пэров и новые пэры могут быть назначены королем только на вакантные места, - условие, поставленное для того, чтобы король не ввел в палату эмигрантов; наполеоновский законодательный корпус должен составить нижнюю палату впредь до возобновления ее новыми выборами. Понятно, что эмигранты должны были взволноваться такими условиями; но император Александр за условия; он велел внушить советникам графа Артуа, что Бурбоны обязаны всем сенату и, как бы ни нападали на него, все же он заключает в себе лучших людей; не с эмигрантами, не знающими Франции, Европы и века, можно управлять страшным французским народом. Эти внушения раздражают людей, которые считали лучшими себя, верных слуг законной династии, а не сенаторов, рабов похитителя; около Артуа начали уже раздаваться крики, оскорбительные для императора Александра. Кричать было можно, но противиться воле Агамемнона союза было поздно, и Артуа объявляет сенату, что хотя он и не получал от брата полномочия принять конституцию, но уверен, что король примет ее основания.
"После Провидения я буду всегда приписывать восстановление мое на троне предков советам вашего королевского высочества, вашей славной стране и доверию ее жителей". В этих словах была доля правды; хотелось также польстить Англии, сблизиться с нею, найти в ней опору в будущем, хотелось и уколоть русского императора; но вышло, что эти слова больше всего оскорбили французов, которые мечтали, что свободно призывают Бурбонов, а, по признанию самого короля, им жаловала их Англия. Переехавши во Францию, Людовик остановился в Компьене, и здесь-то должен был решиться вопрос о конституции. Еще прежде Александр отправил к нему Поццо-ди-Борго с письмом, где говорилось: "Ваше величество покорите все сердца, если обнаружите либеральные идеи, клонящиеся к поддержанию и утверждению органических уставов Франции". Совет был принят холодно. Император Александр, по своей привычке к личному действию, не удержался и тут, поехал в Компьен уговаривать Людовика принять условия сената. Король принял его величаво, как старик принимает молодого человека, выслушивал спокойно, ничего не отверг, ничего не уступил; соблюдая строго старинный этикет, удерживал за собою первое место, что не могло не оскорбить высокого гостя, а этот гость низверг Наполеона! Торопливость законодательного корпуса уничтожила все впечатление, какое могло быть произведено на Людовика представлениями русского императора: прежде чем было решено дело о конституции, депутаты законодательного корпуса явились в Компьен поклониться своему новому государю. Таким образом, Людовик был признан безусловно и в качестве законного короля, а не короля по призванию пожаловал конституционную хартию. 3 мая он въехал в Париж; 30-го был заключен Парижский мир. Франция вошла в границы 1790 года с ничтожными прибавками: наполеонская добыча - произведения искусства разных стран остались в Париже: о них умолчали. Франция должна была уступить Англии свою старую колонию Иль-де-Франс; за Англией остался также мыс Доброй Надежды.
Но Парижским миром, определявшим границы Франции, не могла быть успокоена Европа, взволнованная революцией и Наполеоном, перемешавшим старые грани и старые отношения. Для того чтобы разобраться в развалинах, причиненных страшною бурею, надобен был конгресс. Новая христианская Европа привыкла к действиям, в которых принимают участие несколько государств; привыкла к войнам, которые велись целыми союзами государств; привыкла и к общим мирным переговорам, для которых уполномоченные разных государей составляли съезды или конгрессы. Знаменит был в XVII веке конгресс Вестфальский, кончивший Тридцатилетнюю войну; но конгресс, к которому теперь готовилась Европа, был гораздо важнее, ибо он должен был установить отношения после небывалой борьбы, в которой все европейские державы принимали участие. Конгресс был назначен в Вене на осень 1814 года. В ожидании великого конгресса государи и министры их разъехались из Парижа по своим странам, где ждали их приветствия торжествующих, освобожденных народов. Но с какими чувствами съедутся союзники в Вену? Союз их в прежней ли силе?
и началось опасное действие - дележ добычи, дележ влияния. С самого начала наступательных движений со стороны Франции, в конце XVIII века, уже обозначалось, что она встретит себе главное препятствие в России, и действительно, борьба до самого ее окончания шла преимущественно между двумя сильнейшими государствами континентальной Европы - между Францией и Россией, столкновения Франции с другими государствами являлись только поводами к борьбе ее с Россией, которая сознала необходимость постоянно поддерживать слабых. Государства, находившиеся между Францией и Россией, не могли иметь самостоятельности и подчинялись влиянию той или другой. Это всего лучше обозначилось в 1812 и 1813 годах, когда сначала вся Европа пошла с Францией против России, а потом пошла с Россией против Франции. Император французов пал окончательно в этой борьбе и своим падением очищал первое место императору русскому, "вождю бессмертной коалиции, стяжавшему славу умиротворителя вселенной".
именно потому, что хотела его силою уравновешивать силу России, а самой при этом играть роль посредствующей державы, быть третьей европейской силой. Страшно досадовали, что эти желания не исполнились; страшно досадовали на Наполеона, который был сам причиною своего падения, вел себя так, что помочь ему не было никакой возможности. Но одною досадою не ограничивались. Потерпев неудачу в стремлении удержать для русского государя одного могущественного соперника, начали стараться поднять многих, хотя и менее сильных, сдержать Александра коалицией. Летом 1814 года всюду слышались толки о властолюбивых замыслах русского императора. Поццо-ди-Борго, назначенный русским посланником в Париже, писал своему государю: "Меттерних закутался в свои собственные интриги, и Австрия стремится к огромным завоеваниям - с тоном великого уничижения".
Что распространялось в это время из Вены, видно из одного письма Генца: "Искреннее желание австрийского кабинета было примириться с Наполеоном, ограничить его могущество, обеспечить его соседей от замыслов его беспокойного честолюбия, но сохранить его и его семейство на троне французском. Меттерних был убежден в своей мудрости, что восстановление Бурбонов гораздо больше послужит частному интересу России и Англии, чем Австрии или общему интересу Европы; что Франция, истощенная до последней степени всем тем, что претерпела она в последние двадцать лет, впадет под слабым скипетром Бурбонов в состояние бессилия и совершенного ничтожества, которое долго не позволит ей поддерживать политическое равновесие. И следовательно, Россия, гордая своими успехами, своею славою, влиянием своим в Германии, тесно и постоянно связанная с Англией, не боящаяся более Швеции и мало сдерживаемая, особенно в первые годы, Пруссией, получит свободное и обширное поле для своих честолюбивых предприятий, снова будет грозить Порте, будет держать Австрию в постоянном беспокойстве и достигнет перевеса, опасного для соседей и для всей Европы".
Толковали о замыслах Александра относительно Польши. Что он признавал преждевременным в 1813 году, то считал возможным в 1814-м, когда его провозглашали вождем бессмертной коалиции, умиротворителем вселенной; а восстановление Польши разве не относилось прямо к этому умиротворению? Главное затруднение со стороны Пруссии было улажено. Мы видели, как давно Пруссия была готова отказаться от польских областей, если бы получила за них вознаграждение в Германии, причем имелась постоянно в виду Саксония. Теперь это могло устроиться: саксонский король вследствие преданности своей Наполеону находился в плену у союзников и считался у германских патриотов изменником народному делу, потерявшим поэтому право на корону.
Россия и Пруссия были согласны; но легко понять, как должна была смотреть на это соглашение Австрия, подле которой, с одной стороны, поднималось страшное могущество русского императора и вместе короля Польского, с другой - не менее страшное могущество Пруссии. "Расширение русских границ, - писал Генц, - уже само по себе есть событие, достаточно невыгодное и беспокойное для соседей; а сюда присоединяется еще восстановление Польши, то есть центра волнений, движений и политических интриг!" Легко понять, как испугались второстепенные германские государи, наполеоновские короли, видя, что саксонского короля за союз с Наполеоном хотят лишить владений и отдать их Пруссии, чем положится начало объединению Германии. Сильнее всех заметалась Бавария. Но не в Баварии пока было дело: что скажет четвертый великий член союза, Англия? Из Парижа "вождь бессмертной коалиции" отправился в Лондон и был принят там с восторгом необыкновенным. Но туда же отправился и Меттерних. "И вот, - пишет Гёнц, - в то время как толпа приходила в экстаз от героев севера, английский кабинет мудро взвешивал великие интересы Европы и все более и более сближался с Австрией. Судя по результатам, поведение кн. Меттерниха в Лондоне было верхом совершенства". Но, судя по результатам, английский кабинет не вполне поддался внушениям Меттерниха, ибо Меттерних, конечно, не стал бы делать внушений в пользу Пруссии. Англия поставила вопрос между прошедшим и будущим: прошедшее показало, как опасно для Европы усиление Франции, как необходимо, следовательно, поставить оплот этому усилению; но Франция, по крайней мере на время, была ослаблена, а в ближайшем будущем грозно было могущество России, поднявшееся на развалинах французского могущества. Следовательно, в средней Европе должны существовать сильные государства, которые могли бы сдерживать и натиск с Запада, со стороны Франции, и натиск с Востока, со стороны России, эти государства - Австрия и Пруссия, и потому Англия была согласна на усиление Пруссии чрез присоединение Саксонии, но никак не хотела согласиться на усиление России чрез присоединение к ней восстановленного Польского королевства.
Только два союзника были вполне согласны, третий был против, четвертый был против наполовину; но легко было предвидеть, что когда дело пойдет на что-нибудь решительное, то Англия примкнет совершенно к Австрии. Итак, между союзниками ссора при дележе: двое надвое. Кто же будет больше всех рад этому? Разумеется, та держава, против которой был составлен союз, - Франция. Несмотря на провозглашение союзников, что они воюют с Наполеоном, а не с Францией, по свержении Наполеона, по восстановлении Бурбонов Франция была державой опальной: ее обрезывали, против нее строили плотины - из соединения Голландии с Бельгией образовывали Нидерландское королевство, усиливали королевство Сардинское присоединением к нему генуэзских владений, хлопотали об усилении Германии. Слова явно не ладили с делом: все эти предосторожности были направлены не против эльбского императора, а прямо против Франции. Положение нового короля Людовика XVIII было тяжело и унизительно, ибо его восшествие на престол не избавило Францию от унижения и враждебности со стороны остальной Европы. Надобно было, следовательно, для приобретения популярности среди славолюбивого народа поднять значение Франции, дать ей место среди великих держав. Несогласия между союзниками представляли лучшее к тому средство: в Вене, среди столкновений дипломатических между четырьмя державами, ловкий представитель Франции легко найдет возможность занять почетное место, заставить себя выслушивать; рассорившиеся союзники, естественно, будут стараться привлечь французского уполномоченного каждый на свою сторону; положение его будет чрезвычайно выгодное, потому что Франция при этом столкновении интересов, подобно Англии, ничего не будет требовать для себя и потому получит значение бескорыстной, беспристрастной решительницы споров. А если эти споры поведут к войне между союзниками, Франция примкнет к одной из сторон, и новому правительству Франции представится случай восстановить военное значение своего народа, воспользоваться победами для изменения условий последнего мира, новой славой ослабить воспоминание старой наполеоновской славы и вместе дать упражнение беспокойным силам, оставшимся от императорских времен и столь опасным для восстановленной династии.
либеральные формы, никак не могли содействовать примирению его с Бурбонами старой линии и их безусловными приверженцами. Но, чем более чувствовали побуждений удаляться от России, тем более хлопотали о теснейшем сближении с Англией. Мы видели, что Людовик уже признал торжественно Англию виновницею своего восстановления. Заискивания Франции приводили в затруднениеанглийское министерство, лорд Касльри считал неприличным чрез сближение с Францией преждевременно порвать союз; притом же сближение с Францией было непопулярно в Англии. Но Людовик XVIII и его министр иностранных дел Талейран не отчаивались: у них в Париже остался герцог Веллингтон, которого Талейран скоро успел убедить в необходимости англо-французского союза; Веллингтон писал к Касльри: "Положение дел таково, что Англии и Франции будет естественно принадлежать решение всех вопросов на конгрессе, если только они поймут друг друга, и это понимание может сохранить общий мир". Веллингтон считал нужным, чтобы Касльри на дороге в Вену заехал в Париж для соглашения с Талейраном, хотя это и произведет неприятное впечатление на союзников. Герцог Беррийский был отправлен в Лондон с объявлением, что король, его дядя, считает тождественными интересы обоих государств.
После этих приготовлений Талейран отправился в Вену быть представителем Франции на конгрессе. Он повез с собою следующие инструкции, им самим написанные: "Конгресс должен быть общий, и все государства, принимавшие участие в войне, должны прислать на него своих уполномоченных, не исключая самых малых. Самые малые государства, которые можно было бы исключить по их слабости, все или почти все находятся в Германии. Германия должна образовать конфедерацию, которой они будут членами; следовательно, организация ее интересует их в высшей степени; ее нельзя сделать без них, не нарушая их естественной независимости, признанной VI параграфом трактата 30 мая; организация будет сделана на конгрессе - следовательно, несправедливо исключать их из участия в конгрессе. Кроме справедливости присутствия уполномоченных от мелких государств требует и польза Франции. Интересы мелких государств тесно связаны с ее интересами. Все они захотят сохранить свое существование: Франция должна желать этого сохранения. Некоторые из них могут желать распространения своих пределов: Франции выгодно это распространение, во сколько оно препятствует распространению больших государств. Политика Франции должна состоять в покровительстве мелким державам; но это надобно делать так, чтобы не возбудить подозрения. Покровительствовать им будет неудобно, если уполномоченные их не будут присутствовать на конгрессе, когда придется предъявлять за них требования, вместо того чтобы только поддерживать требования, заявленные их уполномоченными. С другой стороны, нужда, которую они будут чувствовать в помощи Франции, даст последней влияние на них.
Публичное право имеет два основные положения: власть над государством не может быть приобретена простым фактом завоевания, ни перейти к завоевателю, если государь не уступит ему ее; никакое право на власть не имеет силы для других государств, пока они не признали его. Государь, которого владения завоеваны, не переставая быть государем (если только сам не уступил или не отказался от своих прав), сохраняет право послать своего уполномоченного на конгресс. Таким образом, саксонский король может прислать своего уполномоченного на конгресс, и не только может, но это необходимо, потому что в случае, когда станут распоряжаться его владениями, всеми или частию, этого нельзя сделать законно без уступки или отказа с его стороны и надобно, чтобы кто-нибудь, им уполномоченный, мог уступить или отказаться его именем. И так как третье положение публичного европейского права говорит, что уступка или отказ недействительны, если они сделаны не свободно самим государем, не находящимся на свободе, то посланники французские должны стараться, чтобы кто-нибудь на конгрессе потребовал освобождения саксонского короля, и должны поддерживать это требование; в случае же нужды должны сами сделать его.
честолюбие необходимостью. Всякий предлог для нее хорош. Никакое внушение совести ее не останавливает. Таким образом в 1763 году она увеличила свое народонаселение от 4 до 10 миллионов и образовала кадры громадной монархии, захватывая здесь и там отдельные области, которые старается соединить, подбирая и области междулежащие. Страшное падение, навлеченное ее честолюбием, не исправило ее. В эту минуту ее эмиссары и приверженцы волнуют Германию - толкуют, что Франция снова готова напасть на нее и что одна Пруссия в состоянии защитить ее; кричат, что для сохранения Германии нужно отдать ее Пруссии. Пруссия хочет иметь Бельгию и все пространство земель между нынешними границами Франции, Маасом и Рейном. Она хочет и Люксембурга. Все потеряно, если ей не дадут Майнца; нет для нее безопасности, если она не владеет Саксонией. Говорят, союзники обязались восстановить Пруссию в прежнем ее могуществе, то есть с 10. 000. 000 подданных. Пусть дадут ей волю: скоро у нее будет 20 миллионов, и Германия целиком будет в ее руках. Итак, необходимо положить преграду ее честолюбию, ограничивая, по возможности, ее владения в Германии и потом ограничивая ее влияние федеральною организацией. Распространение ее владений будет ограничено сохранением всех мелких государств и увеличением средних. Все мелкие государства должны быть сохранены, потому что они существуют. Но если мелкие государства должны быть сохранены, то тем более королевство Саксонское. Король Саксонский сорок лет управлял своими подданными как отец, подавая пример добродетелей частного человека и государя. Застигнутый бурею в возраст, долженствующий быть возрастом покоя, и восстановленный тою же самою рукой, которая низложила его, если он и оказался виновным, то разве в законной боязни и в том чувстве, которое всегда почтенно, кто бы ни был предметом этого чувства. Те, которые его упрекают, виноваты гораздо более его, не имея тех извинений, какие имеет он. Что было ему дано - было дано без его просьбы, без его желания, даже без его ведома. Он перенес счастье с умеренностью и теперь переносит бедствия с достоинством. К этим побуждениям, которые одни могли заставить короля не покидать короля Саксонского, присоединяются узы родства, их соединяющие, и необходимость воспрепятствовать, чтобы Саксония не досталась Пруссии, которая этим приобретением сделает решительный шаг к безусловному владычеству над Германией.
Если короля Саксонии захотят переместить на другой престол, то и в таком случае Саксония должна оставаться независимым королевством; пусть ее отдадут герцогской линии, что будет особенно приятно русскому императору, ибо наследником Саксонии будет тогда его зять, наследник Веймарский. Если нельзя отдать Саксонию пруссакам, то нельзя отдать и Майнца, нельзя отдать ни клочка земли на левом берегу Мозеля. Пусть с этой стороны распространит свои границы Голландия; пусть увеличивают свои владения Бавария, Гёссен, Брауншвейг и особенно Ганновер, чтобы доля Пруссии была как можно меньше.
Восстановление королевства Польского было бы благом - и великим благом, но только под тремя условиями: 1) чтоб оно было независимо; 2) чтобы получило крепкую конституцию; 3) чтобы не нужно было вознаграждать Австрию и Пруссию за те польские области, которыми они владели по разделам; но эти условия все невозможны, и второе более, чем другие. Прежде всего Россия не хочет восстановления Польши с условием потери приобретенного для себя; она хочет этого восстановления с тем, чтобы приобрести и то, чем не владеет. Но восстановить Польшу, с тем чтобы всецело отдать ее России и увеличить народонаселение последней в Европе до 44 миллионов и границы ее распространить до Одера, - это значит создать для Европы опасность столь великую и столь близкую, что хотя следует все сделать для сохранения мира, но если исполнение такого плана может быть остановлено только силою оружия, не должно колебаться ни минуты для объявления войны. Тщетная надежда, что Польша, таким образом соединенная с Россиею, отложится от нее сама собою. Неизвестно еще, чтоб она этого захотела; еще менее верно, чтоб она могла это сделать; но несомненно одно, что если б она хотела и могла бы сделать это в известное время, то освободится от ига только с тем, чтобы снова подпасть под него, ибо Польша, получив независимость, вместе с этим будет предана на жертву анархии. Величина страны исключает собственно так называемую аристократию, а монархия не может существовать там, где народ не имеет гражданской свободы, где шляхта имеет свободу политическую, или независимость, и где царствует анархия. Разум говорит это, история целой Европы подтверждает.
Каким образом, восстановляя Польшу, отнять политическую свободу у шляхты или дать гражданскую свободу народу? Последняя не может быть дана манифестом, законом. Гражданская свобода будет пустым словом, если народ, которому ее дают, не имеет независимых средств к существованию, собственности, промышленности, искусств, и этого всего ни манифест, ни закон создать не могут: все это может создать только время. Польша могла выйти из анархии только с помощью самодержавия; и так как в ней самой не было элементов самодержавия, то оно пришло извне, то есть Польша была покорена. Она была покорена, как скоро соседи этого захотели, и это покорение было для нее счастием: доказательством служит прогресс тех ее частей, которые достались на долю народов более цивилизованных. Пусть дадут Польше независимость, пусть дадут ей короля, не избирательного, а наследственного; пусть присоединят к тому все возможные учреждения; чем менее эти учреждения будут свободны, тем противнее они будут духу, привычкам, воспоминаниям шляхты, которую надобно будет подчинять силою, - а где взять эту силу?
С другой стороны, чем свободнее будут эти учреждения, тем скорее Польша опять впадет в анархию, которая окончится по-прежнему завоеванием. В Польше два народа, для которых нужны две конституции, исключающие друг друга. Не имея возможности слить эти два народа, ни создать единую власть, могущую примирить все; не имея возможности, с другой стороны, без явной опасности для Европы отдать всю Польшу России, - всего лучше оставить Польшу так, как она была после третьего раздела. Это тем важнее, что положит конец притязаниям Пруссии на Саксонию, потому что Пруссия осмеливается требовать Саксонии только в предположении восстановления Польши. Австрия, вероятно, также потребует вознаграждения за потерю 5 миллионов подданных в двух Галициях; или если она этого не потребует, то станет тем сильнее во всех итальянских вопросах. Если вопреки всякому вероятию русский император согласится отдать то, чем он владеет по разделам Польши; если захотят сделать опыт, то король не станет этому противодействовать, хотя и не ждет никаких счастливых результатов. В таком случае желательно было бы, чтобы король Саксонский был и королем польским. Но если Польша не может быть восстановлена с полною независимостью, то пусть все остается, как было по третьему разделу. Оставаясь разделенною, Польша не будет навсегда уничтожена. Не образуя более политического тела, поляки всегда будут составлять одно семейство. У них не будет одного общего отечества, но у них останется один общий язык - следовательно, между ними останется самая крепкая и самая долговечная связь. Под чуждым владычеством они достигнут зрелого возраста, до которого не могли достигнуть в десять веков независимости, и момент, в который они созреют, не будет далеко от момента их освобождения и сосредоточения около одного центра.
ей сохранять завоевания на континенте. Но все равно, необходимость это или добродетель, Англия действует в охранительном духе даже относительно Франции, своей соперницы: так она действовала при Генрихе VIII, Елизавете, Анне и, быть может, так же в эпоху к нам ближайшую. Франция, приносящая на конгресс виды вполне охранительные, имеет право надеяться, что Англия поможет ей, если только она сама удовлетворит самым сильным желаниям Англии, которая ничего так не желает, как уничтожения торга "неграми".
В заключение инструкции пересчитываются четыре пункта, на которых должен был настаивать Талейран: "I) не оставлять Австрии никакой возможности посадить на сардинский престол принца из своего дома; 2) Неаполь должен быть отнят у Мюрата и отдан Бурбонам; 3) Польша во всей своей целости не должна быть отдана России; 4) Пруссия не должна приобрести ни Саксонии, по крайней мере в целости, ни Майнца".
Таким образом, уполномоченные Франции и Англии являлись на конгресс с охранительными видами; вследствие этих самых видов к ним необходимо должна была пристать Австрия, союз, естественно, разрушался, три державы с охранительными видами становились против двух держав с видами революционными. Конгресс должен был кончиться или войной Австрии, Англии и Франции против России и Пруссии, или уступкою со стороны двух последних охранительному началу, выставленному тремя первыми. Во всяком случае победа останется за Францией, за Талейраном, за этим представителем побежденной, опальной державы, которого из милости пригласили на конгресс, которого сначала в Вене не хотели допускать до участия в обсуждении вопросов по земельным разделам в Германии, Италии и Польше.
28-го сентября Талейран получил от Меттерниха коротенький пригласительный билет на конференцию, имеющую быть на другой день: Меттерних приглашал к себе Талейрана присутствовать
Гёнц вел протокол; для французского уполномоченного оставлено было место между президентом и Меттернихом. Входит Талейран и представляет собранию Лабрадора: уполномоченный младшей линии Бурбонов под крылом уполномоченного старшей. Приступают к делу. "Цель нынешней конференции, - говорит председатель, обращаясь к Талейрану, - познакомить вас с тем, что четыре двора уже сделали со времени своего прибытия сюда... У вас протокол?" - продолжал он, обращаясь к Меттерниху. Тот подал Талейрану бумагу, скрепленную пятью подписями. Первое, что остановило Талейрана в протоколе, - это слово союзники, как еще продолжали называть себя четыре державы. "Союзники! - сказал Талейран. - Позвольте спросить: где мы? В Шомоне или Лаоне? Разве мир не заключен? Разве идет еще война? И против кого?" Ему отвечали, что слово "союзники" нисколько не противоречит существующим отношениям и что оно употреблено только для краткости. "Для краткости, - возразил Талейран, - нельзя жертвовать точностью выражения". Талейран начал опять читать протокол и через несколько минут проговорил: "Не понимаю". Опять углубился в чтение, и опять восклицание: "Все же ничего не понимаю!" Комедия кончилась, и Талейран объявил прямо, что для него существуют две даты, между которыми нет ничего: 30-е мая, когда было решено созвание конгресса, и 1-е октября, когда должен конгресс открыться; все, что сделано в промежуток времени между этими двумя числами, для него чуждо, не существует. Собрались на конгресс для того, чтобы удовлетворить правам всех, и было бы большое несчастье, если бы начали нарушением этих прав; мысль - покончить все, прежде чем конгресс собрался, - для него нова; он думал, что надобно начать с того, чем теперь хотят кончить. После долгих разговоров разъехались, ничего не решив. Искусный полководец сбил врагов с позиции, заставил их ретироваться в беспорядке. Гёнц записал в своем дневнике: "Вмешательство Талейрана и Лабрадора страшно расстроило и разорвало наши планы; они протестовали против формы, какую мы приняли; они нас отлично отделывали целые два часа; я никогда не забуду этой сцены".
Через день, 1-го октября, другая сцена. Талейран был приглашен к императору Александру. Мы видели, какие образовались отношения между императором Александром и новым правительством Франции. Талейран, чтобы удержать портфель иностранных дел при Людовике XVIII, должен был сообразоваться со взглядами последнего, то есть удаляться от России и приближаться к Англии. Император Александр уехал из Парижа, не простившись с Талейраном, которого это очень обеспокоило; он был дальновиднее своего короля; гнев могущественного императора русского мог быть опасен, и Талейран написал письмо Александру (13-го июня 1814г.): "Я не видал ваше величество перед вашим отъездом и осмеливаюсь сделать за это упрек в почтительной искренности самой нежной привязанности. Государь, давно уже важные сношения открыли вам мои сокровенные чувства, ваше уважение было следствием этого; оно меня утешало в продолжение многих лет и помогало мне сносить тяжкие искушения. Я предугадывал вашу судьбу; я чувствовал, что придет время, когда я, оставаясь французом, буду иметь право присоединиться к вашим проектам, ибо они не изменили бы своего великодушного характера. Вы совершенно исполнили это прекрасное предназначение; если я следовал за вами в вашей благородной карьере, то не лишайте меня моей награды; я этого прошу у героя моего воображения и, смею прибавить, у героя моего сердца".
своем королю Людовику XVIII Талейран подробно описал свое свидание с русским императором. Мы оставляем подробности, ибо не знаем, какие жертвы французский дипломат принес точности повествования; существенное заключалось в том, что император высказал решительно свою волю относительно присоединения к России герцогства Варшавского под именем Польши и присоединения Саксонии к Пруссии; высказался, что для исполнения этого он не остановится и перед войною, а Талейран противопоставлял желанию императора права других и обычное великодушие самого Александра.
Объяснение не повело ни к чему, разве к большему охлаждению между объяснившимися. Благодаря Талейрану открытие конгресса замедлилось и было отсрочено до 1-го ноября. Французский уполномоченный, верный своим инструкциям, настаивал, чтобы представители всех держав приняли живое участие в конгрессе. Это ему не удалось, но удалось внести в объявление об отсрочке конгресса до 1-го ноября выражение, что конгресс будет руководствоваться началами народного права. По поводу этого выражения был сильный спор: Гарденберг настаивал, что выражение лишнее; само собою разумеется, что конгресс будет поступать на основании народного права. "Это будет, разумеется, гораздо лучше, если будет точно выражено", - отвечал Талейран. "Какое значение имеет здесь публичное право?" - спросил Гумбольдт. "Благодаря публичному праву вы здесь", - отвечал Талейран.
Так действовал представитель Франции на конференциях, где теперь кроме представителей России, Англии, Австрии, Пруссии, Франции, Испании присутствовали представители Португалии и Швеции. Вне конференций Талейран сближался с представителями второстепенных держав, жаловался им на конгресс, на легкомыслие представителей великих держав, на неприготовленность к решению ни одного важного вопроса, причем выставлял бескорыстие Франции, охранительницы права, защитницы всех утесненных: "Франция не желает для себя ничего, ни одной деревни, - она желает только справедливости для всех; если не будут меня слушать, я выйду из конгресса, я подам протест". В Париже шли дальше: здесь Веллингтон в сношениях с любимцем королевским Блака утверждал, что присоединение Саксонии к Пруссии нисколько не противоречит здравой политике; Блака возражал, что Людовик XVIII никогда не согласится на это присоединение, и внушал, что Саксония - это единственный пункт, через который Англия и Франция могут проводить свое влияние на Север Европы. Когда Веллингтон указывал на возможность войны и на опасность, какою эта война могла грозить Бурбонской династии, Блака отвечал: если Англия не будет против Франции, то нет никакой опасности, и в известных обстоятельствах мир опаснее самой несчастной войны.
которое не повело ни к чему, Касльри 12-го октября обратился к нему с письменными объяснениями по Польскому вопросу: "Так как я сопровождал ваше величество во время трудной и нерешительной борьбы, то считаю себя вправе особенно сильно желать, чтобы конец дела соответствовал его общему характеру, чтобы ваше величество употребили свое влияние и свой пример для внушения европейским кабинетам, при настоящих великих отношениях, духа примирения, умеренности и великодушия; этот дух один может упрочить Европе спокойствие, для которого ваше величество сражались, а вашему величеству - славу, которая должна окружать ваше имя. Умоляю ваше величество не верить, что я буду смотреть без удовольствия на значительное расширение ваших границ со стороны Польши. Мои возражения касаются только пространства и формы этого расширения. Ваше величество можете получить очень значительный залог благодарности Европы, не требуя от своих союзников и соседей распоряжения, несовместного с их политическою независимостью. Я могу, если нужно, обратиться к прошедшему для доказательства, что я и мое правительство чужды политики, враждебной способу воззрения и интересам России. Мы только что расстались с тяжкою политикой относительно Норвегии; мы долго обрекали себя на эту политику по настояниям вашего величества, чтоб обеспечить вам поддержку Швеции во время войны, чтоб укрепить за вами Финляндию, доставив Швеции в Норвегии соответственное вознаграждение с другой стороны. Руководимые тем же дружественным чувством своего правительства к вашему величеству, наши министры при Порте Оттоманской содействовали заключению мира между Россиею и Турцией, который доставил вашей империи обширную область. Мир с Персией, доставивший вам важные и обширные приобретения, был заключен вследствие деятельного посредничества английского посланника.
Если я упоминаю об этом, то единственно из опасения, чтобы вашему величеству не истолковали дурно моих побуждений в настоящее время, когда я из чувства моих общественных обязанностей к Европе, и особенно к вашему величеству, должен настаивать на изменении, а не на отказе от ваших требований. Дух, с каким ваше величество отнесетесь к вопросу об увеличении вашего государства, исключительно решит, должен ли настоящий конгресс составить счастие вселенной или представить только сцену раздоров, интриг и несдержанной борьбы для приобретения власти насчет принципов. Положение, занимаемое вашим величеством теперь в Европе,позволяет вам сделать все для общего блага, если вы оснуете свое посредничество на справедливых началах, пред которыми преклонится Европа. Есть путь, на котором ваше величество можете соединить наши благодетельные намерения относительно польских подданных ваших с тем, чего требуют ваши союзники и целая Европа. Они не желают, чтобы поляки были унижены, лишены административной системы, кроткой, примирительной, сообразной с их потребностями. Они не желают, чтобы ваше величество заключили такие условия, которые стесняли бы вашу верховную власть над вашими собственными областями. Они желают только, чтобы для сохранения мира ваше величество шествовали постепенно к улучшению административной системы в Польше; чтобы вы (если только не решились на полное восстановление и совершенную независимость Польши) избежали меры, которая, при громком титуле короля, распространит беспокойство в России и странах соседних и которая, льстя честолюбию малого числа людей из знатных фамилий, в сущности даст менее свободы и настоящего благоденствия, чем более умеренное и скромное изменение в административной системе страны".
К этому письму был приложен меморандум: здесь Касльри указывает, что Россия, Австрия и Пруссия связаны договорами 1813 года, в которых утверждено, что эти три державы разделят между собою герцогство Варшавское, распорядятся им полюбовно. План русского императора - присоединить герцогство Варшавское к русским областям, доставшимся России по трем разделам, и сделать из них отдельную монархию под властью русского императора как польского короля, - этот план распространил волнение и ужас при дворах австрийском и прусском, наполнил страхом все государства Европы. Россия, уже увеличенная Финляндией, Бессарабией, землями персидскими, устремляется на Запад, в сердце Германии, не имеющей с этой стороны оборонительной линии; Россия приглашает поляков соединиться около русского знамени для восстановления их королевства; Россия возбуждает легкомысленный и беспокойный народ к тем внутренним и внешним борьбам, которыми поляки ознаменовали себя в истории. План русского императора противоречит не только букве, но и духу договоров 1813 года; можно ли предположить, чтобы император Австрийский и король Прусский, уговорившись разделить герцогство Варшавское с Россией, согласились теперь отдать его все России, разрушая собственные границы и оставляя столицы свои беззащитными? Проект русского императора не может быть рассматриваем и как нравственный долг. Если нравственный долг требует, чтобы положение поляков было улучшено таким решительным способом, как восстановление их монархии, то пусть эти дела совершатся по принципу широкому и либеральному; пусть восстановляется нация независимая, а не делается из нее страшное военное орудие в руках одного государства. Такая либеральная мера будет принята с восторгом всей Европой. Правда, это была бы жертва со стороны России по обыкновенным государственным расчетам; но если император русский не готов к такой жертве по отношению к собственной империи, то он не имеет никакого нравственного права делать подобные опыты насчет своих союзников и соседей. Русский император не может надеяться, чтобы уполномоченные Австрии и Пруссии по собственному побуждению, перед глазами Европы предложили покинутие своих военных границ как меру благоразумную и почетную. Уполномоченные Великобритании, Франции, Испании и, вероятно, других государств, больших и малых, имеют одинаковый взгляд насчет этого проекта. В каком же печальном положении очутится Европа, если его императорское величество не захочет отказаться от своего проекта и решится овладеть герцогством Варшавским против общего мнения?
Письмо и меморандум Касльри, быть может без ясного сознания автора, имели способность произвести сильное раздражение. В ответном письме своем (30-го октября) император Александр, естественно, обратился к исчислению заслуг Англии в пользу расширения русских пределов и восстановил настоящее значение этих заслуг: "Мы приступаем к рассуждению о будущем, и для этого естественно объясниться насчет прошедшего. Все приобретения, мною сделанные, имеют только оборонительное значение. Если бы во время борьбы на жизнь и на смерть, какую я вел в сердце моих владений, я не был спокоен со стороны турок, то мог ли бы я употребить для продолжения войны все великие средства, которые я ей посвятил, и Европа была ли бы освобождена? Вы говорите, что Англия согласилась на присоединение Норвегии к Швеции только для того, чтоб обеспечить меня насчет обладания Финляндией. Что касается до меня, то я отправлялся от принципа более великодушного: уговаривая Англию гарантировать Швеции обладание Норвегией, я хотел присоединить Швецию к нашему союзу. Я не мог потерять из виду великие морские выгоды, которые Норвегия доставляла Швеции против меня. Впрочем, моя столица становилась неприступною, а Швеции, более сосредоточенной, нечего было больше бояться. Таким образом, с обеих сторон выигрывали относительно безопасности и все причины распрей и опасений были отстранены. Если уже тут не соблюдены правила равновесия, то не знаю, где их больше после того искать.
Вы видите, милорд, что я очень хорошо понимаю настоящий смысл, в котором вы привели несколько действий вашей политики, и я вовсе не намерен уменьшать достоинство этих действий. Без сомнения, от исхода настоящего конгресса зависит будущая судьба европейских государств, и все мои старания, все мои пожертвования имеют ту цель, чтобы члены нашего союза приобрели размеры, способные поддержать общее равновесие. Я не понимаю, каким образом при таких принципах конгресс может сделаться сценою интриг, вражды и беззаконных усилий для приобретения могущества. Пусть целый мир, который видел мои принципы со времени перехода через Вислу до перехода через Сену, решит, может ли желание приобрести лишний миллион душ или упрочить за собою какой-нибудь перевес одушевлять меня и руководить моими поступками. Чистота моих намерений даст мне силу. Если я стою за порядок вещей, который я хотел бы установить в Польше, так это вследствие убеждения, что его установление послужит к общей пользе. Такая нравственная политика, какой бы оттенок вы ей ни давали, быть может, найдет ценителей у народов, которым нравится все, что бескорыстно и благодушно".
в то время, когда Австрия и Пруссия не могли иметь в виду огромных владений, какие достаются им теперь; при этих условиях и Россия получает право требовать большие вознаграждения. В первом договоре 1813 г. говорится о разделе герцогства Варшавского между тремя союзными державами, а во втором уже говорится только о полюбовном распоряжении их насчет будущей судьбы герцогства. Условия последнего договора выполнены. Пруссия получила Данциг с округом, Австрия - Галицию, соляные копи Велички, предместье и уезд Краковский. Страна, которую получит Пруссия для связи между своими древними провинциями, - одна из самых населенных и самых богатых в герцогстве, самая цивилизованная, самая цветущая земледелием и промыслами, наполненная мануфактурами, которых нет в остальных частях. Выходит, что Австрия возвращает себе кроме трех миллионов гульденов чистого дохода участок, богатый каменноугольными копями и серою, уезд, без которого Краков не значит ничего; следовательно, Россия отказывается в герцогстве от четвертой доли народонаселения и от третьей доли богатств и доходов, приобретает таким образом 2. 200. 000 душ и около 8 миллионов гульденов дохода.
Можно ли после этого еще более ограничивать русский участок? Можно ли это приобретение назвать громадным, как оно величается в английском меморандуме? Может ли он быть назван значительным и равным в сравнении с участками Австрии и Пруссии, расположенными в странах, наиболее облагодетельствованных природой, обильных источниками промышленности и богатства? Если к этому автор меморандума прибавит картину внутреннего состояния герцогства, разоренного войною, голодом, заразительными болезнями, выселениями, то что останется от его горячих выходок против громадности этого приобретения? Напрасно автор меморандума вопиет, что с присоединением герцогства к России страшная опасность станет грозить беззащитным столицам Австрии и Пруссии. Достаточно бросить взгляд на карту для убеждения, что эти опасности существуют только в воображении. Защита естественная находится на стороне Австрии, искусственная, посредством крепостей, - на стороне Пруссии, а герцогство, выдающееся между этими двумя государствами, всегда может быть схвачено их армиями. Национальность, которая должна быть возвращена полякам, не представляет никакой опасности; напротив: здесь будет верное средство утишить беспокойство, в котором упрекают поляков, и примирить все интересы. Император носит в себе это убеждение; время и события докажут, что оно основательно.
То обстоятельство, что меморандум был написал Чарторыйским, внушило Касльри мысль, что он может бесцеремонно отвечать на него, не нарушая уважения к особе императора. Ответному меморандуму (от 4 ноября) Касльри представил извинительное письмо к императору: "Я нахожу большое облегчение в мысли, что меморандум, с которым имею дело, не выражает собственных идей вашего императорского величества. Мои замечания написаны с полною свободой спора, с целью представить пред вашим трибуналом, государь, начала, в которых я не согласен с автором меморандума".
Касльри утверждает, что договоры 1813 года, Рейхенбахский и Теплицкий, сохраняют всю свою силу: разве император Австрийский согласился в силу расширения своих владений в Италии отказаться от права быть защищенным со стороны Польши? Разве различные государства, принявшие участие в Парижском мире, назначая По границею Австрии в Италии, думали, что они этим самым уничтожают военную границу между Россией и Австрией со стороны Польши? Касльри настаивает, что нельзя ничего доказывать на основании характера императора: каковы бы ни были добродетели государя, не на личной доверенности, не на жизни одного человека должны основываться свобода и безопасность государств. Потом Касльри указывает на ложные показания, которые позволил себе Чарторыйский: число жителей Варшавского герцогства уменьшено более чем на миллион; доход ее соляных копей для Австрии вместо 300. 000 показан в 3 миллиона. "Мы бы не кончили, - говорит Касльри, - если бы захотели означить все неточности, которых множество на каждой странице меморандума". В заключение Касльри сильно упрекает Чарторыйского за выставленный в меморандуме принцип, что военные издержки могут быть вознаграждаемы земельными приобретениями: великие военные державы, восторжествовавшие в борьбе, должны вспомнить, что они боролись за собственную свободу и свободу Европы, а не для расширения своих владений.
21-го ноября Касльри получил ответный русский меморандум (написанный Каподистриа). Обращаясь к договорам 1813 года, меморандум говорит, что история дипломатии предоставляет несколько примеров, когда одна из договаривающихся сторон не считала более обязательными для себя договоры по причине совершенной перемены обстоятельств. Сама Англия, основываясь на этом принципе, не сочла себя обязанною исполнять Амьенский договор. Неизменное правило справедливости требует, чтобы выгоды, приобретаемые каждым из союзников при торжестве общего дела, были пропорциональны его усилиям и величине пожертвований. Необходимость политического равновесия предписывает с своей стороны давать каждому государству силу, способную содержать гарантию политических интересов в собственных средствах, какие она имеет, для того, чтобы заставить уважать их. Сообразуясь неизменно с этими двумя принципами, император решился вести войну, вначале один, и продолжать ее посредством коалиции до тех пор, пока общее умиротворение Европы могло опереться на прочные, несокрушимые основания независимости народов и священные права наций.
основал свою политику на расчетах частного интереса, то заключил бы мир с Францией в то время, когда армия Наполеона, собранная на иждивение целой Европы, нашла себе могилу в России. Но император воспользовался великодушным порывом своего народа, чтобы сражаться за дело, с которым связаны судьбы всего человечества. Россия давно могла бы дать силу своим правам над страною, завоеванною ее оружием без всякого постороннего содействия; но она постоянно удерживалась от всякого произвольного поступка и отсрочила проект законного увеличения своих владений до того времени, когда все европейские государства, получившие полную независимость, придут рассуждатьо своих интересах и способствовать соглашению интересов союзников. Это время наступило, и союзники, получившие значительное приращение своего могущества, не вправе оспаривать у России того, что она требует не в видах усиления своих средств, но для равновесия Европы.
Могущество Великобритании обхватывает весь земной шар: она господствует на океане, распространяется на всех морских берегах, властвует в Индии, предписывает законы Американскому континенту, разрабатывает неистощимый рудник Леванта, держит в своих руках ключи Средиземного моря; нет соперников ее могуществу, морскому и торговому, а ее отношения к Голландии и возвращение курфюршества Ганноверского дают ей прямое и сильное влияние на дела континента.
Австрия распространяет свой скипетр и свое влияние на лучшую половину Германии, покрытой развалинами своих древних учреждений; она обладает прекрасными областями Италии, которые были покорены соединенными усилиями великого союза под самыми стенами Парижа; она присоединила к своим обширным владениям провинции иллирийские, которые доставляют ей господство на Адриатическом море и обеспечивают первенствующее влияние в Европейской Турции; по своему настоящему положению в Италии она способна предписывать законы королевствам Неаполитанскому и Сардинскому, могущественно влиять на Швейцарию и охранять против Франции границу альпийскую.
обрезанная вследствие крайностей колоссального честолюбия, без флота и торговли, может надеяться только на мудрость своего правительства. Пиренейский полуостров, истощенный и занятый гибельною борьбой с собственными колониями, не представляет никакой точки опоры.
Остается Россия. Что это за увеличения ее владений, которые грозят спокойствию Европы? Неужели приобретение Финляндии и Бессарабии может подать повод к таким опасениям? Нельзя ли спросить наоборот: неужели Германия или Италия могут обеспечить Россию против враждебных замыслов какой-нибудь державы, которая захочет воспользоваться своими новыми выгодами? Россия может ли льстить себя совершенною безопасностью внутри, если не получит хорошей военной границы и особенно если покинет жителей герцогства Варшавского на жертву отчаянию и прельщению с разных сторон? Для России предмет первой важности - положить конец всем беспокойствам поляков. Затушенные теперь, эти беспокойства вспыхнут когда-нибудь под иностранным влиянием, и эта вспышка взволнует необходимо Россию и весь Север.
время представлять свои бумаги обыкновенным порядком.
Бесполезная полемика кончилась, дела пошли обыкновенным порядком. Касльри настаивал, как мы видели, что договоры 1813 года имеют силу по тому самому, что другие союзники не могут желать уничтожения их обязательной силы. В подтверждение этого 2-го ноября Меттерних по приказанию своего государя обратился к прусскому канцлеру Гарденбергу с следующей нотой: "Прусскому министерству небезызвестно, сколько виды русского двора относительно герцогства Варшавского, - виды, совершенно противные смыслу трактатов, заключенных союзными государями против Франции, воспрепятствовали соглашению государств между собою относительно своих интересов и ходу конгресса. Его императорское величество (австрийское) сочтет неисполнением своих обязанностей относительно счастия и спокойствия своих народов, если не будет настаивать самым решительным образом на исполнении трактатов, которые должны обеспечить как Австрии, так и Пруссии военную границу, необходимую для безопасности и спокойствия обеих монархий. Его императорское величество обращается к его величеству прусскому с просьбою напомнить его величеству императору всероссийскому об их общих правах". К ноте был присоединен меморандум насчет устройства будущей судьбы герцогства Варшавского: 1) Одушевляемая принципами самыми либеральными и наиболее соответствующими установлению системы европейского равновесия, противодействуя с 1772 года всем проектам раздела Польши[14], Австрия готова согласиться на восстановление этого королевства, свободного и независимого от всякого иностранного влияния, в границах до первого раздела. 2) Допуская, что мало вероятности в принятии подобного проекта русским двором, Австрия согласна на восстановление свободной и независимой Польши в пределах 1791 года. 3) Если император русский не примет и этого предложения, Австрия готова согласиться на расширение русских границ до правого берега Вислы: Россия удержит Варшаву с уездом, Пруссия - Торн; Висла должна остаться свободною для владельцев обоих берегов. 4) Австрия, постоянно далекая от вмешательства во внутренние дела своих соседей, предоставит императору Всероссийскому попечение дать своим польским провинциям такую форму управления, какую он сочтет полезною и приличною. Австрия будет согласна и на то, чтобы император Всероссийский назвал свои новые владения, порознь или вместе с старыми польскими провинциями, королевством Польским Северным или Восточным; но в таком случае его императорское величество (австрийское) предоставляет себе право соединить свои польские провинции под названием королевства Польского Южного; такое же право должно быть предоставлено и его величеству прусскому.
Гарденберг поспешил исполнить желание венского двора, имел с императором Александром длинный разговор, который описал в секретном меморандуме лорду Касльри (от 7-го ноября): "Длинный разговор, который я, в присутствии короля, имел с русским императором, не привел ни к чему. Его императорское величество продолжал жаловаться на упорство, с каким противятся его намерениям, тогда как великие услуги, которые он оказал общему делу, дали Австрии, Пруссии и другим государям не только возможность войти в прежние пределы, но и увеличить свои владения. Считая себя вправе требовать того же и для себя, император ограничился такою мерой, которая обеспечивает спокойствие Европы, успокаивая окончательно нацию недовольную и волнующуюся, поставляя ее под управление кабинета, который сумеет ее сдержать. Союзники, вместо того чтобы считать эту меру опасною, должны, напротив, поддерживать ее, тем более что император готов дать всевозможные гарантии: он присоединит к новому королевству все русские провинции, бывшие прежде польскими; даст конституцию, которая отделит его от России; выведет из него все русские войска. На мои представления о наступательной линии, которую даст Польше обладание Торном, Калишем, Ченстоховом и Краковом, император объявил, что он готов обязаться никогда не укреплять Кракова. Я кончил разговор сильными настаиваниями, чтоб император согласился на какую-нибудь сделку, причем я прибавил, что, по моему мнению, ему уступят относительно политического вопроса, если он что-нибудь уступит относительно границ.
По верным известиям, даже и князь Чарторыйский хлопочет теперь, чтоб император уладился насчет границ. По моему мнению, надобно употребить все усилия, чтобы достигнуть в этом отношении приличного соглашения. Чем более я об этом думаю, тем более убеждаюсь, что мы должны уступить насчет политического вопроса, потому что я здесь вижу гораздо большие выгоды, чем опасности для спокойствия Европы вообще и для соседей России в особенности. Собственная Россия потеряет области очень значительные и плодоносные. Соединенные с герцогством Варшавским, они получат конституцию, совершенно отличную и гораздо более либеральную, чем конституция империи. Поляки будут пользоваться привилегиями, каких нет у русских. Скоро дух двух наций станет в совершенной оппозиции; зависть между ними помешает единству, родятся всякого рода затруднения, император русский и вместе король польский будет гораздо менее страшен, чем государь империи Российской, производили бы смуты. Управление мудрое и отеческое легко устранит опасения подобного рода. Одним словом, в моем уме образовалось самое глубокое убеждение, что, препятствуя императору восстановлять королевство Польское под своим скипетром, мы работаем против нашего собственного интереса.
Признаюсь также, что, размышляя об устроении трех польских королевств, я тут вижу большие неудобства без всякой существенной выгоды. Разве этим мы не будем питать стремления к соединению, чего так боимся? Притом же прусская доля особенно, каковы бы ни были уступки, которые удастся получить от императора Александра, будет всегда так незначительна, что не стоит давать ей титул королевства. Так решим без дальнейших проволочек объявить императору, что, отказываясь от секретного параграфа договора 15-го (29-го) января 1797 года, мы согласимся на восстановление королевства Польского, отдельного от империи Российской, к которому он присоединит все русские провинции, прежде бывшие польскими, и даст особенную конституцию, если только он согласится на такое земельное распределение, которое нас удовлетворит, и если он нам гарантирует наши польские владения. Насчет этих владений я останусь при прежних требованиях; Австрия уже несколько раз заявляла, что она удовольствуется Краковом со страною до реки Ниды и округом Замойским; Пруссия требовала Торна и линию Варты. Требовать теперь линию Вислы и на левом берегу уступать только Варшаву с уездом - значит еще более раздражать и удаляться от нашей цели".
Мнение Гарденберга было принято; основание соглашений, которые он был уполномочен сделать императору Александру, были следующие: Пруссия получает Торн и линию Варты; Австрия - уезд Замойский и Краков, и границею здесь будет река Нида. Если император примет эти условия, то Австрия и Пруссия готовы согласиться на его политические виды относительно Польши с гарантиями, которые будут определены с общего согласия. Контрпроект, сообщенный с русской стороны, предлагал Торн и Краков сделать вольными городами и пограничную линию провести между Краковом и Сендомиром через Калиш на западе и Вислу на юге; но так как эту линию представляют опасной для союзников, то император соглашался отнять у нее этот характер с условием sine qua non, чтобы Саксония вся была присоединена к Пруссии, а Майнц сделан был имперской крепостью.
Но тут Меттерних объявляет Гарденбергу, что Пруссия должна ограничить свои требования относительно Саксонии, и Касльри становится на сторону Австрии. Дело объясняется тем, что второстепенные державы Германии, особенно Бавария, с ожесточением восстали против плана присоединения Саксонии к Пруссии и, разумеется, нашли точку опоры в Талейране. Меттерних, который прежде не имел духа прямо противиться требованиям Пруссии и обещал Гарденбергу свое согласие на присоединение целой Саксонии, теперь, найдя сильную поддержку, выступает прямо против такого присоединения. "Австрия, - говорит он, - становится в челе держав, которые противятся присоединению Саксонии к Пруссии; Австрия делает это прежде всего для того, чтобы не уступить этой роли Франции". Касльри же стал уклоняться от своего прежнего намерения, потому что король Саксонский нашел сильных приверженцев в Англии и сам принц-регент был за него.
"Объявление князя Меттерниха, - писал Гарденберг, - диаметрально противоположно всем объяснениям, письменным и словесным, которые до сих пор происходили между кабинетами прусским и австрийским, особенно письму князя Меттерниха от 22-го октября, в котором Австрия соглашается под известными условиями на всецелое присоединение Саксонии к Пруссии, и письму от того же числа к лорду Касльри, содержащему объявления совершенно в том же смысле. Самые сильные причины противятся раздроблению Саксонии: народное благо и народное желание, громко заявляющее себя каждый день; слово, данное его величеством императором Всероссийским; интерес Пруссии, интерес, наконец, Европы. Пруссия должна быть сильна для поддержания равновесия и спокойствия Европы; она должна быть устроена так, чтобы могла защищаться; ее нельзя заставлять стремиться к дальнейшему распространению своих пределов для приобретения средств, необходимых для ее защиты. Его величество король докажет свои права пред союзниками, но особенно он полагается на дружбу его величества императора Всероссийского, которой следствия он уже часто испытывал".
Саксонский вопрос стал на первый план и возбудил страшное ожесточение. Представители второстепенных германских держав толковали о войне, которая должна окончиться падением Пруссии. Пруссия не переставала требовать всей Саксонии и в свою очередь грозила войной. Талейран умел воспользоваться обстоятельствами, и, по его мысли, 3-го января 1815 г. был заключен секретно-оборонительный союз между Австрией, Англией и Францией, которые "сочли необходимым, - как сказано в договоре, - по причине претензий, недавно обнаруженных, искать средств к отражению всякого нападения на свои владения". Договаривающиеся стороны обязываются: если вследствие предложений, которые они будут делать и поддерживать вместе, владения одной из них подвергнутся нападению, то все три державы будут считать себя подвергнувшимися нападению и станут защищаться сообща; каждая держава выставляет для этого 150. 000 войска, которое выступает в поход не позднее шести недель по востребованию. Англия имеет право при этом выставить наемное иностранное войско или платить по 20 фунтов стерлингов за каждого пехотного солдата и по 30 - за кавалериста; договаривающиеся державы могут приглашать другие государства присоединиться к договору и приглашают к тому немедленно королей баварского, ганноверского и нидерландского.
Талейран был в восторге: он дал знать Людовику XVIII, что разорвал коалицию и дал Франции такую систему союзов, какую едва ли могли бы приготовить пятьдесят лет переговоров. Утверждая, что Россия и Пруссия не решатся на войну, Талейран требовал, однако, у своего правительства на всякий случай, чтобы прислан был к нему генерал Рикар, отлично знавший Польшу, и убедил новых союзников в случае надобности пригласить Порту к нападению на Россию. Бавария с Гёссен-Дармштадтом, Ганновер и Нидерланды приступили к союзу. Но война не открылась. Больше всех боялся ее Касльри: боялся он дать Франции возможность поправить свое положение и предъявить новые требования; боялся ввести французские войска туда, откуда с такими усилиями их вытеснили. Ответственный министр боялся больше всего расположения умов в Англии, знал, что там ждут от конгресса полного умиротворения, а не войны; знал, что война в союзе с Францией должна быть менее всего популярна в Англии, особенно война против Пруссии. На третий день по заключении договора Касльри в разговоре с императором Александром уже старался убедить его, что если отдать Пруссии всю Саксонию, то саксонского короля придется переместить на левый берег Рейна, где он непременно будет союзником Франции; надобно оставить часть Саксонии старому королю, и все бы легко уладилось, если б император согласился уступить еще кое-что в Польше. Император отвечал, что польское дело кончено; что же касается Саксонии, то он согласится на разделение, если прусский король объявит себя удовлетворенным, в противном случае - нет. Вести, получаемые из Франции о затруднениях тамошнего правительства, из Италии - о народном здесь неудовольствии на Австрию, должны были еще более убедить Касльри и Меттерниха в необходимости покончить конгресс мирным образом, дать Пруссии значительную часть Саксонии, а за остальную вознаградить в других местах. Пруссия пошла на эту сделку; сам император Александр советовал Гарденбергу согласиться наперед с лордом Касльри насчет плана раздела, прежде нежели начнутся рассуждения об этом в конференциях. Дела останавливались за тем, что Пруссии не хотелось отказаться от Лейпцига, который вместе с Дрезденом хотели возвратить старому королю: император Александр предложил Пруссии взамен Лейпцига Торн, отказываясь от прежнего намерения сделать его вольным городом. Таким образом устранены были все препятствия,и два важнейшие вопроса, Польский и Саксонский, грозившие повести ко всеобщей войне, были порешены.
будто стало завидно, и он поспешил прекратить торжество своего старого министра и непримиримого врага. Наполеон ушел с Эльбы и явился во Франции.
Примечания:
[13]
[14]Подробности этого противодействия см. в моей "Истории падения Польши".